Елена Колина - Через не хочу Страница 23

Сложную многоходовую ложь про Нину придумала Ольга Алексеевна, а Смирнов, когда она ему ее озвучила, неодобрительно крякнул, не хотел пускать в свой дом ложь. Как бы он теперь крякнул, узнав, что предстал героем-любовником в глазах собственных дочерей, а чужая Нина считает его родным отцом!..

История, какой ее сообща придумали девочки, получилась некрасивая. Измена, месть, вранье и даже некоторая жестокость — ведь не сказать удочеренной сироте, что она своя, родная по крови, в некотором роде жестоко. У Нины была привычка к общему безобразию жизни, жизнь с пьющей матерью не оставляла места для иллюзий насчет человеческой природы, и она отнеслась к вранью Смирновых как к плохой погоде, дождь ли, снег ли, все бывает, и все это жизнь. Аришино взаимодействие с миром было как нежное касание, она легко и незадумчиво обрадовалась, что у нее, как в романах Бронте, нашлась потерянная в детстве сестра, и так же легко и незадумчиво приняла родительское лицемерие, ложь ее не обидела, а придала всему приятно романтическую окраску. А вот Алена испытала недоумение и ярость — как так?! Отец — и так неблагородно… И изменил… и увез… и врал… и раз так, я тоже не хочу!..

Алена больше не хотела быть идеальной девочкой. Как Наташа Ростова не удостаивала быть умной, так Алена теперь не удостаивала учиться. Объявила, что больше не желает быть комсоргом, бросила спорт, бросила музыку, — за ней, конечно, бросила Ариша.

— Но что же входит в круг твоих интересов, если не учеба, спорт и общественная работа? Ты же всегда была идеальная девочка, — недоумевала Ольга Алексеевна.

— Спортсменка, комсомолка, отличница? Не хочу я быть этим всем… Это пошло.

— Пошло быть комсомолкой? Думай, что говоришь.

— Пошло, пошло, пошло!.. — приплясывала Алена.

Все, что случается с нами, случайно случается? Алена не захотела быть этим всем из-за того, что ее замечательный отец врет, как обычный человек. А если бы не это, она осталась бы спортсменкой-комсомолкой-отличницей?

С презервативами ясно, это символ взрослости, но что означают адреса на запечатанных конвертах? «Лондон, Би-би-си», «Женева, Комиссия по правам человека» — за такие адреса можно получить немалый срок по 70-й, политической, статье. Что это, Алена — дурочка или борец за права человека?

А если бы Смирнов узнал, что несла Алена робкой английской девочке, боявшейся даже съесть свою овсянку в изысканных интерьерах артнуво?.. Узнал, что Ариша вовсе не из сестринского добросердечия уступила Алене волнующую возможность проникнуть в иностранную жизнь? Но разве родители знают что-нибудь о своих детях, кроме совсем неважного?..

…Врут, они врут… Тогда она тоже!..

А что «она тоже»?.. Тогда она не будет хорошей девочкой. И что, кстати, было написано в тех принадлежавших Леве Резнику «плохих книжках», которые она разорвала в кабинете директора? Где их можно прочитать? Хочу плохие книжки, хочу, хочу!.. Хочу все, что нельзя! Вот какими были последствия этой истории для Алены.

Где прочитать?.. Нигде. Но это только кажется, что нигде, на самом деле цепочка сложилась самым неожиданным и простым способом.

В мае этого года, в конце девятого класса, Нина придумала поздравлять ветеранов войны Толстовского дома с Днем Победы. Каждому ветерану полагались тюльпан и открытка, на каждой открытке Нининым почерком было написано: «Горячо поздравляем Вас с Днем Великой Победы, спасибо Вам за то, что мы живем в свободной стране». Арише досталось тридцать открыток, и она честно выполнила общественное поручение, обошла тридцать квартир в Толстовском доме, каждому ветерану преподнесла тюльпан и открытку — и лично от себя сказала застенчивое «спасибо».

Последний «непоздравленный» ветеран по фамилии Маврин по смешной случайности проживал на первом этаже в подъезде Смирновых. До сегодняшнего рейда Ариша была лишь в одной коммуналке, у Левы Резника, та была светлая, ухоженная, живая, а сегодня, обходя ветеранов войны, брезгливая чистюля Ариша насмотрелась всякого и нанюхалась всякого, но эта была какая-то особенно неприятная, — как мрачная безлюдная пещера. Арише было немного не по себе, неприятно идти по грязному полу, и казалось, даже воздух здесь был грязным, и очень стыдно, что блокадники и ветераны живут вот так.

Ариша с тюльпаном наперевес проследовала за открывшей дверь соседкой по длинному темному коридору, постучалась в комнату ветерана, шагнула через порог и вытаращила глаза — где я?! Ариша удивилась, и кто бы не удивился!.. Комната была будто из другого времени. Большая, заставленная мебелью, как мебельный склад, — мебельный склад из другого времени. Кресла красного дерева в стиле «жакоб» вокруг украшенного бронзовыми вставками круглого столика, на столике миниатюра 18-го века, детский портрет под треснувшим стеклом в бронзовой рамке. Под ножку столика для устойчивости подложен картонный пакетик из-под молока за 7 копеек. Огромный шкаф посреди комнаты, у окна еще один шкаф поменьше, буфет, в буфете фарфор с кобальтовым с золочеными арабесками бордюром, еще один столик с витой ножкой, на нем пасхальные яйца… Картины, книги, а комнате — никого.

«Как в кино… Сейчас этот ветеран ка-ак выпрыгнет…» — подумала Ариша и тоненько начала в пространство:

— Поздравляю вас с Днем Победы… Спасибо вам за ваше… за наше…

— Оставьте формальности, деточка, — сказал голос. — На кухню идти не нужно, у меня тут есть все для чаепития… Вы меня не заметили? Загляните за шкаф.

Ветеран оказался старушкой — Нина не дописала последнюю букву в фамилии, и фамилия стала мужской.

Ольге Алексеевне Ариша сказала скороговоркой:

— У нас на первом этаже живет ветеран войны, одна очень одинокая блокадная старушка, она уже десять лет не выходит из дома, она по нашему двору в блокаду саночки возила, можно я буду ее иногда навещать?..

Ольга Алексеевна кивнула:

— Отнеси ей к празднику продуктовый набор… Положи в пакет коробку конфет, индийский чай, банку растворимого кофе… еще сыр можешь взять. И на этом все. Навещать — однозначно нет. Нельзя. — Ольга Алексеевна посмотрела в чистейшие Аришины глаза и, устыдившись, добавила: — Ладно, можешь навещать ее иногда. Но только после того, как я сама с ней познакомлюсь.

Ольга Алексеевна нанесла Аришиной подшефной старушке визит. То есть Ольга Алексеевна не думала наносить визит. Возвращаясь вечером с лекции в Университете марксизма-ленинизма, она вошла в подъезд и уже нажала кнопку лифта и вдруг подумала — «зайду проверю, что там, в этой коммуналке», но вышло, как будто она нанесла визит.

Блокадная старушка оказалась не просто старушкой.

Знакомство Ольги Алексеевны с блокадной старушкой в точности походило на сцену из романа Диккенса «Большие надежды» — Ольга Алексеевна увидела человека, диковиннее которого никогда еще не видела. Дама преклонных лет с мужским крупным носом и белыми буклями была одета во все белое, но все это белое, включая букли, было белым когда-то давно, а теперь местами пожелтело, местами посинело. На шее и на пальцах дамы сверкали драгоценные камни — Ольга Алексеевна видела такие украшения только на картинах старых мастеров в Эрмитаже.

— Не удивляйтесь, милая… От папеньки уже, можно сказать, ничего не осталось… сейчас проедаю кузнецовский фарфор, — сказала «старушка-блокадница», поймав изумленный взгляд Ольги Алексеевны. Так и сказала — «от папеньки», как в кино про дворянскую или помещичью жизнь.

— Вы очень красивы, дорогая… И главное, порода, породу не скроешь… В вашем роду не было… — она наклонилась к Ольге Алексеевне, интимно понизив голос, — дворян?..

— В каком роду?.. Бабушка и дедушка со стороны отца умерли, когда я была маленькой, а со стороны матери… Я о них ничего не знаю. Мой муж — партийный работник. Мой отец был партийным работником, — сказала Ольга Алексеевна, как будто это многое объясняло, во всяком случае объясняло ее незнание своих корней.

— Как это печально. Многие советские люди ничего не знают о своих предках дальше дедов и бабок, словно они не люди, а из рода обезьян… Мой папенька проследил историю нашего рода до начала восемнадцатого века. Но не расстраивайтесь, вы хотя бы знаете, что в вашем роду одни партийные работники.

Ольга Алексеевна уловила иронию, но не рассердилась, улыбнулась — какие наивные глупости болтает это чучело. Неужели она должна рассказать девочкам о том, что их дед, ее отец, при Сталине сидел, должна показать справку о посмертной реабилитации матери? Кто же рассказывает детям такие вещи? Ольга Алексеевна была достаточно умна, чтобы почувствовать себя плебейкой и не обидеться.

Конечно же, Ольга Алексеевна, в отличие от дочери, поняла, что у белой дамы все антикварное, дорогое: и мебель, и фарфор, и драгоценности, и безделушки. Стиль «жакоб», императорский фарфор и миниатюры XVIII века Ольге Алексеевне были, как выражался Смирнов о том, что было ему неведомо и безынтересно, «глубоко до жопы». Она ничего о стиле «жакоб», императорском фарфоре и миниатюрах XVIII века не знала. Правда, про гамсуновские кресла знала из «Двенадцати стульев» и мысленно улыбнулась — не спрятаны ли бриллианты в затейливом кресле, на котором сидела подшефная старушка? Весь этот хромой, треснутый, дореволюционный антураж так сильно ее озадачил, что она не удивилась бы, если бы «старушка-блокадница» действительно достала из-под обивки бриллианты. Но окончательно смутить Ольгу Алексеевну не удавалось еще никому, и она тут же собралась и строгим голосом кадровика поинтересовалась — а кто же, собственно говоря, старушкин папенька. Папенька блокадницы оказался ничего особенного — не революционер, не знаменитый писатель, а всего лишь потомок дворянского рода… прежде ему принадлежало целое крыло Толстовского дома и половина магазинов на Троицкой улице, ныне улице Рубинштейна…