Валентин Черных - Свои Страница 23

— Уберите этого из художественной самодеятельности.

И меня завернули в массовку. Заплатили мне, правда, не три рубля, как всем из массовки, а двенадцать. Студентам ВГИКа ассистенты всегда набавляли, хотя эта сумма уже считалась первой актерской ставкой, и ее очень часто получали актеры с высшим актерским образованием.

На каждом курсе всегда слагаются легенды: кто талантлив и скоро станет знаменитым, кто талантлив, но талант его скрыт, и, если повезет с ролью, он тоже сразу станет известным. Были и везунчики — и без явного таланта, но их почему-то снимали. Может быть, из-за моей любви к костюмам, некоторой заторможенности, но мне предлагали играть только в массовках без слов.

К концу второго курса и Классик, и Актриса перестали обращать на меня внимание, уже не веря в мою актерскую звезду.

Однажды в столовой я узнал мнение Классика о себе. При входе в столовую из небольшой комнаты без окон, предназначенной, вероятно, для хранения продуктов, сделали отдельную столовую для преподавателей и аспирантов. Ректор и проректоры имели пропуска в столовую Института марксизма-ленинизма, где, как говорят, кормили хорошо и дешево. Классик такую привилегию не получил, потому что редко приезжал в институт. Проходя мимо спецзакутка для преподавателей, я пожелал Классику приятного аппетита и встал в очередь в буфет, который находился напротив спецстоловой. Вместе с Классиком обедал преподаватель немецкого языка, который со мною говорил по-немецки, вызывая зависть у сокурсников.

— Как он? — спросил преподаватель.

— Звезд с неба не хватает, — ответил Классик.

— Но данные для хорошего актера есть?

— Вряд ли. Может быть, придется отчислять.

— Жаль, — огорчился преподаватель, может быть даже вполне искренне. — У него явные способности к изучению языков. По-немецки он говорит лучше, чем я.

Меня могли отчислить по профессиональной непригодности, как Альтермана.

Я уже понимал правила, по которым играли в институте. Отчислят, если ты бездарь, глупый и с плохим характером. Не отчислят, если ты бездарь, но не дурак. Умные всегда находили выход из ситуации. Не отчисляли бездарей, глупых, но с хорошим, покладистым характером. Жалели.

Я был неглупым, но с дурным характером и, возможно, с минимальными актерскими возможностями.

До сегодняшнего дня я не знаю, как отреагировал аналитический центр Организации на мой провал. Возможно, оперативный уполномоченный КГБ посоветовал, чтобы в парткоме классику сказали: не надо его отчислять. Пусть учится. Закончит институт; если не будут снимать как актера, в кино достаточно работы и без актерства. Будет ассистентом на киностудии, работником кинопроката или кинофикации.

В парткоме мне сказали, что, если Классик упрется, можно перейти к более сговорчивому педагогу на параллельном курсе или отстать на год и поступить к другому мастеру. Экзамены начнутся через две недели. За эти две недели я должен принять решение. Но для принятия решения мне требовался трезвый еврейский анализ новой для меня ситуации. Меня еще никогда не увольняли и не отчисляли.

Я договорился с Наумом, и мы поехали к Альтерману. Пили пиво с воблой и орешками. Я рассказал о разговорах Классика с преподавателем.

— Как ты оцениваешь свои актерские способности? — напрямик спросил меня Наум.

— Как неплохие, но ограниченные.

— Поясни, — попросил Наум.

— Я могу исполнить роль сельского парня, солдата, рабочего. Я их знаю, наблюдал, но когда меня попробовали в этюде по «Белой гвардии» Булгакова, ничего не получилось. У меня нет раскованности, я плохо носил мундир, я не мог о нем забыть. Это как в боксе. Я не мог стать перспективным боксером, потому что я думал на ринге, анализировал противника, а он в это время меня бил.

— Может быть, ты слишком умен для актера? — предположил Наум. — Такое случается. И средние актеры становятся хорошими режиссерами.

— А если я несколько лет проучусь режиссуре и окажется, что я режиссер еще более плохой, чем актер? Жалко времени.

— И все-таки, — настаивал Наум. — Ты думал о режиссуре? Рядом с тобой работают на площадке режиссеры. Ты можешь делать, как они?

— Как они — могу. Но есть нечто такое в хорошей режиссуре, что я пока уловить не могу. Вот я захожу в кинозал, прошла уже половина фильма. Я не знаю ни сюжета, ни кто снимал фильм, но через три минуты я уже чувствую: это режиссер или снимальщик. Это как в книге. Открываешь, начинаешь читать и после первой страницы понимаешь, это писатель или более-менее профессиональный литератор, который может внятно о чем-то рассказать. Но я не понимаю, как это делается.

— Я-то понимаю, как это делается, — признался Наум. — Но я еще и понимаю, что так я сделать никогда не смогу. Это божий дар, он или есть, или его нет. Но если ты понимаешь, что хорошо и что плохо, ты уже не безнадежен, большинство этого не понимают.

— Ладно, я в умном меньшинстве, но от этого мне не легче.

— У тебя есть кто-то из режиссеров, с кем ты учишься и с кем тебе хотелось бы работать?

— Таких нет.

— Такого не может быть.

— Значит, может.

— Не знаю. — Наум задумался. — В кино входят поколениями. Те, с кем ты учишься сегодня, через несколько лет будут снимать фильмы, а ты в них сниматься. Все связи завязываются в институте. Если ты не примкнул ни к какой группировке, ты останешься один. В кино нельзя быть одиноким волком. Писатель может, кинематографист не может, мы все зависим друг от друга. Режиссер ничто без коллектива. Ему нужен оператор, художник, композитор, хороший сценарист, хорошие актеры. В кино как в кинологии. Если даже самая породистая собака спаривается с ублюдком, все равно получается ублюдок, в меньшей или большей степени, но эта ублюдочность будет видна в фильме. В кино нельзя никому ни приказать, ни заставить. Только терпение и ласка. Режиссер должен любить актеров, актеры должны любить режиссера. Тогда приходит раскованность, игра, легкость, без этого искусства не получается. Ты должен найти своего режиссера. Не может быть такого, чтобы ни один режиссер тебе не нравился.

— Значит, может.

— Не может, — настаивал Наум. — Присмотрись, ты наверняка ошибаешься. Через несколько лет этот режиссер будет получать международные премии. Или в Каннах, или Венеции, или Берлине. Тот, кто снимался в его фильме, получит приз за главную мужскую роль. Но этот приз достанется не тебе.

Я пока не думал о наградах, призах и премиях. Я, как и раньше в Красногородске, жил периодами. Ранней весной купить поросенка, все лето и осень выкармливать и забить поздней осенью. Ранней весной высаживать рассаду помидоров в ящиках, которые устанавливались на подоконниках, потом их высаживать в грунт и покрывать целлофановой пленкой. Все лето поливать огород, готовить сыры из козьего молока, в конце лета собирать бруснику, малину, чернику в лесу и варить варенье, осенью собирать клюкву и для варенья, и чтобы замочить, и сдать в сельпо — сельское потребительское общество, за клюкву платили больше, чем за любую другую ягоду. Зимой заготавливать дрова. Пилить, колоть, складывать в поленницы для просушки.

В институте я сдавал экзамены. Сдашь один — на подходе другой. Предметов десятки, и я жил от экзамена до экзамена, не думая о будущем. Как говорится, будет день, будет пища.

Рядом со мною учились парни и девушки из актерских семей, их родители или родственники работали в кино. Они знали, что актер — профессия зависимая. Актер должен нравиться, производить хорошее впечатление везде и всегда. А я был не то что нелюдимым, но недостаточно коммуникабельным, как говорят сегодня, и совсем не думал о будущем. Я даже не думал, что меня могут отчислить по профессиональной непригодности, я старался не думать, что буду делать, когда закончу институт. У меня не было московской прописки, и я не мог остаться не только работать, но и жить в Москве. Закончу и буду решать, как жить дальше. А пока я ходил в институт, изредка возил на машине то колбасу, то чай в Тулу, Калугу и Брянск. Я работал один, без напарника, — и чтобы больше получить, и меньше риска, когда один. Я осиливал четыреста километров за ночь, отсыпался и шел на занятия в институт. Проблему с женщиной я решил еще на первом курсе. В универсаме, куда меня вначале пристроил Альтерман, заведовала секцией бакалеи Люба. Она была старше меня на пять лет. Я жил неделями в ее однокомнатной квартире. Это была почти семейная жизнь. Чистенькая, полноватая, мне нравилось и обилие грудей и ягодиц. Это все принадлежало мне. Я протягивал руку и получал все, ни с кем не делился. Она не верила, что я стану актером, она хотела родить ребенка и оформить наши супружеские отношения, понимая, что мне необходима московская прописка, а ее она могла дать. Она не верила, что я буду хорошо зарабатывать, она сама зарабатывала достаточно много, к тому же ее мать и отчим тоже работали в торговле. Родители ей построили однокомнатную кооперативную квартиру, мебель она купила уже за свои деньги. Я иногда думал, что это совсем неплохой и, главное, надежный вариант. Но нравилась мне Леночка Скуратовская, студентка с моего курса. Высокая, с волосами до плеч, голубоглазая блондинка, такие нравятся всем. За ней ухаживали режиссеры и нашей, и других мастерских.