Татьяна Булатова - Мама мыла раму Страница 23

– Андрей! – позвала его из кухни Елизавета Алексеевна.

Тот нехотя поднялся и подошел к матери:

– Ты вот что, – тетя Лиза сняла с его свитера какую-то лишнюю нитку. – Чем сидеть, попроси Катюшку, пусть город тебе покажет. Заодно до училища доедете, посмотришь, куда рвешься.

– А потом нельзя? – недовольно протянул Андрей.

– Можно! – встряла в разговор матери с сыном Антонина Ивановна. – Вся неделя впереди. Только чего вам сидеть рядом с мамками? Шли бы прогулялись, заодно познакомитесь поближе. Правда, Кать? – окликнула она дочь.

Катерина без энтузиазма кивнула головой.

– Давайте-давайте, – бесцеремонно выпроваживали их женщины. – Нам тоже о своем поговорить надо.

– Что это за клуб по интересам? – скривился будущий связист Андреев, но отказаться не осмелился.

Одевались они в полной тишине, которая периодически взрывалась громкими восклицаниями, доносившимися из кухни. Катька натянула куртку, решив, что мать потеряла бдительность, но в мгновение ока была водворена обратно внимательной Антониной:

– Ты куда это собралась, разнагишавшись? Давно не болела? Шубу давай надевай. Оголилась! Зима на дворе. Это тебе не в Москве: в метро нырк – и тепло.

Пришлось переодеваться. Андрей терпеливо ждал навязанную ему спутницу. Увидев Катьку в мутоновой шубе и в монгольской шапке, юноша внутренне застонал, представив себя рядом с этим меховым недоразумением. Катерина так та вообще глаз на гостя не поднимала.

– Пошли, что ли? – взял инициативу в свои руки приезжий.

Девочка, не глядя на спутника, молча кивнула и стала спускаться.

– Ну-у-у… – осмелел Андрей. – Куда пойдем? К елочке?

– Ты ж к училищу хотел?!

– Я не инвалид, сам могу добраться.

– Я тоже тебе не нянька, – нашлась Катька и закусила губу.

– Тогда куда?

– Ну… вокруг дома можно.

– А сигареты здесь у вас где купить?

Катерина в делах подобного рода оказалась человеком абсолютно несведущим, поэтому только и смогла пожать плечами:

– Может, в Гарнизонке?

– Где-е-е? – не понял Андрей.

– Ну, в магазине нашем.

Добрели до магазина. У дверей томилась привязанная к мусорке чепрачная овца, радостно завилявшая остатками хвоста при звуке Катькиного голоса.

– Ре-э-э-на! – бросилась к ней та и обхватила за шею.

«Значит, здесь Женька», – догадалась девочка и не испытала никакой радости при этой мысли.

– Сюда, – показала Катька Андрею и вошла в покрытые инеем двери.

Пока искали прилавок с сигаретами, налетели на Женьку, державшую в руках банку сметаны.

– Здорово! – поприветствовала она нескладную парочку, сверкнув глазами на Катиного спутника.

– Я счас, – сообщил тот и ретировался к отделу винно-водочных изделий.

– Это кто? – прошипела Батырева, провожая незнакомца взглядом.

– Да так… – важно протянула Катя. – Дурак один из Москвы.

– А чего не говорила?

– А чего говорить-то, – пожала плечами обладательница мутоновой шубы. – Каждый год приезжает, – делано равнодушно объявила она подруге. – Надоел уже…

Женька недоверчиво посмотрела на Катьку, но дальше расспрашивать не стала. С бело-коричневой пачкой болгарских сигарет «OPAL» подошел Андрей…

– Купил сигареты? – небрежно поинтересовалась Катя.

– Купил.

– Вот познакомься… – выдавила из себя младшая Самохвалова. – Это Женя.

– Андрей, – представился юноша и с интересом посмотрел на долговязую девчонку в треухе.

– Ага… – улыбнулась ему Женька. – Приятно… Ну в смысле приятно познакомиться.

Катька, как болотная кочка, завозилась где-то в самом низу и дернула Женьку за рукав.

– Там у тебя собака… замерзла…

– Точно! – хлопнула себя по треуху Батырева и поспешила к дверям.

Андрей – за ней. И Катьке ничего другого не оставалось, как замкнуть шествие.

Пока Женька отвязывала Рену, трясшую бородой в сосульках, Андрей закурил.

– Вы домой? – поинтересовалась Батырева.

– Не-а, – соврала Катька. – Нам еще в овощной надо.

– Тогда пока, – без удовольствия простилась Женька и стремительно зашагала к дому, сопровождаемая верной чепрачной овцой.

Андрей проводил смешную парочку взглядом и уточнил у спутницы:

– Это твоя подруга?

– Да какая она мне подруга?! Так, знакомая, – вероломно предала Катька дружбу, испытывая в очередной раз чувство зависти. – С такими… не дружат.

* * *

Век живи – век учись, а всю задницу ни мужу, ни подругам не показывай. Не ожидала! Не ожидала, конечно. Ни от Евы, ни от НЕГО. От Евы особенно не ожидала: подруга хренова. Ну ладно бы Татьяна Адрова… А то – ЕВА. Правильно ее Катька выгнала. Евреи, они до добра не доведут. И хорошего от них ждать нечего. А то живем: все люди – братья.

Верно Лиза говорит: навешала на себя больных да убогих, вместо того чтобы жизни радоваться. Много она сама жизни радовалась?! Видела я эту ее радость: Андрюшечка, Андрюшечка. Ни два, ни полтора этот ее Андрюшечка. Как я без него? Как я без него? Очень просто! Глядишь, жизнь свою устроишь, если сумеешь.

А Еву я не прощу. Не прощу! ОН-то ладно! А Еву – не-е-ет…

Не осталось приятных воспоминаний об этом Новом годе. Ни у кого: ни у Самохваловых, ни у Андреевых; ни у гостей, ни у хозяев; ни у взрослых, ни у детей.

– Конечно, Новый год в провинции – это очень мило, – рассказывала Елизавета Алексеевна коллегам. – Но в меру…

– Так не ездили бы, – отзывались те.

– Нельзя… – таинственно улыбаясь, признавалась Андреева.

– Вот уж глупости! – не соглашались с ней коллеги.

– Молодо-зелено! – крыла Елизавета Алексеевна, вернувшаяся в Москву с чувством выполненного материнского долга.

Ну… во-первых, Андрюшечку определила: Тоня с нужными людьми познакомила – обещали. Что ж, хочет быть связистом – пусть. Во-вторых, поступит – будет где голову прислонить. Опять же Тоня присмотрит. Да и мало ли, чужой город, а тут свои люди: почитай родня, вместе служили…

Но покоя Елизавете Алексеевне почему-то не было. Вот вроде бы и все хорошо, и Тоня расстаралась, и дела уладили, а все равно не то. А не то потому, что ехала Елизавета Алексеевна Андреева с подсознательной надеждой увидеть, как время безжалостно к когда-то близкой подруге.

Увидела? Увидела! Но почему-то оказалось, что именно она, Лиза Андреева, подтянутая, высокая, как думалось, еще молодая, оказалась для Времени нелюбимой падчерицей.

«Она же старше! За что?! – внутренне голосила москвичка, незаметно разглядывая Тоню Самохвалову. – Чем я хуже?!»

«Ничем! – могло бы ответить беспристрастное Время. – Так получилось…»

– Да злая она… – заявила Санечка, в глубине души подозревая Антонину Ивановну в невольном предательстве по отношению к своим, местным, товарищам.

– Да что ты! – возмущалась Самохвалова. – Никакая она не злая! У нее просто жизнь тяжелая.

– Тяжелая? – не выдерживала Санечка и начинала бегать вокруг стола, не имея никаких душевных сил, чтобы усидеть на месте и удержать на стуле свое негодование. – А у тебя не тяжелая?!

– Да ты не кипятись, – осаждала Главную Соседку Антонина. – Муж умер. Сына одна тянет. Ему-то, между прочим, в этом году поступать надо.

На Санечку после этих слов находило затмение, проявлявшееся в любви к обсценной лексике:

– Ты е…сь, что ли?

Антонина Ивановна горделиво поводила плечами, ощущая себя необыкновенно благородной. Тетя Шура в ответ багровела и спешно начинала собираться домой.

– Са-а-ань, – заглядывала ей в глаза Самохвалова. – Ты обиделась, что ли?

– Я обиделась? Я обиделась? Мне на нее почто обижаться? Я за тебя обиделась!

– А я-то тут при чем? – искренне недоумевала Антонина.

– Ни при чем! И муж у тебя жив! И Катьку ты не одна тащишь! И все-то тебе распомогались! Вон Ева твоя и та-а-а! – переходила на крик тетя Шура.

– А с Евой мы сами разберемся. Тебя это, Александра Петровна, вообще не касается.

После этих слов Санечка ни минуты не могла оставаться рядом с «неблагодарной Тонькой» и решительно рвала отношения: «Все так все!»

«Все так все» длилось недолго, самое большее три-четыре дня. Потом в дело включались парламентеры с тарелками съестного в руках.

– Сходи к тете Шуре, – приказывала Антонина Ивановна недовольной Катьке.

– Зачем? – недоумевала девочка, памятуя негодующие речи матери: «не делай добра – не получишь зла», «благими намерениями дорожка в ад вымощена», «век живи – век учись» и т. д.

– Тебе трудно, что ли? – обиженно сводила глаза к переносице Самохвалова, отчего лицо ее становилось как монгольская маска с золотыми шишками на голове.

– А попугай? – ехидно спрашивала дочь.

– Тебе что? Целоваться с ним, что ли? Через порог тарелку передала – и домой.