Василий Аксенов - Третья мировая Баси Соломоновны Страница 23

И вот я, решивший было, что бессилен против давления Времени, этого верного союзника беспамятства, постепенно уравнивающего смысл свершенного Добра и Зла, что не найду аргументов для продолжения поединка, не рискуя выглядеть Шейлоком в глазах собственных учеников, вдруг прозрел. Ибо Зло предстало предо мной во всей своей извечной несокрушимости.

Вот говорят, что инстинкт выживания делает из человека сверхчеловека. Что до меня, то выжить следовало только для того, чтобы обнаружить крупицу той высшей справедливости, какая мнилась мне с детских лет, а теперь оказывалась единственной целью, продлевающей мою жизнь. Эта вожделенная крупица перевешивала непомерные силы инстинкта выживания. И хотя я меньше всего чувствовал себя сверхчеловеком, во мне крепла уверенность, что в этом противостоянии я располагаю мощью, превосходящей мировую славу того, другого: где-то в глубинах Вселенной, а может быть, на небесах в минуту счастливого сочетания закономерностей и случайностей рождается эта божественная справедливость, и она превыше прощения и мщения. В ней — моя сила, в ней смысл моего доживания. Доктор, оказывается, что и саму смерть можно переиначить, переосмыслить, отодвинуть на время во имя святой цели… В этом я убедился полгода… тому… назад, когда…

Новая запись в дневнике профессора была обозначена датой следующего дня и предварялась тревожными замечаниями автора.

«Ему совсем плохо. Вчера он внезапно стал бредить. Сокрушительная победа над инстинктом выживания. Но агония неминуема. Вижу многие ее признаки. И все-таки я убежден, что в минуту просветления он найдет в себе силы, чтобы досказать концовку. Я уже понял, что придуманная мной ничего общего с истиной не имеет. Что же он мне откроет? И — Боже милосердный! — что я ему скажу?

Он встретил меня с деланной бодростью. Значит, ему совсем, совсем невмоготу.

— Это вы, профессор? Простите, я что-то стал плохо видеть. Включили свой диктофон? Так вот: около полугода назад мне сделались известны печальные обстоятельства последних месяцев и дней жизни того, другого. Сперва провалилась попытка выдвинуть его на Нобелевскую премию. А через некоторое время внезапный пожар уничтожил его библиотеку. Всю — до последнего корешка! Слоновья стопа судьбы раздавила светлые его мечты: получить самый убедительный, самый оправдательный документ за подписью наследников Нобеля и завершить намеченные труды в окружении любимых и драгоценных книг. Последовало кровоизлияние в мозг. Снимки и анализы показали скоротечный рак в последней стадии. Вы слышите, доктор? Подобно тому как огонь испепелил его книги и накопленные записи, метастазы сожрали его мозг! В последней стадии! Через несколько дней его не стало…

— Что бы вы об этом ни думали, дорогой мой Матвей Исаакович, но победителем оказались вы. Ведь истинные победы дарованы не столько для торжества живых, сколько для воскрешения памяти ушедших, тех, кто, сраженный врагом, вторично погибает под грузом нашего беспамятства.

— Рад слышать это именно от вас, доктор. Да не покажется вам странным то, что я теперь скажу. С получением этих печальных известий я понял, что не имею права умереть, пока не уясню, не осмыслю истинных причин его катастрофически тяжкой кончины. Полгода я бьюсь над этой загадкой. Случайное совпадение? Нет, тут случай и закономерность разбежались в разные стороны. Так в чем причина такого совпадения? Скажу вам по правде, доктор: я давно разлюбил свою плоть. Слишком явственно она заявляет мне о своей обреченности, о мучительном ходе распада. Но за эти полгода я стал уважать, нет, я полюбил свой мозг и помогающее ему мыслить свое сердце. Это они постепенно внушили мне, что одинаковые наши болезни пуще всего не приемлют беспамятства. И значит, если мне ночами так часто видятся безысходные тропы моих любимых и тысяч и тысяч других, то ему по ночам видятся не только эти тропы, но и те — придуманные им, — придорожные рвы, куда как попало сваливали тела аккуратно расстрелянных жандармами на очередном перегоне пути… Так откуда во мне этот зародыш жалости к старику, к его ужасной кончине?

— Да какая тут жалость, когда в его делах отсутствовал Бог, когда все было пеплом?

— Не знаю, дорогой доктор. Одно достоверно: хотя смерти наши внешне одинаковы, посмертия будут разные: ему слава, мне — забвение. Но я, конечно, предпочитаю это забвение славе, оплаченной убийством детей. Время будет все настойчивее обнажать всю мерзость этих бесчеловечных, не отмоленных покаянием поступков. Может быть, отсюда и жалость к нему? Никому, никому на свете не удастся убедить меня, что все, что произошло с ним, случилось вне той связки между нами, которая… Так почему жалость? Почему это новое мучительство? Какое слово длинное и непонятное я произнес… кто произнес… Я же не то хотел… Сестра, помогите… Не то хотел…»

Запись в дневнике профессора завершалась чем-то вроде постскриптума.

«Я просил сестру подежурить у постели М.И. Под утро, вглядевшись в его лицо, она поняла, что он мертв, и тут же позвонила мне, а я примчался пораньше, чтобы побыть с ним наедине. Я увидел его лицо и не поверил глазам: оно чуть приметно улыбалось. Сквозь скорбную мглу ко мне пробилась догадка — он улыбался, так как умирал смертью не своею, а того, другого, с кем был навеки повязан общностью и несовместностью судеб в проклятом двадцатом веке.

В руке больной держал книгу. Я знал, что ночами он иногда пытался читать любимого Борхеса. На открытой странице были подчеркнуты две строки: „Я не говорю ни о мести, ни о прощении. Забвение — вот единственная месть и единственное прощение“.

На полях буквами, доведенными яростью до уродливой дрожи, было начертано — ЛОЖЬ!

И тут же подумалось: возможно, существует другое объяснение этой улыбки? Ведь настал великий час освобождения от цепей непрощения, от ненасытимой жажды справедливости, предполагающей беспощадное возмездие. Когда же он написал это слово?»

Маргарита Хемлина

ТРЕТЬЯ МИРОВАЯ

В 1969 году вся страна готовилась к столетию со дня рождения Владимира Ильича Ленина. Собственно, до юбилея оставался еще год, но успеть предстояло много чего.

У Баси Соломоновны Мееровской были собственные соображения по поводу надвигавшегося юбилея. Она пребывала в уверенности, что в 1970 году, утром 22 апреля, начнется Третья мировая война.

Сидя за швейной машинкой «Зингер» и «комбинируя» очередное платье для внучек-толстушек, которые ни в один детский советский размер не влезали, Бася Соломоновна напевала:

— Майнэ страдание знает один только Бог…

Бася Соломоновна выходила во двор и беседовала с соседками. Слушали ее всегда внимательно, потому что Бася Соломоновна считалась умной.

— Ну и вот, ОНИ же обязательно приурочат к столетию, — делилась своими подозрениями Бася Соломоновна. — Потому что это должно быть неожиданно. У людей праздник такой, день рождения вождя, в Москве все отмечать будут, тут они и ударят.

Они — значит, естественно, американцы.

Соседки интересовались:

— Бомбу сбросят или как?

— По-разному. Где бомбу, а где не бомбу. Ой, вейзмир…

— Да… Мы-то пожили. А внуки… Господи, Господи…

Погоревав несколько минут, разговор сворачивал в другое русло:

— А вы сколько сахару в сливу ложите?

Бася Соломоновна подробно отвечала. Потом объясняла, как нужно делать компресс, сколько водки лить и что бумага должна быть пергаментная, чтобы не протекала.

Соседки с бумагой соглашались, а насчет водки сомневались — купят бутылку для компресса, обязательно муж или сын вылакают. Так нельзя ли чего придумать, чтобы вместо водки.

Бася Соломоновна отвечала, что можно и без водки. И даже лучше — картошечку в мундире сварить и так, в мундире же, размять.

Соседки кивали: Бася Соломоновна — золотая голова.

Поговорив таким манером, Бася Соломоновна возвращалась домой и снова садилась за машинку.

Возвратилась дочь Вера — инструктор лечебной физкультуры.

Пришел с работы зять Миша — непьющий прораб, потому что еврей.

Накрывая на стол, Бася Соломоновна принялась за свою тему:

— Миша, что говорят насчет столетия?

— Все хорошо, Бася Соломоновна. Готовимся. Сто два процента. Центральный кинотеатр достроим. В районах клубы доведем. Успеем. Я вот придумал, чтобы потолок в кинотеатре обклеить картонными поддончиками из-под яиц. Ну, покрасить, конечно. В голубой цвет, к примеру. Начальству рассказал. Приняли идею.

Бася Соломоновна обрадовалась:

— Сам придумал? Молодец, Миша. И премию выпишут?

— Не знаю.

Бася Соломоновна на мгновение задержала разливную ложку над супницей и, осторожно ставя полную тарелку с борщом напротив зятя, добавила:

— Кушай, Миша. У тебя работа нервная.