Анатолий Ким - Белка Страница 23

А я продолжаю сидеть на деревянной лавке возле старика, изображающего из себя искушенного в рисовании мастера. Я спросила у него, не выдержав этой скверной комедии, разыгрываемой старым ослом бог знает для чего:

— Можно хоть взглянуть, что вы там изобразили?

— Нет, никак нельзя! — вскинувшись, ликующим голосом восклицает старичок. — Никому я не показываю своих рисунков, потому что я натурщик, не художник, хотя и рисую не хуже многих. Надо мной смеются, барышня. А почему смеются? Потому, что Трифоныч нигде не учился, а мастерства достиг сам, собственным разумением, и это-то никого не устраивает. Я самоучка, а в наш век индустриализации самоучкам-кустарям нет ходу. Но вам я доверяю, вы мне лично симпатичны, прошу не обижаться на меня, я ведь старик, в отцы вам гожусь, и никаких плохих мыслей в голове не держу…

Я сразу же перестала слушать старика и равнодушно просмотрела его ужасные каляки, выполненные с хамским нажимом карандаша, который местами даже прорвал насквозь бумагу, — я рассеянно просматривала никчемное, печальное безобразие Трифоныча, ни о чем особенном не думая, но смутно постигая в эту минуту, что все мои старания будут напрасны…

Вот и Митя появляется наконец, сбегает по лестнице в сопровождении рослого парня с огромным этюдником-«комбайном» на плече, у Мити нет такого этюдника, он несет свой самодельный фанерный ящик, и под мышкой у него рулон серого картона. Это лицо я могла читать, не шевеля губами от старательности и даже не глядя на него, а всего лишь касаясь его кончиками пальцев, как делают слепые, — в кромешной тьме, в благословенной, спасительной темноте… Наконец всем существом своим постигаю я высшую волю, ослушаться которой не смею; я должна сгореть вся любовью, чья стихия — огонь. Мы пытаемся поджечь своей страстью других, но если они холодны, ничего не получается, и мы сгораем в одиночестве. До двадцати восьми лет я презирала всех, кто бесится от любви, а теперь узнала, как вспыхивают и испепеляются странные дни и ночи моей жизни, никому не нужные и пригодные лишь для того, чтобы послужить хворостом, сухой травою для пожирающего огня.

Я сидела на лавке и чувствовала, что волосы мои начинают шевелиться и трещать, охватываемые пламенем, дым валит из ушей и ноздрей моих, в глазах лопаются прозрачные оболочки, — и в одно мгновенье, с хлопающим звуком, вспыхивает на моих плечах, там, где должна быть голова, огромный факел. Я внутри пламени, слезы стыда шипят в нем, вскипая, я хочу скорее умереть, потому что и Митя умрет, и не нужна никому эта злая мука, в которой я корчусь, и он проходит мимо, стыдясь меня — за мое выставленное напоказ безобразие, за мою смертную муку, но я продолжаю сидеть не шелохнувшись, — откуда-то доносится до меня этот нежный птичий звон, неужели, это я, хорошенькая, смуглая девочка, сижу на высоком берегу реки, спустив ноги вниз, в песчаную яму, и надо мною звенят ласточки, и я еще ничего не знаю о том унижении, и боли, и страхе, и безумии, и печали, что называется любовью? Я ли это? Наверное, какая-то ошибка.

Я все еще сижу на деревянном диванчике, возле гардеробной, где обычно дожидаются работы натурщики и покуривают манкирующие занятиями студенты. Я сижу вечность — страшная минута — самая первая минута после того, как Митя проходит мимо меня, даже не посмотрев в мою сторону. Я продолжаю сидеть; некоторые факты жизни приводят к откровению, что вечность — это такая дрянь, не стоит даже думать об этом, пусть уходят все мгновенья — в ничто, в ноль, и ничего не будет вечного, да такого и не, бывает, не было и не будет, я не первая и не последняя проклинаю свою жизнь, будь ты проклята, будь проклята, никакого не было мальчика, отмеченного печатью гения, был, оказывается, жестокий мужик, который властно брал меня и грубо порабощал именем царствующего в мире Эроса…

Но он вернулся, милый мой Митя! Он каким-то образом отделался от своего рослого приятеля и один возвратился к скамье моего вечного стыда, на которой я сидела, женщина двадцати восьми лет, красивая брюнетка, учительница русского языка и литературы, он кивнул мне головою и направился обратно к выходу, и я поднялась с места и покорно двинулась за ним.

Мы сняли комнатку в доме на 2-й Мещанской улице, вернее, это я сняла комнату, поступила работать в экскурсионное бюро, а я время от времени навещал ее по вечерам, иногда оставался ночевать, делая все это не очень охотно. Но я снова была счастлива, потому что Митя больше не чуждался меня, хотя навещал гораздо реже, чем хотелось мне, привыкал к новым отношениям и стал меньше стесняться наших совместных появлений где бы то ни было — в кино, в столовой, — я шел с нею по улице рядом, а не плелся сзади, как раньше, и мне бывало даже приятно, что у меня такая красивая, хорошо одетая, весьма представительная спутница. Я уже не думал о том, насколько она старше меня, иногда даже совсем забывал об этом, например, когда мы устраивали кутерьму в нашем убежище и прятались друг от друга в громадных высохших шкафах, которыми была заставлена комната, в допотопных гардеробах со скрипучими дверцами, за которыми я переодевалась или, натянув веревки, развешивала свое выстиранное белье.

Это были осень и зима, для нас обоих затаенные, наполненные скрытым от всего мира блаженством, почему-то отдававшим привкусом неминуемой беды. Как я могла почувствовать, что утрата моей любви уже предрешена и недалека? Почему в часы одиночества, неизбывно пребывая в размышлениях о своих тайных радостях и тревогах, я всегда думала о наших отношениях с Митей как о незаконных, преступных и поэтому обреченных на близкую катастрофу? Я любила бедного моего мальчика, а его убили, пулей пробили ему шею, которую я ласкала самыми бережными прикосновениями своих горячих, дрожащих пальцев. Я купила ему рубашку, он не хотел ее брать, но я почти насильно раздела его и, любуясь им, долго не надевала обновы, а он ежился в прохладной комнате, ворчал на меня и сердито посверкивал медвежьими глазками — ах, почему я считала, что отношения мои с ним вне какого-то закона, какой закон я, идиотка, подразумевала, если существует и вечно действует лишь один неумолимый закон утраты?

Рубашка оказалась мне чуть велика, рукава длинноваты, и я закатал их, а Лилиана, бедная, вдруг припала к моей руке, где у меня вытатуирован маленький якорь, и стала целовать ее. Мою-то руку и целовать! Я в страхе отдернул ее, а она, смеясь и плача, бросилась ко мне, опрокинула меня на диван и, распахнув на моей груди новую рубаху, впилась колючим обжигающим поцелуем мне в шею, над ключицей, где бьется, трепещет живая жилка.

У часов блаженства нет стрелок, что ходят по кругу, часы счастья отмеряют время теплом и холодом морей, сменой приливов и отливов, и кругами огненных птиц, мелькающих за сомкнутыми веками… И лишь потом постепенно увидишь, приходя в себя, шершавую оболочку, сухую шелуху, внешнюю кожуру жизни, измятую постель, оторванную пуговичку на рубахе, нагое, насыщенное, усталое плечо подруги да черную звездочку родинки на ее атласной коже.

Ну ладно, доказывать нам больше нечего, оправдываться тоже, мы попросту совершили то-то и то-то, сие привело к тому-то и тому-то — вот и весь сказ, вот вкратце вся немудрая наша поэма. Я умирал с чувством величайшего облегчения, а я хоронила его с мыслью, что он поплатился не за свою вину, вернее, убит без всякой вины, единственно потому, что этому миру совершенно безразлично, кто умирает, когда и почему. Лилиану спрашивали, кто я для нее, состою ли в родстве с нею, я слышал каждое слово ее ответов какому-то официальному ведомственному лицу и, хотя не мог открыть глаз и увидеть их, представлял бескровное лицо своей учительницы, любовницы и верной поклонницы я отвечала, что погибший — мой двоюродный брат, потом я вскрикнула и пошатнулась, и следователь принялся утешать меня с заботливым рвением и отдал мне письмо Мити, написанное не мне, не мне! — милицейский офицер не совсем поверил в мое родство, но не стал требовать у меня доказательств. Без всяких формальностей и выдали тело из морга, в гробу он лежал, одетый во все новое, что я принесла, очень бледный, с забинтованным горлом, набитым ватою (служительница подземелья, пожилая санитарка в клеенчатом переднике, сделала эту сложную повязку со всей тщательностью, словно ее могли проверить начальники или комиссия — спасибо тебе, добрая женщина!), и меня повезли на кладбище прямо из морга, в машине сидела одна Лилиана.

Я провожала Митю в последний путь без слез, с вытлевшей ямой в груди, на месте сердца, большой автобус похоронного бюро со множеством пустых сидений подбрасывало на неровностях дороги, гроб слегка подскакивал. Митя словно кивал головою, и бледное лицо его с закрытыми глазами казалось добродушным и лукавым, как в иные минуты его жизни. Я была совершенно одна в машине, наедине с мертвецом, которого все еще любила, и не могла, не в силах была даже заплакать, безумие накатывало на меня; я теперь только поняла, почему люди собираются вместе, чтобы оплакивать усопшего, о, я хотела бы кричать, биться у него на груди, и пусть бы меня оттаскивали плачущие вместе со мною женщины, но одиночество у гроба было так тяжко, и страшно, и беспредельно печально, что нельзя было даже прошелестеть шепотом, не то что зарыдать. Я смотрела на коротко остриженного, с оттопыренными ушами шофера, который сидел в своей кабине и деловито, не обращая на меня внимания, вел автобус по шумным московским улицам, — и мне не верилось, что мы с этим незнакомым человеком находимся в одном и том же мире, принадлежим к одному времени. Мне показалось, что если немедленно чего-нибудь не сделаю, то произойдет нечто ужасное, и я встала с места, пошатываясь, и накрыла гроб крышкой. Но легче мне не стало, тогда я упала на ближайшее ко мне сиденье, уткнулась головою в руки и на время сама перестала существовать.