Владимир Рыбаков - Тавро Страница 23

Бриджит же была только и всего что грустна в любви. Потому-то, плача над собой, скоро решила использовать оставшиеся слезы. Она всхлипнула, застонала. Он не шевельнулся. Утомившись плачем, Бриджит легла на Святослава, заглянула и раздраженно убедилась, что он спит. Под тяжестью ее тела Мальцев лишь шевельнулся и захрапел.

А к ней сон не торопился. Храп Святослава становился с каждой минутой все несносней. Бриджит встала, постаралась легко, по-девичьи, подбежать к окну — вышло неуклюже да еще резанул слух скрип половицы.

Не была она подготовлена к жизни с таким человеком! Все, что он ни делал, ни говорил, давило на нее, как и его взгляд. Он — чужой.

Бриджит не замечала, что уже который день повторяла эти слова с тайным желанием убедиться, что они пусты, или хотя бы слабы. А они вот ложились с прежней отчетливостью и насыщали действительность.

Она быстро открыла окно и глотнула свежей духоты. Мягкий воздух пах вялой травой. Ничего не чирикало. Она прислушивалась к своему сердцу. Стук должен был быть тоскливым, бесприветным.

«Если мое сердце имело бы шею, оно бы крутнулось, оглянулось на тот миг, когда я вошла в мансарду Святослава. Только у сердца нет шеи, у него ничего нет, кроме счастья с этим, храпящим, как мужик, типом. Но если любовь — светлое прошлое и задыхающееся настоящее, то и сердце и вся эта история мне уже надоели. Хорошего понемножку. Завтра же уеду! А там видно будет».

Решив уехать, она уснула как пролетарий. Первое, что Бриджит увидела утром, было его лицо. Она прижалась к нему, и только за завтраком, увидев открытое окно, вспомнила и рассердилась на свою слабую волю.

— Мне нужно — я вот только ночью вспомнила — быть дома. Дел невпроворот. И с учебой, и отцу надо помочь. Хорошо так было, что позабыла обо всем. Ты уж прости.

Мальцев не моргнул, только взгляд его сделался еще более весомым, чем обычно. Бриджит, все еще колеблясь, подождала его слов.

Он сказал:

— Память, она по-всякому ошибается. Можно лаской, можно и молотком.

У Бриджит удивленно вырвалось:

— Я только что об этом подумала… ну почти. Он крепко сморщил лоб:

— Это иногда бывает. И это всегда о чем-то говорит.

— Да, может быть, — ответила она рассеянно.

Ее поразило, что Святослав отнесся равнодушно к неожиданному ее решению уехать. Бриджит заставила себя продолжить начатый разговор. Каждое слово было жалким, и сквозь лохмотья игры повсюду проглядывала ложь. Она была уверена, что Святослав уже насмехается над ее беспомощностью.

— Останься. Сколько хочешь. Пока выздоровеешь. Ты же еще болен. Деревенский воздух пойдет тебе на пользу. Запасов еды в этом бараке много. Я вернусь — уверена, что смогу, — через недельку. В доме есть велосипеды. Осмотришь окрестности…

— Ты будто извиняешься.

— Нет, но как-то неудобно.

— Неудобно штаны через голову надевать.

— Что? Что ты хочешь этим сказать?

— Ничего. Хорошо. Спасибо. Останусь на недельку. Только ты скажи соседям, а то еще за вора примут.

Мальцев некрасиво улыбнулся, но она предпочла увидеть в сказанном шутку и рассмеялась.

Когда, прощаясь, поцеловала его губы, сомнение вновь затронуло ее. Она замялась. Мальцев погладил ее по волосам сильно, успокоительно, как это делают с собаками.

— Ты хочешь что-то спросить? Нужно быстро найти вопрос, пока Святослав не понял, что ее можно быстро и легко отговорить:

— Да. Почему у тебя висят портреты Сталина и Ленина?

— Ленина и Сталина? — Он растерялся и ответил напыщенно: — Потому что они большие враги моего народа.

Бриджит толком не расслышала Святославова ответа, чмокнула его в щеку и быстро уехала.

Проехав километров двести, она решила, что ничего уже не может измениться.

Разве что избавиться ей от наваждения, изменив Святославу. Идея показалась ей вначале неплохой, но представив придавливающее ее грудь чужое тело, Бриджит почувствовала резкое желание вернуться к своему раненому русскому. Но она нажала еще сильнее на педаль акселератора.

Глава девятая

В последующие два дня Мальцев постигал, с каким превеликим трудом мысли облекаются в словесную оболочку.

Размышления не создавали твердой ткани, такой, когда человек спокойно разговаривает с самим собой. Нити натянуто тонко визжали и рвались, но без безнадежной сухости, а оставляя со всех сторон тянувшиеся друг к другу руки. «Сейчас пойму… себя».

Подобное состояние держалось до вечера. Мальцев читал заголовки всех попадающихся на глаза книг — думалось машинально, что в Союзе он был бы от них в восторге: «Только от этой кучи Агаты Кристи и Сименона я был бы счастлив в Ярославле целый год, не меньше».

С темнотой приходила тоска, густая, и он, решив схитрить со своим мозгом, уходил во двор разжигать костер. Глядел на пламя. От его желтизны и искр ему становилось легче: костры везде одинаковы.

Мальцев в сердечной простоте решил, что Бриджит действительно нужно было уехать — она заранее, конечно, знала об этом, но решила сыграть нужную игру: увезти его в деревню, дать ему там радость и вылечить заодно. «Они умеют лучше нашего врать для добра». Мальцев верил, что душа женщины глубже, хрупче и нежнее внутреннего мира мужчины. Мальцев уже не помнил, почему и откуда пришла эта вера, но его природа была ею пропитана, и она знала, когда все началось. У характера человека имеется своя особая память; она спасает мысль от невыгодных воспоминаний.

Тогда Мальцев был пареньком. Он шел по осенней улице какого-то поселка. Она напоминала, эта улица, — впрочем, похожая на уйму других, — изнурительную болезнь, пожалуй, медвежью. К ней, казалось, стекалась грязь мира. Она уходила из тела улицы во все возможные дыры земли, но другой мерзости прибывало взамен еще больше. Мальцев шел, поплевывая от бесшабашности: достал по блату у одной девки из сельпо восемь банок тушенки и три полушки уже официально не существующей «Московской» — и потому топал себе в кирзухах весело и заманчиво по этому свету, каким бы он ни был. Движок в те сутки работал исправно — то ли солярку подвезли, то ли механик был трезвым в тот вечер. Света хватало на квартиры, телевизоры, часть деревянного тротуара и кусок улицы. Веселый Мальцев утробно хохотнул, увидев привычное: бабу, тащившую своего мужика. Широкое пальто делало ее большой. Муж все соскальзывал с плеча. Баба останавливалась, пыталась вновь устроить его у себя на спине, уйти в темноту и не провалиться в тракторный след. «Молодец баба… дает!» Сползший платок лежал на воротнике пальто, а кепка мужика занимала весь ее лоб. Торчал неправдоподобный козырек. «Как у американских туристов». Кепка на голове бабы позабавила Мальцева, она придавала происходящему оттенок лихачества.

Поэтому Мальцев оторопел, когда услышал тягучий стон и увидел, как женщина сбросила ношу с плеча на дорогу, как наклонилась и вдавила голову мужа в жидкую грязь. Мальцев тихо подошел и услышал: «Жри, сволочь, шамай, паскуда, жри!»

Неприязнь к женщине сразу загребла Мальцева. Вот они, суки! Пользуется, что тот выпил. Вот!

— Чо, помочь те?

Резкое движение ее испуга было противно Мальцеву. Мужик, лицо в дороге, не ворохнулся.

— Ты смотри, копыта откинет. А чо, а?

— Ты кто такой?! Кто?!

В голосе у нее был то звонкий, то хрипящий страх, будто женщина ежемгновенно меняла возраст. Мальцев подошел вплотную:

— Не бойсь, чужой.

Он вгляделся. На лице бабы было сильное утомление, отчаяние, следы горя. Мальцев мягко повторил:

— Чужой. Не бойсь, дай помогу.

— Что ты, что ты!

— Ладно, дай. Сказано ведь — чужой я. Сказано ведь — не бойся.

Мальцев взвалил человека на спину.

— Показывай дорогу.

В доме, положив на лавку спящего человека, он повнимательней осмотрел бабу: на вид лет сорок, на деле, наверное, двадцать с небольшим. Морда — стандарт — через минуту забудешь. Вот стерва. Может захотела вот так мужа угробить. Утопить. Такое бывает. Запросто.

— Что, прогонишь теперь или выпить дашь? Тяжелый он.

— Нету у меня. Ладно, сядь.

— Сама сядь. У меня свое, во! есть. Посуду дай.

— Я не буду.

— Ничо. Немного можно… раз дают. От крепкого и покрепчаешь.

Баба села, выпила, сморщилась и заплакала. Мальцев махнул рукой:

— Все вы такие. То угробить хотите, то плачете. Середины нету, а?

Она зарыдала, захлебываясь. Отпила еще, стала икать.

— Хороши судить. Вы! Он все, все прогулял. Деньги, гусей, поросенка, уток. Мне через неделю за корм — корова осталась — маслом платить надо. Чем буду совхозу платить? А дети? А долги? Будь он проклят, проклят, проклят.

Мальцев промычал: «Н-н-нда. Нехорошо». И опустил голову, ощущая, как стыд покрывает щеки, как совесть где-то между животом и грудью заболела долгой болью. Пробормотал: