Леонид Сергеев - Вперед, безумцы! Страница 23

Меня уже не слушали — я произносил слова в свирепое морское пространство. Покинутый, опозоренный, я плыл в волнах, но спасительного берега не видел.

— Теоретик! Слабая база! — крикнул кто-то со шлюпки и до меня донесся насмешливый хохот.

— Я практик. Бывалый капитан… И скажу вот что: неверно, что любовь бывает только раз. Бывает и вторая, и третья любовь… И они не менее достойны первой… Даже более… Поскольку с годами повышается избирательность, так я думаю. Ну, хватит об этом, совсем разболтался. Последнее время я что-то стал страшным болтуном… Дайте передохнуть, доплыть до суши…

— Крепче всего запирают свои души те, у кого в них ничего нет. Это, кажется, изречение Виконта де Лилля, — внезапно сказала темноволосая девушка с бледным лицом.

До этого она молча сидела у окна и не спускала с меня благожелательного взгляда. Я посмотрел в ее сторону и увидел залитую ярким солнцем безмятежно-спокойную полосу земли.

— Спасибо за поддержку, — только и смог пробормотать, подплывая к берегу.

В этот момент в других аудиториях закончились занятия, в коридоре захлопали двери, послышался топот. Мои слушатели вскочили с мест, но тут же потребовали, чтобы после перерыва я продолжил «лекцию», поскольку у них по расписанию еще один свободный час, а со мной «клево сачковать».

— Хорошо, — согласился я, почувствовав под ногами твердую почву. — Конечно, на вашей стороне абсолютный численный перевес, но ладно… только где у вас буфет? Нужно выпить кофе, а то так наглотался воды, что голова кружится.

Окруженный студентами, пошатываясь, я направился в буфет, но меня вдруг вызвали в деканат. Кто-то донес, что я читаю «безнравственную лекцию», и декан, хмуро оглядев меня, пообещал сообщить о моей «безответственности» в дирекцию театра.

Это была моя первая и последняя лекция, бесславное, изнурительное плавание.

Через несколько дней, выходя из театра, я заметил темноволосую девушку с бледным лицом; она стояла, прижавшись к водостоку, и настороженно смотрела на меня.

— Здравствуйте! — не услышал, а догадался я по ее шевелящимся губам.

Я подошел, поздоровался и сразу узнал свою спасительницу, девушку, которая сидела в аудитории у окна и сказала мне, тонущему, ободряющие слова.

— Ты кого-нибудь ждешь?

— Да. Вас, — она серьезно посмотрела мне прямо в глаза, и до меня все дошло.

Я вспомнил ее тревожный взгляд во время лекции, вспомнил, как она нервничала, когда меня атаковали вопросами ее сокурсники, как протянула руку помощи. «Она влюбилась, — мелькнуло в голове. — И решила признаться».

— Ты хочешь еще задать мне парочку вопросов? — я неуклюже попытался пошутить.

— Нет. Я к вам с просьбой. Вы сказали, что наш преподаватель ваш друг. Пригласите меня как-нибудь к нему в гости… Мне наскучила роль студентки-отличницы, пусть он увидит во мне женщину…

«Веселые картинки»

После театров я окунулся в потрясающий мир художников юмористов, клан неиссякаемых выдумщиков и едких насмешников. Этот клан можно представить в виде облака с электрическим полем юмора, попадая в которое, невольно трясешься от смеха. Назывался клан: журнал «Веселые картинки», а возглавлял его бородач с едкой ухмылкой — Виталий Стацинский, который рисовал «штампами», имел неважнецкий характер, но был пробивным организатором.

Говорят, юмористы в жизни — серьезные, даже мрачные люди. Чепуха! Ответственно заявляю: юмористы, которых я знал, были приветливыми и компанейскими людьми. Стараясь не обижать других художников, скажу — находиться в кругу юмористов — праздник.

Юмористы все разные по характерам, и для одних юмор — естественное состояние духа, показатель крепкого здоровья. Ну такими они родились — со склонностью подмечать всякие нелепости. Разумеется, глядя на эти нелепости, мы догадываемся, как должно быть, как будет замечательно без этих нелепостей. Для других юмор — стремление скрасить нашу жизнь, показать, что она состоит не только из проблем и борьбы. Для третьих — своего рода защита от незащищенности. Такие художники слишком близко все принимают к сердцу, и юмор для них — некое прикрытие своей ранимости.

— По части юмора мы переплюнули многие страны, на все случаи жизни имеем анекдот, — говорил юморист Владимир Каневский, большой знаток анекдотов. — Может оттого что, у нас только на юморе и можно продержаться.

Каждый юморист имел свою манеру рисования и был наполнен отличительными богатствами.

Жуткие курильщики Анатолий Елисеев (весельчак, спортсмен и актер вспомогательного состава) и Михаил Скобелев (фантазер, вроде Мюнхаузена) черкали размашисто, точно фехтовальщики; их рисунки (порывистые линии, «мерцание контрастных пятен») выглядели небрежными; главным богатством они считали тему, то есть мысль, которую несет рисунок.

Интеллигентнейший, предельно учтивый англичанин Андрей Брей рисовал пластично и мягко, от его зверей было трудно оторвать взгляд.

Степенный ленинградец Юрий Васнецов слыл «мастером сказочных сюжетов». Смешно сказать, в детстве я воспитывался на его рисунках, а теперь работал с ним бок о бок, и мастер никогда не подчеркивал огромное расстояние между нами, держался естественно и скромно.

Олег Теслер (любитель джаза, меломан) и Рубен Варшамов (яхтсмен, перевязанный «собачьим» шарфом от радикулита) рисовали монументально, богато, в полном смысле этого слова, хотя у первого юмор был «черный» (на его рисунках вечно что-то взрывалось и рушилось), а второй слыл специалистом по динозаврам (у него аборигены соседствовали с гигантскими чудовищами, и то дружили с ними, то ссорились из-за мелких богатств). Оба художника имели четкую позицию, что-то решали раз и навсегда и больше не колебались. Например:

— Хорошая выставка, без всяких мерцаний, завихрений.

Или:

— Плохая выставка, что чудят?

Марьяна Рябиндер писала картины-обманы; писала скрупулезно и до такой фотографичности отделывала детали, что некоторые зрители пытались смахнуть нарисованных букашек и капли. Ее излюбленной темой были добрые и злые карлики — гномы и тролли. Вдобавок, Рябиндер делала прекрасные украшения и просвещала нас по части камней:

— Жемчуг — камень горя и слез, янтарь — вселяет радость, бирюза — успокоение, душевный комфорт…

Интересно рисовал Виктор Чижиков, юморист, похожий на киноактера — на него засматривались все женщины. Чижиков рисовал комиксы. Он сделал отличную серию — «Я и Наполеон», где с императором побывал на рыбалке, в бане — и все не выходя из границ приличия и такта. После этой серии Чижиков стал известен всей Москве. Затем он сделал серию «робких и зловещих» котов, и стал известен всей стране, а вскоре выдал «олимпийского медведя» и прославился на весь мир.

Из всего художнического братства «Картинок» несколько выбивался Виктор Пивоваров, самоуверенный, прямо-таки железобетонный (без нервов) «полиграфист». Он был совершенно безразличен к миру детей и животных (мог нарисовать цаплю, шагающую коленями вперед!); в журнале (и в детских издательствах) он выступал, как формалист, и являлся одним из тех, кто шел в авангарде разрушителей реализма.

Стацинский, который тоже шествовал в этом авангарде, «чтобы показать властям фигу», привлекал в журнал не только таких, как Пивоваров, но и более мощные фигуры — Илью Кабакова, Юло Соостера… Я ничего не понимал в работах этих художников, а сейчас и вовсе считаю — все, что они делали, никогда не впишется в русскую культуру.

Еще будучи студентом, Пивоваров увлекся чешскими иллюстраторами (в частности Бруновским) и в дальнейшем работал под них (в сорок лет вообще развелся с женой, женился на чешской искусствоведке и перебрался в Прагу). Он называл себя «опередившим время» и в конце концов договорился до абсурда:

— Я считаю, что «Черный квадрат» Малевича вызвал русскую революцию, а «Черный квадрат», написанный мною, вызвал революцию пражскую.

Оказывается, бывают и такие идиотские упражнения, забавы самонадеянных художников. А нам остается только с содроганием ждать, какая еще блажь втемяшится им в голову.

В детской книге формализм Пивоварова выглядел занятно — неким калейдоскопом, где рисунки рассыпались на кубики, каждый из которых был насыщен цветом и имел немало привлекательных деталей, но все вместе они никак не сочетались и создавали для ребенка не гармоничный мир, а какой-то изломанный, какой-то красочный хаос. Подобные упражнения делаются для того, чтобы удивить зрителей и других художников — дети во внимание не принимаются.

Среди формалистов, работающих в детской книге, я никогда не слышал разговоров о восприятии детей и, повторюсь, большинство этих художников пришли в детские издательства только потому, что в них разрешалась некоторая условность. Детская книга для них была всего лишь ширмой, прикрытием. Ну, а для взрослого зрителя они, понятно, создавали такие дебри, к которым было страшно подходить.