John Irving - Семейная жизнь весом в 158 фунтов Страница 23

«Вы собираетесь ехать в одиночестве?»

«Ну, может, я возьму с собой шестьдесят или семьдесят картин отца».

«Моя мама занимает не вполне официальную должность», – сказала Эдит. (Она и не подозревала, какой пружинистой делают походку мужчины спортивные туфли.)

«Фрау Райнер живет с вами?» – спросила она.

Теперь они стояли около «Семьи Шёнберг» Герстля, 1908 год.

«Малоизвестному художнику, – сказал Северин, – написавшему это, конечно же стоило умереть. Ни одна из его картин не выставлялась при жизни. А у моего отца после 1938 года, разумеется, не было возможности совершенствоваться…»

«А вы не хотите оставить за собой квартиру матери? Ну, для отпуска хотя бы?» – спросила Эдит.

«Для отпуска? – отозвался эхом Северин. – Если живешь, как тебе нравится, то само понятие отпуск теряет смысл. Однажды мы с мамой решили поехать в Грецию. Когда мы паковали вещи, Зиван и Васо спросили ее, не собирается ли она там немного попозировать. „Конечно, – сказала мама. – Конечно, если кто-то захочет рисовать“. Понимаете, мы ехали отдыхать, а моей маме нравилось то, чем она занималась, и ей не от чего было отдыхать на самом деле». «А что вы любите?»

«Иностранные языки, – сказал он. – Мне хочется, чтобы каждый говорил на двух-трех языках, используя их одновременно. Даже один язык может выразить многое; но мы сделаем нашу речь еще ярче, если станем изъясняться на нескольких. Я люблю все сложное. К примеру, еду. Я бы хотел стать великим поваром. Хотел бы научиться готовить все самое лучшее – изысканные кушанья, потрясающие кушанья, деликатесы, все самое питательное, все, что возможно! Я люблю поесть».

«Вы бы хотели иметь свой ресторан?»

«Что? – спросил он. – Избави бог, нет. Я хочу готовить для себя и, конечно, для близких друзей».

«Но как же зарабатывать на жизнь?» – спросила Эдит.

«Для меня самый простой способ – преподавать немецкий. Я бы охотнее учил поварскому делу, но на этом не сделаешь много денег. Еще я хотел бы тренировать борцов, но у меня нет соответствующего образования. Во всяком случае, – сказал он, – гораздо важнее, как я живу, чем то, что я делаю. Для меня важнее всего качество жизни; я не стремлюсь много зарабатывать. В идеале я бы хотел жениться на богатой женщине и готовить для нее! Я бы ежедневно занимался спортом, что было бы полезно для нас обоих, и я находил бы время, читать для того, чтобы быть источником информации, идей и для обогащения языка. О боже! Я бы предпочел быть свободным, чтобы посвятить себя самым основополагающим вещам. Если бы мне не нужно было думать о доходе, я мог бы обеспечить качественное общение, качественную еду и качественный секс! Ох, простите».

«Продолжайте», – сказала Эдит.

Эдит собиралась стать писательницей, и для нее было важнее то, что она делала, чем то, как она жила, – так ей, во всяком случае, казалось. Ей никогда не хотелось готовить, но поесть она любила. Этот человек заявлял, что фактически его мечта – стать женой!

«Пожалуйста, продолжайте», – сказала она ему.

«Я думаю, вы просмотрели здесь все работы отца, – сказал Северин. – Остальное – частная коллекция. Мы могли бы сначала пообедать».

«Я люблю поесть», – сказала Эдит.

«Можно пообедать у меня дома, – сказал Северин. – Я как раз приготовил суп-гуляш и пробую новую приправу для спаржи».

«И у вас дома есть еще картины Курта Уинтера», – ободряюще сказала Эдит.

«Но некоторые из них не продаются».

«Я думала, продается все».

«Только то, что имеет художественную ценность, – сказал Северин. – Все, имеющее художественную ценность, продается».

Порнографические изображения Катрины Марек, конечно, этой ценности не представляли; они имели отношение лишь к биографии его матери; Катрина Марек занимала спальню, искусство – гостиную.

«Осмотритесь пока», – сказал Северин, подогревая суп-гуляш.

Самое интересное она обнаружила, конечно, в спальне: разнообразная эротика окружала аккуратно прибранную кровать. Если бы она не знала, что моделью являлась его мать, то, наверное, все это ее бы сильно взволновало. Она даже подумала, лучше б там была изображена посторонняя женщина. Наверное, Катрину Марек Эдит воспринимала как соперницу. Она села на кровать. Рядом с кроватью стояло несколько гирь, которые никогда не изгладятся из ее памяти так же, как и язык фрау Райнер у Северина в ухе.

Когда Северин вошел в комнату объявить, что обед готов, он уже не держался так холодно-формально, и Эдит со страхом осознала, что стоит ему дотронуться до нее, и она позволит ему все. Он открыл окно. «Очень мило, – подумала Эдит. – А теперь он…»

«Отлично, – сказал Северин, извлекая миску с салатом из ящика за окном. – Там прохладно, – объяснил он, – мне никогда не хватает места в холодильнике».

Он помахал перед ней стебельком спаржи, блестящим от масла и уксуса.

«Попробуете?» – спросил он.

Она открыла рот и закрыла глаза; он взял ее за подбородок, отклонил немного назад ее голову и положил стебелек ей в рот. Оказалось очень вкусно. Когда она открыла глаза, он уже хлопотал в кухне, вопрошая:

«Вино или пиво?»

Эдит не хотелось вставать. На некоторых рисунках Катрина Марек, казалось, мастурбировала; Эдит подумала, что она никогда не делала так, как мама Северина.

«Вино или пиво?» – опять крикнул Северин.

Она снова легла на кровать и, услышав, что он идет, закрыла глаза.

«С вами все в порядке?» – спросил он.

«Я сказала вам неправду».

Она ждала, что ощутит его тяжесть рядом с собой на кровати, но он продолжал стоять. Глаз она не открывала.

«У меня нет официальных полномочий покупать какие-либо картины вашего отца, и моя мама – совершенно неофициальное лицо из Музея современного искусства. Я вообще ничего не знаю про этот музей, кроме того, что там никому особо не нравятся картины Курта Уинтера. А вот эти, – сказала она все еще с закрытыми глазами, указывая рукой куда-то в сторону стены, – ей-богу, они просто невероятны».

Она почувствовала, как он сел на кровать рядом с ней, но глаз не открыла.

«Эти не продаются», – сказал он тихо.

«Они никогда не должны покидать вашей спальни», – сказала она.

«Они и не покинут», – сказал Северин.

Эдит открыла глаза.

«Вы не сердитесь на меня? Я чувствую себя виноватой за эту историю с мужем».

«Я никогда не верил в эту затею, – сказал он, и это слегка рассердило ее.

Он сидел к ней в профиль, стараясь не глядеть на лежащую женщину».

«Ну а вы, и ваша мама, – сказал он. – Вы говорили, что могли бы сами купить что-то».

Эдит села. Она подумала, что он, наверное, вообще никогда до нее не дотронется, даже если она разденется.

«А все-таки что бы вы сделали, если бы у вас вдруг появилась куча денег?»

«Мне много не нужно, – сказал он. – Было бы достаточно и того, чтобы хватило перевезти те картины, которые не могу продать».

Он огляделся по сторонам и улыбнулся. Ей нравилась эта улыбка.

«А это немало, – сказал он. – И еще мне нужны деньги, чтобы найти хорошую работу в Америке, а не какую попало. И, – он усмехнулся, – еще мне хочется съездить в Грецию, прежде чем я займусь всем остальным. Я бы поехал хоть сейчас, – сказал он и лег на кровать, закрыв глаза. – Я хотел бы останавливаться в небольших чистеньких гостиницах, я хотел бы добраться до моря. Там сейчас тепло, но еще не начался туристический сезон. Никакой расточительности, но и без самоограничений! Вкусно есть и пить, покупать хорошие книги и читать, лежа на солнышке, купаться. А когда наедут туристы, я бы вернулся, собрал вещи и уехал в Америку…»

«И простился бы с фрау Райнер?»

«И с Васо, и с Зиваном. Скажу им, что я скоро вернусь, это будет означать, – сказал он, открывая глаза, – что вернусь прежде, чем они умрут. Но, возможно, и не вернусь».

Он опять закрыл глаза, потом добавил:

«Прежде всего Греция. Именно туда я хочу поехать».

«А сколько картин вам надо продать, чтобы поехать в Грецию?» – спросила Эдит.

Он открыл глаза. Эдит нравились его глаза, когда они были открыты, но ей нравилось смотреть и на его рот, когда он закрывал глаза.

«Закрой глаза и ответь мне, – сказала Эдит. – Сколько картин?»

Казалось, он думает. Она тихонько соскользнула с кровати, пошла в кухню, погасила огонь под гуляшом и принесла вино и два бокала. Он все еще лежал с закрытыми глазами. Она сбросила с себя туфли, налила обоим вина и снова устроилась на кровати рядом с ним. Ей хотелось курить, но он, такой белозубый и широкогрудый, мог это не одобрить. В бедрах он был неправдоподобно узок

«Возможно, пять больших полотен, – сказал он, – но из тех, о которых я думаю, двух вы не видели».

«Я верю на слово, – сказала она, – но я хотела бы еще кое-что выбрать себе и маме».

Он открыл глаза, и она протянула бокал. Он отпил. Она забрала бокал и жестом приказала ему снова лечь и закрыть глаза. Он подчинился.