Евгений Титаренко - Изобрети нежность Страница 23

Но кто-то из подошедших мужиков неожиданно громко предположил: «А вдруг он живой?» – и, храбро подойдя к трупу, обеими руками развернул его голову лицом к свету.

Ночь расхлестнулась от пронзительного крика: «Ва-ня-а!» Чуть не сбив с ног двух впереди стоявших женщин, Илькина мать бросилась к трупу и упала на него, бессознательно пытаясь развернуть его на спину. Но едва рука ее, сунутая под грудь убитого, окрасилась кровью, женщина вдруг затряслась вся и, широко открыв рот, в голос, не по-человечески закричала: «А-а-а!..» Четверо мужчин с трудом оторвали ее от сына и не повели, а потащили к дому – идти она не могла.

Илька бросился было назад, за матерью, но сначала приостановился, а потом рванулся опять к толпе и, вылетев на середину круга, будто врос в землю над трупом. Павлик никогда не видел, чтобы так плакали. Илька не проронил ни звука, но все тело его будто дергало электрическим током: дергались руки, плечи, дергалась голова – сверху вниз, а из круглых обезумевших глаз по щекам текли слезы.

Ошарашенный всем происшедшим, Павлик некоторое время даже не слышал, о чем говорят люди, не заметил, как почти вслед за ним прибежал Костя. Но когда тот, не решаясь показываться на глаза людям, осторожно дернул его сзади за пальто, Павлик на шаг отступил к нему, в темноту.

– Кто это?

Павлик сделал нетерпеливый жест и глянул в сторону дома.

– Вика спит! – предупредил Костя, сообразив, что сейчас не до вопросов-ответов. И Павлик опять шагнул ближе к центру.

Только теперь он начал различать отдельные голоса в толпе, которая давно приглушенно гудела.

– А ведь говорили: все сидит после того! Никак, отпустили на свою голову? – сказала знакомая по утренним событиям старушка в сиреневом пальто. Ей возразила какая-то женщина:

– Бежал небось! Куда там отпустили…

Но разговоры умолкли, и взгляды всех обратились в сторону Кузьмичова дома, когда выбежала на улицу его жена.

Как это часто бывает во время происшествий, тот, кому надо бы знать о нем в первую очередь, узнает и появляется последним.

Жена Кузьмича, наверное, снова крутила пластинки, ничего не слышала, а люди то ли не догадались, то ли не посчитали нужным известить ее. Выбежала она, опять простоволосая, опять с обнаженными до плеч руками, несмотря на мороз, подвижная, бодрая, как всегда. Потом будто споткнулась и, сразу встревоженная, испуганная, бросилась в образовавшийся перед ней проход. Замерла в центре толпы… Взгляд ее метнулся в одну сторону, в другую: сначала на мужа, на ружье под ним, потом на труп у калитки, опять на мужа… Кажется, все поняла. И неожиданно по-детски заплакала:

– А-лек-сей!.. А-лек-сей!..

Бросилась к нему, подняла, усадила. Он даже приоткрыл глаза. И что-то бормотнул, опять закрывая их.

– О, господи! Да что же это такое! Те-лок ведь тел-ком! – по слогам сквозь слезы приговаривала она. – Мухи ведь никогда не обидит! Как он мог?! – Она оглядывалась на людей в тщетной надежде на какую-нибудь поддержку. Но люди отводили глаза в стороны. Помочь ей они были не в силах. И тогда, обхватив мужа за плечи и прижавшись к нему, она заплакала навзрыд: – А-лек-сей!.. А-лек-сей!..

Тот же самый мужик, что подходил к Илькиному брату посмотреть, живой или не живой, опять выдвинулся из толпы, чтобы прибрать на сторону ружье.

– У него ж и второй курок взведен… Лупанет еще! – Он спустил курок и переложил ружье чуточку дальше от Кузьмича.

В толпе наверняка давно уже были все, кто мог интересовать Павлика. Но находиться сразу в нескольких местах он не мог.

Викин постоялец должен был среагировать на выстрел одним из первых. И свет в его окнах зажегся, когда на улицу выбегали еще только первые зеваки. Но вышел баптист не сразу. И Павлик знал, почему он задержался. При свете не могла не броситься ему в глаза деревянная шкатулка на столе в горнице. Теперь баптист держался несколько в стороне ото всех, ближе к своему дому, и смотрел прямо перед собой, не столько подавленный событием, сколько изумленный.

А еще до того, как выскочила из дому жена Кузьмича, в группе любопытных с той стороны Жужлицы появился Николай Романович. Когда Илькину мать потащили к дому, Николай Романович еще какое-то время тупо глядел в землю рядом с трупом, где была темная лужа, затем неверными шагами подошел ближе.

– Ваня… – И тоже попытался поднять его. – Ванюшка! – Только тут Павлик сообразил, что раз Илька – двоюродный брат Николаю Романовичу, значит, и убитый курильщик – тоже двоюродный… А Николай Романович глянул на Кузьмича и схватился за голову. – Это я во всем виноват!.. Я!.. – Рванул себя за галстук в отворотах пальто.

– Чегой-то вы, Николай Романович? – успокаивающе обратилась к нему Васильевна. – Что это вы на себя наговариваете?

– Да ведь я это привез его! – Николай Романович ткнул обеими руками по направлению Кузьмича. – Я, сам, лично!

– Откуда? – Внимание толпы сразу переключилось на него.

– Да днем еще свез к мастеру его! – проговорил, будто выдавил из себя, Николай Романович. – Пацанов заодно прокатил. Пообещал заехать вечером! А он к этому времени надрызгался… Едва усадил в машину! А через Жужлицу на себе тянул – не бросишь ведь! И послушался дурака! Ружье-то у него, выходит, заряженное было?! Я волоку его, а он твердит: сам! Дойду – и только! Вырывается! Я и решил вот тут: пускай сам! Надо же! А Иван откуда?!

Павлик подумал, что он немножко привирает, будто Кузьмич вырывался.

А Николай Романович обнял рыдающего Ильку за плечи.

– Не надо, Илюха! – Хотел увести его. – Идем! Не надо!..

Того затрясло еще сильней: «Братка… Ваня…» Николай Романович не стал больше тянуть его и, опять склонясь над убитым, пробормотал:

– Несчастье-то…

Ярко взблескивая фарами на колдобинах, по Буерачной, со стороны города, летела машина. Близ Жужлицы, когда она повернула на мостки, видней стала синяя милицейская мигалка на ее крыше.

Подошел и потянул за руку Костя: «Идем, Павка! Нечего тут…» В голосе его была тревога, это заставило Павлика подчиниться.

Уже с некоторого расстояния видели, как четверо штатских, выйдя из машины, приблизились к трупу. Один тут же защелкал фотоаппаратом. Спросил о чем-то у женщин. Те одновременно загалдели в ответ, так что понять их было трудно. Кажется, фотограф спросил, трогали убитого или нет. Потом толпа ненадолго утихла, когда приехавшие начали осторожно приподнимать труп, и оживленно загудела при виде пистолета на земле, под телом курильщика.

– Повезло Кузьмичу! – знающе подытожил один из крайних мужиков. – Самооборону засчитают!

– Ну да! – возразил его сосед. – Если бы не в дым пьяный! А тут все равно хана… – И пояснил: отягчающие обстоятельства!

– Идем, Павка! – настойчиво повторил Костя. И словно бы в поддержку ему – энергичный голос одного из приехавших:

– А ну, граждане, давайте-ка разойдемся!

Тяжесть

Костя больше не отпускал Павлика, придерживая за рукав, как будто тот собирался убежать: и возле штакетника, и на крыльце. Когда вошли в комнату, оба приостановились, глядя в сторону кушетки, где безмятежно спала Вика.

А в кухне, поправив за собой ситцевую занавеску, Костя не сдержал вздоха. Потом распахнул пальто и, тронув Павлика за плечо, спросил в темноте:

– Ты почему не спал?.. Ты выходил на улицу?

Павлик ответил не сразу:

– Я, Костя, облигации отнес…

Костя машинально еще раз проверил занавеску, щелкнул выключателем и от яркого света на мгновение прикрыл глаза ладонью. Потом схватил несколько газет из-за печки, приготовленных для растопки, и ловко обернул их вокруг абажура, – благо тот висел почти на уровне его головы, отчего кухня сразу погрузилась в полумрак.

– Как отнес? Куда?

А на Павлика вдруг навалилась тяжесть и придавила: ни вздохнуть, ни шелохнуться… И говорить, думать не хотелось…

– Баптисту. Где брал, – ответил Павлик. И, зная, что Костя тоже заметил Викиного постояльца, добавил: – Он тогда еще не приехал, когда я забрался к ним… Он потом приехал.

Павлик говорил как бы через силу и ничего не мог поделать с собой. Слишком глубоко завяз он во всей этой истории, так глубоко, что не хотелось втягивать туда еще кого-то… Скажем, Костю… Или, может быть, того больше – Татьяну Владимировну… Выкарабкиваться надо было самому.

И от непонятного безразличия, от вялости в голове он каким-то образом перевернул события задом наперед, начав свой отчет о них с конца: с того, как появились в доме Вики баптист и неизвестный, когда он был уже там, как переполошился Викин постоялец, обнаружив, что шкатулка исчезла, как он оставил ее в горнице и выбрался потом из дому…

Они так и стояли друг против друга: Павлик одетый, у стены, Костя – в пальто нараспашку, посреди кухни.

– А может, этот – не про облигации спрашивал? Еще про что-нибудь?

– А что еще? – возразил Павлик. – Баптист же сказал: украла. Вика ведь ничего не брала. А я взял – облигации… – И потому что Костя промолчал в ответ, раздумывая о чем-то, Павлик спросил: – Зачем у них облигации? Ведь они выиграли? Можно сдать и получить деньги…