Адам Торп - Правила перспективы Страница 23

Она говорила о муже и сыне так, будто они живы.

— Ну мне, допустим, не слишком комфортно, — заерзал на подушке Вернер. — И носки у меня дырявые.

— Только не ждите, что я их заштопаю, — отрезала фрау Шенкель.

И Хильде Винкель, и герр Оберст улыбались. Вражда фрау Шенкель и Вернера Оберста временами служила отличным развлечением.

Отдаленный взрыв. Снова затишье. Может, американцы не стали утруждать себя Лоэнфельде и прошли мимо? Если так, то это почти обидно.

Вернер отложил книгу и закрыл глаза.

Наверняка у него заболела голова, решил герр Хоффер. Тут слишком темно, чтобы читать. Как в застенке, в застенке для помешанных.

Осторожнее, осторожнее со словами. Помешанные. У этого слова плохие ассоциации.

Сейчас, в подвале, герр Хоффер вспомнил то, что произошло семь лет назад. Воспоминания были настолько отчетливыми, словно с тех пор прошло не более недели. Партийный чиновник, конечно, не исходил пеной, как фюрер в Мюнхене на открытии выставки, но говорил примерно в том же ключе.

— Дамы и господа, — вещал он с баварским выговором, нависая над микрофоном, установленным в углу главного фойе, — выставленные здесь работы искажают природу до неузнаваемости. Небо на этих картинах представляется скорее желтым, чем голубым, а мир фантазий и галлюцинаций — реальнее реальности. В медицине существует вполне определенный термин для обозначения людей, из-под кисти которых вышло подобное, — помешательство. Все эти годы так называемые эксперты, все как один продавшиеся еврейским капиталистам, вводили нас в заблуждение. Очень скоро и нас ждет такое же помешательство, если прямо здесь и сейчас мы честно и откровенно не скажем: "Довольно!"

Все хлопали. Герр Хоффер, не поднимая глаз, теребил очки.

— А теперь, — продолжал чиновник, — пришла и мне пора сказать: «Довольно», иначе у вас не останется времени на то, чтобы убедиться, какой мусор нам подсовывали вместо искусства, пятная нашу арийскую сущность! Герр Хоффер?

Все посмеялись его шутке, чувствуя себя очень умными, рациональными и добродушными.

Как же душно было герру Хофферу в этом фойе, как же душили его меховые воротники и зимние пальто, испускающие едкие миазмы табака и пота! Он помнил этот запах даже теперь, семь лет спустя.

Настала его очередь. Это был один из самых тяжелых дней в его жизни. Он поблагодарил собравшихся и выразил надежду, что предвкушающая зрелище почтеннейшая публика благодаря этой выставке узнает, что "самое главное для искусства — это быть воспринятым всерьез". Море лиц — напыщенно серьезных лиц. Кто-то пару раз кашлянул. Кто-то чихнул. Его воротник настолько пропитался испариной, что хоть выжимай. "…Что гости поймут величайшую ценность искусства как силы, олицетворяющей наивысшее вечное добро. Силы целебной, способной отнюдь не разрушать, а, напротив, углублять и расширять единство".

Двусмысленные абстракции, позаимствованные в основном у Юлиуса Лангберна, безвредным водопадом изливались на головы почтенной публики, встречаемые вежливыми аплодисментами.

Позже партийный чиновник, глянув на него с подозрением, произнес:

— Вы ни разу не упомянули слово «дегенеративный». Можно подумать, вы стоите в стороне от нашего возмущенного коллектива. Как еврей какой-нибудь. Надеюсь, дело не в этом.

— Я не сомневаюсь, что все знают, как называется выставка, — ответил герр Хоффер. Какая удача, что чиновник был толст, лыс и невысок. — Вывеску на входе невозможно не заметить.

Партийный чин закусил губу, а герр Хоффер с язвительной улыбкой, совершенно непривычной его лицевым мускулам, продолжил, что, дескать, наших бюргеров хлебом не корми — дай послушать культурно-образовательные речи, от чего чиновник почувствовал себя польщенным. Затем герр Хоффер предложил ему тонкую дорогую сигару, тем самым окончательно сгладив углы.

Худшее же в этой чудовищной истории наступило тогда, когда по окончании выставки принадлежавшие Музею картины, как воровскую добычу, погрузили в два грязных мебельных фургона и повезли из родного дома в Галле. Это и в самом деле походило на воровство. Грузовики уехали, оставив лишь красные деревянные буквы на стенах: Entartete Kunst да Eintritt frei. Стена, смотрящая на улицу фон Мольтке, была завешана гигантской растяжкой, на которой обутая в сапоги свастика топтала нескольких художников семитского вида, — творением карикатуриста из местной газеты. Растяжка так там и висела, пока назойливые письма местному представителю Министерства пропаганды не сделали свое дело и ее не сняли.

И конечно все поздравляли герра Хоффера с небывалым успехом выставки. А у него десять дней не проходила мигрень.

Вернер открыл глаза и спросил герра Хоффера, о чем тот думает.

— Ни о чем, — соврал он. — О семье. О мягкой постели.

— Я думаю об Ирмфриде.

— А кто она? — спросила фрау Шенкель.

— Он — великий герцог Тюрингии, — вздохнул Вернер, — в пятьсот тридцать первом году поверженный франками у крепости Шейдунген. С тех пор страна управлялась франкскими герцогами, примерно так, как станут нами управлять американцы. В истории нет ничего нового, стоит лишь копнуть поглубже. Все повторяется. Снова и снова.

— Боюсь, я думала про кофе, — сказала фрау Шенкель. — Уж простите меня, необразованную.

— Ну что ж, — вмешался герр Хоффер, — как заметил еще Курт Швиттерс, во времена нужды сердце мечется от сахара к кофе.

— Швиттерс теперь работает на лакокрасочной фабрике в Вуппертале, — с довольным видом произнесла Хильде Винкель.

— Это Оскар Шлеммер, — поправил герр Хоффер. — Швиттерс бежал в Норвегию.

— Тем лучше. Там холодно.

— У нас даже была какая-то его куча, — припомнила фрау Шенкель, — ее еще фрау Блюмен вымела.

— Вздор, фрау Шенкель, — поднял палец герр Хоффер, как учитель, раздраженный поведением учеников. — У нас действительно был его ассамбляж, "Маленький собор", очевидно родственный "Собору эротической нищеты". Он состоял из дверного замка, трех обломков кораблекрушения, лоскута ткани и железной решетки и символизировал веру автора в то, что жизнь это эстетический феномен и что жизнь неразделимо сплавлена с искусством. Фрау Блюмен просто не желала тратить десять минут на уборку пыли с кучи мусора — это я ее цитирую, разумеется. Мы прибавили ей жалованье и купили новую перьевую метелку, с тех пор на ассамбляже не было ни пылинки. А вы знаете, что я видел мерц-скульптуру Швиттерса в Ганновере?

Это известие никого не впечатлило.

— Он сделал в ней ниши, посвященные друзьям, и положил в них вещи из дома каждого. Например, Мохой-Надь был представлен носком, карандашом и, если не ошибаюсь, окурком. В одной нише было колесо с морской свинкой. Как я завидовал Ганноверу! Нашего Швиттерса забрали эти недоумки. Наверняка растоптали его своими большими черными сапогами.

Он наслаждался своими непозволительными речами, наслаждался вниманием: сидевшая рядом Хильде дрожала — она очень рассердилась. Никогда еще он не позволял себе такой откровенности.

— Ну и ладно, так даже лучше, — заявила фрау Шенкель. — Лично я бы это искусством не назвала. Что до меня, то пусть сидит в своей Швеции сколько влезет.

— В Норвегии, — поправил герр Хоффер.

— Да где угодно, лишь бы не в Германии.

Она принялась рассматривать свои ногти, которые уже несколько недель не видели маникюра — лак она берегла для люфтваффе.

— Желательно, где-нибудь на дне фьорда, — добавила она.

— Скажите это американцам, — проворчал Вернер.

Хильде Винкель фыркнула.

— Думаете, их волнует этот ваш шут Швиттерс? Или вообще хоть какое-нибудь искусство? Им интересно только взрывать наши города и жевать жвачку!

На губе у нее вокруг компресса бисером проступили капельки крови.

— Это, моя дорогая фрейлейн Винкель, слияние жизни и искусства, — улыбнулся Вернер.

— Постарайтесь не шевелить больной губой, — посоветовал герр Хоффер.

— Этим вашим так называемым слиянием жизни и искусства они заинтересуются, только если на нем можно заработать! — бросила Хильде, даже не поморщившись. — И британцы такие же! А мы — мы что-нибудь делаем?

Она переводила пылающий взгляд с одного на другого, но смотрела как по обыкновению не в глаза, а куда-то в подбородок, будто следила за чем-то, переползавшим с одного на другого. Герру Хофферу она внезапно напомнила Бригитту Хельм — невероятно хорошенькую девушку, которую он знавал в юности, — и он понадеялся, что в присутствии американцев Хильде не будет такой сердитой.

— Выживаем, фрейлейн Винкель, — тихо произнес он. — Сейчас нет смысла заниматься чем-то еще.

Она затрясла головой, словно в отчаянии; на ее ладонь упала капелька крови.

Герр Хоффер посмотрел на часы. Не было еще и полдевятого. А казалось, что они сидят тут уже несколько часов.