Вячеслав Бондаренко - Вечный огонь Страница 23

– Мой отец не враг народа, – чуть слышно произнес Виктор.

– Что? Повтори, – требовательно выговорил особист.

– Мой отец не враг народа!!!

Он выкрикнул это хрипло, почти с ненавистью, глядя прямо перед собой. Начальник училища, комиссар и особист переглянулись. По рядам курсантов пробежал шепоток.

Никто не требовал, чтобы Варвара Петровна Отрекалась от мужа. Она ожидала допросов, пыток – сокамерницы предупредили ее о том, что лучше все сразу подписывать, мужа не спасешь, а себя погубишь. Но, вопреки ожиданиям, ее вызвали из камеры только затем, чтобы огласить приговор. Это случилось в декабре 1937 года.

Трое уставших людей в гимнастерках с нашитыми на обоих рукавах мечами и щитами, тесная душная комнатка, портрет Сталина на стене. К Варваре Петровне придвинули небольшой серый листок бумаги, на котором слева были напечатаны ее имя, отчество, фамилия и год рождения, а справа – слова «5 лет ИТЛ». Ниже было напечатано слово «Ознакомился/лась» и «Место для подписи». Все выглядело мирно, словно ей выдавали кило пшена и просили расписаться в ведомости.

– Что такое ИТЛ? – Варвара Петровна подняла глаза на сидевшего посредине человека с двумя шпалами в петлицах.

– Исправительно-трудовые лагеря, – усталым голосом отозвался тот. – Ознакомились? Распишитесь.

– А… что это вообще? Когда мне предъявят обвинение хоть в чем-то, когда скажут, за что меня взяли? Когда, в конце концов, будет суд?..

Тройка переглянулась и хором обреченно вздохнула. Похоже, вопросы им задавали стандартные, и они устали на них отвечать.

– Это и есть суд, – терпеливо проговорил средний. – Особое совещание приговорило вас к 5 годам ИТЛ. Расписывайтесь.

– За что?..

На этот вопрос тройка отвечать не стала. Терпеливо ждали.

– Расписывайтесь, расписывайтесь, – уныло повторил средний. – Не задерживайте других.

Через неделю эшелон, наполненный осужденными на разные сроки женщинами, уходил с минской товарной станции. Куда везут, не знал никто.

Лагерный товарняк полз медленно, как во время войны. Часто стояли на каких-то запасных путях, отцепляли и прицепляли вагоны. Мимо вагона скрипели по снегу валенки конвоиров. Потом гудел паровоз, лязгали буфера – снова отправление. И так три бесконечные недели, за которые одна женщина в вагоне Варвары Петровны родила, три умерли от холода, а еще одна сошла с ума.

Варвару Петровну миновала эта участь. Она словно оцепенела, сжалась. У Лиды Ващук, жены получившего 10 лет майора-артиллериста из Витебска, чудом сохранился осколочек зеркала: из него на Варвару Петровну мельком глянула полуседая, высохшая женщина с сузившимися карими глазами, чем-то похожая на себя прежнюю, но чем именно, она сама уже не сказала бы. Поезд двигался неровными толчками, словно больной, вокруг плакали, шептались, убивались по прошлому – эшелон был набит женами командиров и политработников, – а она знай лежала себе на своих нарах, уставившись в деревянную стенку, от которой несло ледяным холодом.

Володя. Витька. Двое мужчин, без которых она не представляла свою жизнь. Где теперь муж? Увидятся ли они снова?.. А с Витькой что будет после отчисления из училища?.. Что отчислят, можно не сомневаться, да еще из комсомола наверняка погонят. Иногда по щеке скатывалась одинокая слеза, капала на холодные доски пола. Была жизнь, плохая, хорошая ли, но честная, милая, простая. И вот… за что?

Поезд остановился внезапно, сразу. Конвоиры с грохотом отодвигали двери. Снег, который несся вдоль застывших вагонов, ослепил Варвару Петровну, разом забил ее дыхание. Женщины, щурясь, неловко, боком валились из вагонов прямо в буран, выносили трупы умерших в пути. С трудом различали высоченные столбы, на которых были натянуты редкие нити колючей проволоки. Ни бараков, ни чего другого – пустынное ледяное поле.

– Ну, бабоньки, что приуныли? – весело сказал начальник эшелона, оглядывая строй понурых арестанток. – Будете, значит, своими силами строить себе жилье. Лагерь жен изменников Родины пока только не бумаге существует. А вы, значит, его самое первое население. Смирно!!!

К командующему округом на прием Семен Захарович Куроедов шел не без робости. Все-таки не каждый день доводилось общаться с начальством такого уровня, к тому же Ковалева, приехавшего из Киева, только-только назначили на должность вместо расстрелянного Белова. Кто его знает, как отнесется к просьбе новый командующий. И все-таки шел. Не мог Семен Захарович спокойно спать после того, как с Владимиром Игнатьевичем совершили такую несправедливость. А непосредственное начальство – командиры бригады и дивизии, – только руками махали, когда Куроедов про это заговаривал. В полк, конечно, прислали нового командира, неплохого дельного мужика, майора с Дальнего Востока, да ведь Владимир Игнатьевич особая статья, как же такого можно вычищать из армии? Конечно, врагов народа кругом немало, но не он же…

В приемной у Ковалева пришлось подождать: у командующего сидел начальник штаба округа, тоже новый, Пуркаев. Наконец пропустили. Ковалев за столом, хмурый, с усталым видом просматривал какие-то бумаги.

– У вас минута, товарищ полковой комиссар, – бегло взглянув на Куроедова, произнес он. – Слушаю.

Говорил Семен Захарович быстро, сбивчиво. Лицо Ковалева оставалось неподвижным.

– Значит, ходатайствуете за врага народа? – наконец устало выговорил он и помял ладонью лицо.

– Шимкевич не враг, товарищ командарм 2-го ранга, – упрямо качнул головой Куроедов. – Враги – те, кто вычистил его из Красной Армии. Вы же знаете, какая обстановка была в округе перед вашим назначением. Перед вами шесть командующих подряд оказались врагами. Они проникли в штаб, в руково…

– Ты что, учить меня жизни вздумал? – Взгляд Ковалева стал брезгливым, отталкивающим. – «Обстано-о-овка»… Все я знаю лучше тебя, полковой комиссар, понял?

– Так точно, – потухшим голосом выговорил Куроедов.

Ковалев вздохнул, снова потер лоб ладонью.

– Ладно, оставь данные на своего Шимкевича, – наконец произнес он. – Посмотрю, что можно сделать. Хотя… скорее всего, уже ничего. Ни-че-го.

Ни о чем этом – судьбе своих жены и сына, попытках старого друга спасти его, – бывший комбриг Владимир Игнатьевич Шимкевич не знал. В это время он находился уже далеко на севере, в маленьком, Богом забытом лагерном пункте, основанном еще в начале 20-х годов. Когда-то это был гигантский лагерь, «офицерский», как высказался на построении начальник, – сюда свозили бывших офицеров, вычищенных из Красной Армии, и пленных белых. Но потом в ста километрах восточнее неожиданно обнаружились залежи железной руды, и основной лагерь перебазировали туда. Здесь же, на берегу реки, остались с десяток бараков, обнесенных колючкой, да контора Сплавлеса, где работали вольнонаемные. Заключенные («з/к», на лагерном языке, или просто «зэка») выполняли на сплаве самую тяжкую работу, но все-таки сплавлять лес – это не валить его, и смертность в лагерьке была не очень высокой. К тому же блатных почему-то сюда не гнали, лагерь был сплошь «политический», 58-я статья в разных видах. Шимкевич шел по пунктам 10 (шпионаж) и 11 (активные действия против рабочего класса и революционного движения на ответственных должностях при царском строе).

– Это как же вы в живых остались? – поинтересовался у Владимира Игнатьевича бывший военврач 1-го ранга Гольдберг, получивший 15 лет. – С такими пунктами вообще-то «вышка» обеспечена.

Шимкевич только плечами пожал. Как объяснить абсурд, который творился вокруг, он понятия не имел.

Следователя Латышева, который вел его дело, Владимир Игнатьевич узнал на втором допросе. Это был тот самый подпоручик Латышев, которого в июле 1917-го солдаты избрали командиром полка. Старый большевик, как выяснилось. Избивал он Шимкевича зверски, Владимир Игнатьевич и не знал, что над людьми можно так издеваться, но хуже всего было лишение сна, когда Латышев сажал его в кабинете на табуретку и уходил, а он сидел на табуретке сутками. Рядом менялись конвоиры. Толь ко начнешь дремать, терять сознание – тут же бьют…

Уже потом, позже, сопоставив свою арестантскую одиссею с рассказами других, Шимкевич догадался, почему ему не дали «вышку», как многим иным высшим чинам округа. Несмотря на зверские избиения, на многочасовые допросы и издевательства, он не подписал ничего. Вот и получил свою «десятку» вместо девяти граммов в расстрельном подвале. И на показательные процессы, пусть даже в рамках округа, его не выводили.

Первая зима, зима 37 – 38-х, была для Владимира Игнатьевича самой тяжкой. Сначала его поставили бригадиром сплавщиков (так начальник пункта поиздевался над его воинским званием), но быстро сняли – должность была «собачьей», или всех грызи, или ляжь в грязи, а на это Шимкевич был неспособен. Новый бригадир, бывший батальонный комиссар из Киевского округа, похоже, упивался своей мелкой властью над бывшими полковниками и комбригами – не упускал случая грубо ткнуть в плохо сделанное, обложить матерком, а то и приложить как следует. Через три месяца Владимир Игнатьевич, как и большинство насельников лагпункта, уже напоминал скелет: ввалившиеся щеки, лихорадочно блестящие глаза, обтянутые кожей ребра. Подниматься и выходить на работу становилось все труднее.