Уильям Бойд - Неугомонная Страница 23

— Привет, братишка! Иншалла! Куда направляешься?

— В Саммертаун.

— Я пойду с тобой. Пока, Руфь.

Он взял свой сэндвич и последовал за Хамидом вниз по лестнице. Я слышала глухой металлический стук их ног по ступенькам.

Я посмотрела на часы: без десяти четыре — в Германии на час больше. Я закурила сигарету и набрала прямой номер Карла-Хайнца в его офисе. Услышав гудки, я мысленно представила себе его кабинет, коридор, что вел туда, здание, в котором он находился, и не поддающийся описанию район Гамбурга, где это здание стояло.

— Карл-Хайнц Кляйст. Слушаю.

Я не слышала его голоса почти год и почувствовала, как на секунду лишилась сил. Но лишь на секунду.

— Это я.

— Руфь…

Пауза была совсем короткой. Он смог скрыть свое удивление.

— Приятно вновь услышать твой прекрасный английский голос. Твоя фотография сейчас стоит на столе передо мной.

Он врал так же естественно и неподражаемо, как и всегда.

— Людгер здесь, — сказала я.

— Где?

— Здесь, в Оксфорде. У меня в квартире.

— Он хорошо себя ведет?

— Пока да.

Я рассказала ему, как Людгер заявился безо всякого предупреждения.

— Я не разговаривал с братом… Ой, уже десять месяцев, — сказал Карл-Хайнц. — Мы поссорились. Я его больше видеть не хочу.

— А в чем дело?

Я слышала, как он поискал сигарету и закурил.

— Я заявил ему, что он мне больше не брат.

— Почему? Что он такого сделал?

— Он слегка сумасшедший, этот Людгер. Я бы сказал, даже опасный. Он связался с сумасшедшей компанией. Думаю, это РАФ.[29]

— Какая еще РАФ?

— Фракция Красной Армии. Баадер-Майнхоф, ты знаешь.

Я знала. В Германии шел бесконечный процесс над группой Баадер-Майнхоф. В мае Ульрике Майнхоф покончила с собой. Странно, но последнее время у меня не хватало времени на чтение газет.

— И что, Людгер связан с этими людьми?

— Кто знает? Он говорил о них так, словно они ему знакомы. Я сказал уже, что больше с ним не разговариваю. Он украл у меня кучу денег. Я его вычеркнул из своей жизни.

Карл-Хайнц говорил будничным голосом — так, как если бы он рассказывал мне, что только что продал машину.

— И поэтому Людгер приехал в Англию?

— Не знаю — мне все равно. Спроси у него сама. Мне кажется, что ты ему всегда нравилась, Руфь. Ты была к нему добра.

— Вовсе нет — ничего особенного.

— Ну, скажем, ты не была к нему недобра.

Наступила пауза.

— Не знаю точно, но мне кажется, что Людгера разыскивает полиция. Думаю, что он наделал глупостей. Очень больших глупостей. Будь с ним осторожна. Думаю, он убежал.

— В бегах?

— Точно.

На этот раз паузу пришлось сделать мне.

— Значит, ты ничего сделать не можешь?

— Нет, извини — я ведь тебе сказал: мы поссорились. Я его больше видеть не хочу.

— О'кей, спасибо большое. Пока.

— Как Йохен?

— С ним все в порядке.

— Поцелуешь его за меня?

— Не буду.

— Не сердись, Руфь. Ты знала все еще до того, как это началось между нами. Все было честно и в открытую. У нас не было секретов. Я ничего не обещал.

— Я не сержусь. Я просто знаю, что лучше для моего сына. Пока.

Я положила трубку. Пора забирать Йохена из детского сада. И зачем только я позвонила Карлу-Хайнцу? Я уже сожалела об этом: вновь разбередила старые раны — все, что мне удалось аккуратно разложить по полкам в шкафу моей жизни, теперь было снова разбросано по полу. Я шла по Банбери-роуд в «Гриндлс», монотонно повторяя про себя: «Все кончено — успокойся».

В тот вечер, после того как Йохен лег спать, мы с Людгером сидели позже обычного в гостиной и смотрели новости по телевизору. Стоило мне только сосредоточить на них свое внимание, и тут, как назло, стали показывать репортаж из Германии о суде над группой Баадер-Майнхоф, длившемся уже более ста дней. Людгер заерзал на своем месте, когда на экране появилась фотография человека: лицо его было отталкивающе красиво — такая порочная красота встречается у определенного типа мужчин.

— Это Андреас, — сказал Людгер, показывая на экран. — Ты знаешь, я с ним знаком.

— На самом деле? И где вы познакомились?

— Мы работали вместе в порно.

Я подошла к телевизору и выключила его.

— Чашку чая? — спросила я.

Мы вместе пошли на кухню, и я поставила чайник.

— Что значит «работали в порно»? — поинтересовалась я между прочим.

— Какое-то время я снимался в порнофильмах. И Андреас тоже. Мы вместе проводили время.

— Ты снимался в порнофильмах?

— Ну, на самом деле, только в одном. Он все еще продается. Ну, знаешь, в Амстердаме, в Швеции.

Людгера, казалось, распирала гордость.

— И как он назывался?

— «Вулкан спермы».

— Хорошее название. И Андреас Баадер тоже был в этом фильме?

— Да. А потом он свихнулся. Ну, ты знаешь — Ульрике Майнхоф, РАФ, гибель капитализма.

— Я разговаривала сегодня с Карлом-Хайнцем.

Людгер замер.

— А разве я не говорил тебе, что навсегда вычеркнул его из своей жизни?

— Нет, не говорил.

— Ein vollkommenes Arschloch.

Он произнес это с необычным для себя чувством, забыв свою привычку говорить медленно и лениво. Полный мудак — вот народный эквивалент, который я выбрала бы для перевода сказанных им слов. Я посмотрела на Лютгера, который сидел и размышлял о Карле-Хайнце. А ведь я разделяла его тихую ненависть к старшему брату. Он крутил локон своих длинных волос между пальцами, и на миг у него на лице появилось такое выражение, словно он вот-вот разрыдается. Я решила, что Людгер мог бы остаться еще на день или два. Я ошпарила заварной чайник, положила туда заварку и налила кипятку.

— Ты долго занимался порно? — спросила я, вспомнив его спонтанное хождение по квартире голышом.

— Нет. Я бросил. У меня начались очень серьезные проблемы.

— Что? С самой идеей порнографии? Ты имеешь в виду на идеологической основе?

— Нет, нет. Порно — это здорово. Мне нравилось — я люблю порно. У меня начались серьезные проблемы с mein Schwanz,[30] — сказал он, показав на свою промежность.

— Ах… В этом смысле.

Людгер лукаво улыбнулся.

— Он не слушался меня, ты понимаешь?

И насупил брови.

— Вы называете его «хвост» по-английски?

— Нет. Мы говорим по-другому.

— Ясно. И что, никто не говорит «хвост»? Ну, типа сленга?

— Нет. Англичане так не говорят.

— Schwanz — «хвост»: мне кажется, что «хвост» — это очень выразительно.

Мне не хотелось углубляться в эту тему. Чай заварился, и я налила ему чашку.

— Знаешь, Людгер, — сказала я бодро, — продолжай называть его «хвост», и, может быть, это слово войдет в моду.

Я отнесла чайник, бутылку молока и чашку в ванную комнату, осторожно поставила все это на край ванны и пустила воду. Пить горячий чай, лежа в горячей ванне, единственный для меня верный способ успокоиться, когда мозг взбудоражен до крайности.

Я закрыла дверь, разделась, залезла в теплую воду и стала медленно пить чай, блокируя в своем сознании все мысли о Карле-Хайнце, его образ и годы, проведенные вместе. Вместо этого я стала думать о матери, об инциденте в Пренсло, о том, что она видела и делала в тот день на границе Голландии и Германии в 1939 году. Вся эта история по-прежнему казалась мне невероятной — я не могла отождествить свою мать с Евой Делекторской…

«Жизнь странная штука, — думала я, — никогда нельзя быть ни в чем уверенной. Только подумаешь, что все в порядке, все идет своим чередом, все вопросы решены — и вдруг это все переворачивается вверх дном». Я повернулась, чтобы долить чаю, перевернула чайник и ошпарила шею и левое плечо. Мой крик разбудил Йохена, а Людгер стал барабанить в дверь.

И ТОЛЬКО В АВГУСТЕ Еву Делекторскую вызвали наконец в связи с инцидентом в Пренсло, чтобы она доложила свою точку зрения. Она отправилась на работу, как обычно: вышла из своего жилища в Бэйсуотер и села на автобус, который должен был довезти ее до Флит-стрит. Ева села на втором этаже и закурила свою первую за этот день сигарету. Она смотрела на залитый солнцем простор Гайд-парка, думая о том, как красиво выглядели заградительные аэростаты, прямо висевшие в бледно-голубом небе, праздно размышляя, оставят ли эти аэростаты после окончания войны, если только ей когда-нибудь настанет конец. «Гораздо лучше обелиска или какого-нибудь военного памятника», — думала Ева, представляя ребенка, спрашивающего своих родителей году этак в 1948 или 1965: «Мамочка, папочка, а для чего эти большие воздушные шары?..»

Ромер сказал, что эта война продлится не менее десяти лет, пока американцы не вступят в нее. Хотя, надо признать, что это вырвалось у него в мае в Остенде, когда Ромер был потрясен немецким блицкригом: войска Гитлера шагали по Голландии, Бельгии и Франции. Десять лет?.. Это получается — 1950. К тому времени со смерти Коли пройдет уже одиннадцать лет. Неожиданная мысль заставила Еву вздрогнуть: она постоянно думала о брате, теперь уже не каждый день, но все еще много раз в неделю. Будет ли она думать о нем так же часто в 1950 году? «Да, — сказала она про себя не без вызова, — да, я буду его вспоминать».