Курт Воннегут - Фокус-покус Страница 23

Я взобрался по пандусу, ведущему в студию. Застучал кулаком в громадную дверь на роликах. Дверь открывалась механически. Памеле нужно было только нажать на кнопку, и дверь откатится.

Кран перестал грохотать. Это обнадеживало!

Она спросила через дверь, что мне нужно.

– Я хотел убедиться, что там у вас все в порядке, – сказал я.

– А кто вы такой, чтобы проверять, в порядке я или нет? – сказала она.

– Джин Хартке, – сказал я.

Она приоткрыла дверь чуть-чуть и посмотрела на меня в щелочку, молча. Потом открыла дверь пошире, и я увидел у нее в руках откупоренную бутылку, как потом выяснилось, с черносмородиновой настойкой.

– Привет, Солдат, – сказала она.

– Привет, – сказал я очень осторожно.

И она сказала:

– Где ты пропадал так долго?

15

Ну и пьян же я был в тот вечер! Сначала мы пили, потом занялись любовью. А потом я вывернулся наизнанку перед студентами в Павильоне Пахлави, все им выложил про войну во Вьетнаме. А Кимберли Уайлдер все записала на пленку.

До того мне пробовать черносмородиновую настойку не приходилось. Больше я ни капли в рот не возьму. Здорово она мне подгадила. Я распустил нюни. Я вел себя как нытик, а ведь клялся никогда не бить на жалость, говоря о войне.

Если бы я мог сейчас заказать себе любой напиток, я бы заказал «Сладкий Роб Рой» со льдом: это манхэттен, только со скотч-виски. Еще один вид спиртного, который мне предложила женщина, и от него я хохотал, а не плакался, и влюбился в женщину, которая посоветовала мне его попробовать.

Это было в Маниле, после того, как экскременты влетели в вентилятор в Сайгоне. Эта женщина была Гарриет Гаммер, военный корреспондент из Айовы. Она родила от меня сына, а мне не сообщила.

Как его звали? Роб Рой.

Когда мы кончили заниматься любовью, Памела задала мне тот же вопрос, что и Гарриет в Маниле, 15 лет назад. Им обеим было обязательно нужно это знать. Обе спросили, убивал ли я на войне. Памеле я сказал то же, что сказал Гарриет: «Будь я истребителем, я был бы весь в маленьких человечках».

Надо бы мне пойти прямо домой после того, как я это сказал. А я пошел в Павильон, для столь великих слов мне нужна была толпа слушателей.

Поэтому я пошел и затесался в компанию студентов, которые сидели перед громадным камином в большой гостиной. После побега заключенных из тюрьмы в этом камине будут жарить мясо лошадей и собак. Я встал между студентами и огнем, так что не заметить меня они не могли. И я им сказал:

– Если бы я был самолетом-истребителем, а не живым человеком, я был бы весь в маленьких человечках. Но это было только начало.

Я упивался жалостью к себе! Вот что было совершенно невыносимо, когда я слушал собственные слова, записанные на пленку. Я так надрался, что строил из себя жертву!

Зрелища неслыханной жестокости, идиотизма и опустошения, которые я им описывал в тот вечер, были нисколько не ужаснее тех постановочно-показушных фильмов о Вьетнаме, которые заполонили экраны телевизоров. Когда я поведал студентам про оторванную человеческую голову, уложенную на кучу кишок домашнего буйвола, для них, я уверен, голова вполне могла быть сделана из воска, а кишки могли принадлежать любому крупному животному, было оно или не было настоящим домашним буйволом.

Какая разница, из воска голова или нет, и чьи там кишки – буйвола или другой скотины?

Без разницы.

– Профессор Хартке, – сказал Джейсон Уайлдер негромко и прочувствованно, проиграв мне эту пленку, – скажите-ка нам, что заставило вас рассказывать такие небылицы молодым людям, которые должны любить свою родину?

Я так хотел, чтобы меня оставили на работе, и чтобы у меня остался дом, в котором я жил, что отвечал, как осел.

– Я рассказывал исторические события, – сказал я. – Просто хватил лишнего. Обычно я так много не пью.

– Верю, – сказал он. – Мне говорили, что у вас много проблем, но систематический алкоголизм среди них не значился. Давайте будем считать, что ваша выходка в Павильоне была просто лекцией по истории, которую вы начали с самыми благими намерениями, но случайно потеряли контроль над собой.

– Вы правы, так оно и было, сэр, – сказал я.

Его руки, как у балерины, трепетали в ритме его мыслей, пока он не заговорил. Он казался мне собратом-пианистом. Потом он сказал:

– Вас нанимали не для того, чтобы вы учили истории. Это первое. Второе: студентам, поступающим в Таркингтон, не стоит объяснять, что значит потерпеть поражение. Они бы здесь не были, если бы их прежняя жизнь не состояла из сплошных поражений. Чудо озера Мохига, длящееся уже больше века, на мой взгляд, заключается в том, что дети, не знавшие ничего, кроме поражений, начинают верить в победу, их не преследует сознание полной безнадежности.

– Так это же был 1-единственный раз, – сказал я. – И я больше не буду.

Кхе. Кхе, и больше ничего.

Уайлдер сказал, что учитель, для которого нет ничего святого, вообще не учитель.

– Я бы назвал эту личность «Разучителем». Разучитель вышибает мысли из голов, вместо того, чтобы их туда вкладывать.

– Мне кажется, нельзя сказать, что для меня нет ничего святого, – сказал я.

– А на что падает взгляд студента, как только он вступает в библиотеку?

– На книги? – сказал я.

– На все эти вечные двигатели, – сказал он. – Я видел эту экспозицию, и читал надпись, которая над ней висит. Я тогда не знал, что надпись – дело ваших рук.

Он имел в виду надпись: ПУСТОПОРОЖНЕЕ ХИТРОУМИЕ НЕВЕЖЕСТВА.

– Я знаю только одно: я не хотел, чтобы моя дочь или еще чей-то ребенок каждый раз, переступая порог библиотеки, читал слова, полные черной безнадежности, – сказал он. – А потом я узнал, что это сочинили вы.

– Что в них такого уж безнадежного? – сказал я.

– Что может быть безнадежнее слова «пустопорожнее»? – сказал он.

– «Невежество», – сказал я.

– Вот видите, – сказал он. Я как-то умудрился сыграть ему на руку.

– Не понял, – сказал я.

– Вот именно, – сказал он. – Вы явно не отдаете себе отчета в том, как легко подорвать веру в себя у типичного студента Таркингтона, как ранят намеки на то, что он или она все равно ничего не добьются, как ни бейся. Вот что означает слово «пустопорожнее»: «бросай вес, бросай, бросай!»

– А что значит «невежество»? – сказал я.

– Если вы пишете это слово крупными буквами и вешаете на стену, как вы и сделали, – сказал он, – это злорадное эхо тех слов, которые многие таркингтонцы слышали, пока не попали сюда: «ты тупица, ты тупица, ты тупица». А они на самом деле вовсе не тупицы.

– Я этого никогда не говорил, – сказал я.

– Вы поддерживаете их низкую самооценку, не ведая, что творите, – сказал он. – Вы еще и нарушаете их душевное равновесие своими солдатскими шуточками, годными для казарм, а не для высшего учебного заведения.

– Вы имеете в виду – про Иены и минет? – сказал я. – Да я бы ни за что этого не сказал, если бы думал, что кто-то из учеников может меня услышать.

– Я говорю все о том же вестибюле библиотеки, – сказал он.

– Не могу себе представить, что еще могло вас обидеть, – сказал я.

– Обида нанесена не мне, – сказал он. – Она нанесена моей дочери.

– Сдаюсь, – сказал я. Я не сопротивлялся. Я был морально уничтожен.

– В тот же день, когда Кимберли слышала ваши слова про Иены и минет, – сказал он, – один из старшекурсников привел ее и другую девочку в библиотеку и на полном серьезе сказал, что языки колоколов, подвешенные на стене, – это окаменевшие пенисы. Истинный казарменный юмор, которому студент, конечно, научился от вас.

На этот раз мне не пришлось оправдываться. Несколько членов Совета заверили Уайлдера: традиция – говорить новичкам, что языки – окаменевшие пенисы, – возникла лет за 20 до моего появления в колледже.

Но они вступились за меня только 1 раз, хотя одна из них была моей студенткой, ее звали Мадлен Астор, урожденная Пибоди, а 5 из них были родителями моих учеников. Мадлен впоследствии продиктовала письмо ко мне, в котором объясняла, что Джейсон Уайлдер пригрозил разнести колледж в пух и прах, если меня не выгонят, – и в своих обзорах, и в ТВ-шоу.

Так что они и пикнуть не смели.

Она говорила в письме и о том, что, будучи католичкой, как и Уайлдер, она была шокирована моим утверждением, что Гитлер принадлежал к римско-католической церкви и что нацисты рисовали кресты на своих танках и самолетах, потому что считали себя христианской армией. Уайлдер поставил эту пленку сразу же после того, как с меня сняли вину за утверждение, что языки от колоколов – окаменелые пенисы.

И снова я угодил в переделку, повторив чужие слова. На этот раз слова не принадлежали ни моему дедушке, ни другому лицу, недосягаемому для членов Совета, как Полу Шлезингеру. Эти слова мой лучший друг, Дэмон Стерн, сказал на лекции по истории месяца 2 назад.