Олег Ермаков - Покинутые или Безумцы Страница 23

Старец во время путешествия писал стихи. В повествовании они как верстовые столбы. Он пишет однажды: «…путешествуя 10000 ли, я неохотно открываю уста; но дошед сюда, пою громко, не могши удержать чувств». Понравились старику Семсыганьские горы.

Далее проехав, они провели ночь под шелковичным деревом, которое тенью своей могло прикрыть до ста человек.

Монах шел в монгольскую ставку в Самарканд, напомню. Надвигалась зима, переправу через крупную реку уничтожили мятежники, и даос принял предложение правителя этой области остановиться на зиму в городе.

В очередном стихотворении он говорит: «…В осенние дни за городом пасут еще слонов,/ летние облака не дают дождя, вопреки Дракону. Есть/ прекрасные овощи, пшеничная каша, виноградное вино…».

Он видел в пути, как яростные волны озера выбрасывали на берег крупных рыб, как затмевалось солнце, видел старика, заставлявшего корову вращать приспособление для подъема воды, — этого водопроводчика Чингисхан, удивленный его трудом, освободил от податей и налогов.

Старец сетовал на свою славу: «…напрасна слава моя; напрасно она/ распространилась в северных странах и сделала то,/ что из великого царства пришло ко мне светлое повеление, и/ я под ветром и песками прошел 10000 ли до/ отдаленных краев».

Но он и не так плохо проводил время, добираясь до лагеря владыки мира.

Прошла зима: «В 2-й луне 2-го числа, в весеннее равноденствие цветы с абрикосовых дерев уже опадали. Астроном Пань Лигун и другие просили учителя прогуляться с нами за город, на запад. К нам присоединились посланец с другими чиновниками, взяв с собою виноградного вина; в этот день небо было ясно, воздух чист; цветы и деревья в свежести. Повсюду попадались нам террасы, озера, башни и палаты; а инде были и огороды; отдыхали мы на траве и все были веселы».

Почему-то в садах той местности не было птиц. Чан Чунь говорит, что эти сады превосходят китайские. Была у него и встреча с разбойниками, но те проводили даоса с почтением. Как-то ему подарили гусят, а он выпустил их в озеро.

Владыка вселенной тем временем воевал, ушел в поход в Индию, и старец потащился следом.

Наконец где-то в северном Афганистане они встретились.

Старец вошел в шатер.

Чингисхан на него смотрел.

Спросил, какое вечное снадобье он привез ему?

Дело в том, что Чингисхану было 64 года, а жить ему хотелось вечно. Ну или лет 200, как этот старец, ходил о нем такой слух.

И Чан Чунь сдержанно ответил, что нет у него такого снадобья, он знает только способ, как продержаться подольше.

Чингисхан рассмеялся. Откровенный ответ пришелся по душе испытанному вояке.

В лагере монголов даос провел некоторое время; ни в чем не знал нужды, но томился; Чингисхан вызывал его для бесед, проходивших «за закрытыми дверями», прессу туда не приглашали, суть бесед осталась тайной.

Наступила жара, и монголы перенесли лагерь ближе к снежным горам. Чингисхан охотился. Однажды свалился с лошади, преследуя вепря. Зверь его не посмел тронуть. Стоял, поводя боками, чухал злобно.

Старец сказал, что это знак, надо быть внимательнее к велениям неба.

А Чингисхан, небось, думал: проклятая старость — вот что это. И внимал новым наставлениям. Как с помощью дао продлить этот путь.

Даос просился назад.

«Подожди еще немного», — удерживал его властитель.

И наступил день, когда он его отпустил. Спрашивал, какие титулы, сколько коров и золота готов старец принять. Тот отвечал, что и впредь будет довольствоваться прозвищем Горного дикаря, и ничего ему больше не надо.

Они простились, путники двинулись вспять.

Три года длилось это странствие.

Через некоторое время Чингисхан прислал старику письмо: «Власти в Сюаньдэфу хорошо ли принимали тебя? Нашел ли ты нужных людей?

Вполне ли ты сам здоров? Я здесь постоянно думаю о тебе, Божественном и Бессмертном. Я не забыл тебя, не забывай и ты меня».

А старик проводил свои последние дни в беседах с учениками, устраивал моления о дожде и писал стихи:

«В западных горах воздух свеж и чист; после дождяоблака легки; посетители сидят в роще; без мысли, Даосамо собой совершается».

И дао свершилось, старец умер в 80 лет, на шесть дней опередив Чингисхана. Властитель, отнявший тысячи жизней, последовал за ним, и никакая практика не спасла его. А империя — рухнула очень скоро.

Это отклик древнеарабского поэта Башшара на критику. У древних арабов поэтов задабривали всячески, лишь бы те не запечатлели кого-либо в неприглядном свете. У нас все перевернулось вверх дном: критики полагают, что задабривать надо их. Но напрасно критики расслабляются. Пелевин вспомнил о древнеарабском опыте: утопил критика в сортире.

Подарили зятю видео концерта Летова, ну и сами посмотрели, послушали. Персонаж показался любопытным. Сразу ассоциация с беднячками Ассизского. Вроде бы ничего артистического, прост и как будто нелюдим. Почувствовалась вдруг даже крестьянская жилка. Ну, странный рокер, да еще панк, говорят. И начал я за ним наблюдать, взялся слушать другие альбомы. Странное соединение детскости и жестокого взрослого опыта. Песенки его создают некий мир мечты и боли, и в этом мире можно жить только надрывно и — агрессивно. Узнал из одного интервью, что он считает себя эко-анархистом, и купил все альбомы. Ранние песни — подростковый психоз, явная перекличка с Науменко, «Кино» да и с БГ.

Слушаю альбом «Прыг-скок». Распев «Ходит дурачок по миру» задает тон всему альбому. «Песня мишутки» — интонации, с которыми проговариваются-пропеваются строчки, — это интонации старика, пустынника, просидевшего на скале много лун и дождей. А ему было 26.

Слушаю другие альбомы и понимаю, что это разведчик междумирия: на полосе между жизнью и смертью. В нем мало любви. Близость к смерти дает умудренность. Летов — Старый Ребенок. Но если его тезка — Лао Цзы был добр, Летов — злой ребенок. Удивительно, как ему удавалось долго рулить в бессознательном, возвращаясь оттуда с добычей.

Иногда кажется, что Летов изо всех сил старался не быть Гребенщиковым. Гребенщиков, кстати, хорош, добр, тепел, но лукав. Ребенком его никак не назовешь.

Летов простец рок-н-ролла. Юродивый, рядом с которым все важняки рока выглядят голыми обрюзгшими королями с заплывшими глазками. Его музыка, стихи живили этот жанр. И когда он умер, строчка Гребенщикова о кончине рок-н-ролла наполнилась смыслом.

«Невыносимая легкость бытия» из одноименного альбома — пантеистическое рок-полотно экологического анархиста, как называл себя Егор Летов. Услышав эту вещь, я дал одному из героев романа «Иван-чай-сутра» имя Егор, он стал рыжим, отпустил бородку; учась в Питере, решил сочинять музыку, но был призван в армию и пропал без вести в Чечне. А рассказ «Легкий поток» основан на некоторых фактах из биографии Егора Летова.

Одиночество юности какое-то скудное, в нем тоска, почти скука. Я его не люблю. Маета. Одиночество и молчание зрелых лет уже другое, многообразное и целительное. В юности ты слишком интересен сам себе и поэтому остро нуждаешься в другом, чтобы отражаться в нем, себя видеть. В зрелые годы ищешь других отражений. Каких? Возможно, мира в себе. И чего-то большего.

Настоящее путешествие возможно было в давние времена: это путешествие за книгами. Вот, например, китайский монах Сюань-цзан в 7 веке увидел сон и отправился в Индию за священными текстами. Ходил семнадцать лет. Побывал в Бамиане, в Лумбини (родина Будды). Вернулся, нагруженный книгами, да еще и свою написал. А все остальное — туризм голимый, ходи, зевай, ешь пирожные.

Когда пишешь что-то, слышишь музыку вещи. Я знаю литераторов, которые вообще сочиняют в наушниках — Дмитрий Бавильский под Баха. Бывает и так, что какая-то музыкальная композиция подталкивает к написанию той или иной вещи. Или, по крайней мере, наполняет своим духом рассказ. У меня так получилось с «Interstellar Overdrive» Пинк Флойд из альбома «Волынщик у ворот зари». На этом Межзвездном Ускорителе, так переводится название, я написал рассказ «Сон Рахматуллы». Вряд ли кто-то обратил на это внимание. А для меня в этой музыке свершается все, что случилось с героем, попавшим в плен и исчезнувшим в мареве чужой истории навсегда.

Продолжая свои эвенкийские изыскания, наткнулся на карту шаманского путешествия в книге Анисимова «Религия эвенков».