Виктор Пелевин - П5: Прощальные песни политических пигмеев Пиндостана Страница 23

На Розановиче светлый клетчатый пиджак и розовая рубашка без галстука. На столике перед ним лежит раскрытая папка. Корреспондент спрашивает:

– Скажите, а Крушин когда-нибудь пытался вовлечь вас в свою... В тот темный ужас, которым он занимался?

– Нет, – отвечает Розанович. – Что вы, конечно нет. У нас были исключительно служебные отношения. Однажды, правда, он обратился ко мне не как к сотруднику ГАИ, а как к маринисту-баталисту. Он попросил нарисовать корабль, только летящий. Как бы воздушный шар на якоре. Но он, разумеется, не посвящал меня в то, что за этим скрыто.

– И вы справились?

– Было нелегко, – отвечает Розанович. – Крушин требовал делать наброски при нем и все время давал указания. Его ментальность не могла понять, что я подчиняюсь ему только как милиционер, но не как художник. Тем более что у него уже было готовое представление о картине. Явно кем-то внушенное.

– Почему вы так думаете?

– Он постоянно сверялся с какими-то конспектами. Я помню только название – «Ночные вершины», или что-то в этом роде. Только не спрашивайте, что это. Я действительно не знаю.

– А можно посмотреть, что у вас в результате получилось?

– Пожалуйста, – говорит Розанович и раскрывает папку.

Несколько манипуляций со сложенным листом мелованной бумаги, и на столе оказывается плакат формата А3, называющийся «На Воздушном Океане». На нем изображено подобие полупрозрачного облака, парящего над городской улицей. Если присмотреться, становится видно, что это голова дующего в свисток милиционера: облако выдержано в холодных голубых и зеленых тонах.

– Может показаться, что я здесь выступаю уже не как маринист-баталист, – говорит Розанович. – Но если вы посмотрите внимательно, вы увидите – колорит взят у Айвазовского.

– Скажите, а зачем Крушин заказал этот плакат?

– А у нас тогда начались проблемы из-за Гетмана, ну, из-за его монгольского цикла. То есть проблемы начались не из-за Гетмана, конечно, просто Крушин не поделил с другими генералами какой-то заказ на дорожные работы. Те стали искать, к чему прицепиться. Ну и обвинили Крушина в разжигании социальной розни между монголами и евреями. Мол, посмотрите на плакат – выходит, бедные монголы ездят на лошадях, а богатые евреи летают на самолетах. Мы, конечно, политтехнолога поменяли после этого, но Крушин тогда уже никому не верил. Поэтому за новым плакатом обратился лично ко мне.

– А кто стал вашим новым политтехнологом?

Розанович морщится. Видно, что воспоминание ему не особо приятно.

– Их потом два было. Первый... Даже не помню, как звать.

– Тоже от Пушистого?

– Конечно из гопоты, мы ж люди государевы – кто нам другого даст. Молодой такой райтер, наивный, искренний, шейка тоненькая... Поначалу он нас прямо за душу взял. Как это он написал, дайте вспомню... «Патриотизм и любовь к России в русской душе живы и часто просыпаются, но сразу обваливаются в пустоту, поскольку становится ясно, что их уже не к чему приложить – это как попытка поцеловать Марию-Антуанетту после того, как силы прогресса отрубили ей голову...» Красиво, да? Такая у политтехнологов тогда мода была, «новая искренность».

– И что, разработал он вам концепцию?

Розанович криво ухмыляется.

– Разработал. Пришел в кабинет к Крушину, я там сидел как раз, и зачитал. Смысл был такой – мол, нас, русских националистов, все время пытаются направить по ложному пути – то стравливая с монголами и евреями, то завлекая в темные пучины византизма. А русский национализм на самом деле означает очень простую вещь – чтобы поезда в России ходили по расписанию, чиновники не требовали откатов, судьи не слушали телефонных звонков, сырьевые бизнесмены не вывозили деньги в Лондон, гаишники жили на зарплату, а Рублевка сидела на Чистопольской крытой...

Корреспондент тихо смеется. Розанович тоже хмыкает и продолжает:

– Ничего так, да? Нам потом уже рассказали, что он для этой новой искренности бирманские таблетки жрал, называются «yaa baa», нечто вроде амфетамина, только на органической основе. Они вроде как влияют на дыхательный центр и придают всему, что человек придумывает в этом состоянии, сильную эмоциональную заразительность. Тогда в Москве проходила большая партия, и вся гопота работала только на них. Вот оттуда эта задушевность и пошла. Паренек, видно, до такой степени обожрался, что у него мозги спеклись.

Корреспондент спрашивает:

– И что сказал Крушин, когда это услышал?

– Ничего не сказал, – отвечает Розанович. – Поиграл желваками на скулах, потом сломал черепаховый нож для бумаг и вышел из кабинета. Ну и мы гуськом пошли за ним. Интересные таблетки, да?

– Больше вы с этим политтехнологом не работали?

Розанович отрицательно качает головой.

– Его, слава богу, после этого скандала поменяли. Выделили нормального специалиста, который делом занялся.

– Каким?

Розанович улыбается.

– Он нам первым делом покровительницу нашел. Святую великомученицу Георгину, умученную от нехристя. Ее в языческом цирке колесницей раздавили. В самый раз для ГАИ, верно?

– Пожалуй, – соглашается корреспондент.

– А потом, – продолжает Розанович, довольно щурясь, – придумали ввести в нашей структуре особое подразделение – багряноносцев. Для патрулирования самых важных трасс. Это такие сотрудники, которым доверено ношение георгинового банта. То есть багряного банта с портретом святой Георгины.

– А с какой целью? – спрашивает корреспондент.

– Как с какой целью? – смеется Розанович. – Ну что вы за сухарь, а? Вот представьте, над городом весна. Май. Стоит на режимной трассе постовой с багряным бантом и портретом святой Георгины. Элегантно поднимает жезл. Останавливается роскошное авто с георгиевской ленточкой, постовой вежливо отдает честь, склоняется к окошку, и происходит служебный разговор. А в это время георгиевская ленточка и георгиновый бант качаются друг напротив друга, словно бабочка и цветок, которые вот-вот окончательно срифмуются... Насчет бабочки я, конечно, утрирую как художник. Но ведь красиво... И звучит-то как, послушайте: багряноносный Святой Георгины первый линейный отряд ГИБДД города Москвы... Слышите эти раскаты багрового «эр» – прямо как у Пушкина в «Полтаве»...

Улыбка еще несколько секунд сияет на лице Розановича, а потом медленно гаснет. Он добавляет:

– Вот только Крушин всего этого уже не застал.

В бумагах Крушина найдены короткие прозаические отрывки со странным названием «Немые Вершины». Некоторые считают, что они принадлежат перу самого Крушина и являются конспектами его мрачных фантазий – но это плохо вяжется с образом генерала. По другой версии, автором отрывков является ментор Крушина философ Дупин – и цель их в том, чтобы яркими и доходчивыми образами вдохновить почти начисто лишенного воображения генерала.

Нам трудно остановиться на какой-то из этих точек зрения. Маловероятно, чтобы подобный текст мог родиться в сознании – пусть даже воспаленном – генерала ГАИ. С другой стороны, если бы автором действительно был Дупин, тексты отличались бы большим стилистическим совершенством, и в них обязательно хоть раз встретилось бы слово «Хайдеггер». Поэтому их авторство до настоящего момента неясно. Но то, что Крушин пользовался этими записками, подтверждают воспоминания майора Розановича.

Отрывки начинаются с порядкового номера и завершаются фразой «to be continued». Судя по нумерации, их было немало; сохранились только два – номер 1 и номер 18.

«НЕМЫЕ ВЕРШИНЫ 1. Сержант Петров не помнит, как это случилось. Он даже не знает, что именно произошло. Вчера еще вокруг шумело житейское море, где были луна и солнце, люди и деревья, надежды и страхи. Сегодня ничего подобного нет.

Теперь сержант Петров подобен воздушному шару на якорном канате. Иногда он становится шаром. Иногда – канатом. Иногда – самим якорем.

Когда он осознает себя шаром, он стремится всплыть над океаном смешанного с бензиновой гарью воздуха и улететь в прохладную пустоту космоса. Давно бы он это и сделал, когда б не канат и не якорь.

Сержант Петров начинает исследовать канат, ведущий к якорю. Для этого не надо делать ничего особого, достаточно просто вспомнить о нем, и Петров сразу же словно перетекает вниз по горлышку узкого кувшина. То, по чему он перемещается, – тоже он сам, и это очень грустно, потому что, удерживай его что-то другое, Петров давно разорвал бы канат и унесся ввысь, в черную синеву абсолютной свободы. Но нельзя разорвать путы, если они сделаны из тебя самого... И Петров послушно стекает вниз, к родной земле, которой он еще нужен, к тяжелому черному якорю, запирающему для него небеса.

Но и якорь – тоже он сам. Сержант Петров вспоминает, что именно тут его дом. Отсюда растет волшебный цветок, который кончается бесплотным шаром, реющим над городской улицей. В детстве Петров читал журналы-комиксы. Когда герои комиксов думали, художник рисовал над ними заполненные словами облака-овалы, соединенные с головой тонкой нитью. Теперь сержант Петров стал таким овалом сам: его тело внизу, а мысли парят в прозрачном облаке, высоко над потоком машин.