Михаил Березин - Эвтаназия Страница 23

Дождя не было. Серый небесный покров, недавно казавшийся таким плотным, как-то вылинял, обветшал и покрылся синими пятнами. Земля отсвечивала осколками луж. Ветер швырялся мокрыми листьями.

Момина водила классно. Создавалось впечатление, что у нее вообще нет изъянов. Что она – само совершенство. Правда, совершенство ведь тоже изъян (в той мере, в какой стопроцентная нормальность считается психическим сдвигом). Совершенство стерильно, и это слегка отпугивает.

Стерильность! Я покосился на нее. Думаю, я подобрал нужное слово. Момина казалась настолько стерильной, что ее невозможно было представить себе в роли матери.

Невдалеке от кладбища она ловко объехала лежавший на дороге труп собаки. Этот труп словно символизировал собой некую границу: начало города мертвых под охраной мертвого сторожевого пса. У входа продавались гвоздики. Мы купили четыре цветочка и двинулись по пронизанным сыростью аллеям.

Неожиданно я поймал себя на мысли, что никогда до этого на был на кладбище. Родня моя обитала в Орегоне, и они не только все здравствовали в настоящий момент – тьфу-тьфу-тьфу! – они были стройны, загорелы и не в меру жизнерадостны. А бабушек и дедушек своих я не помню. Мать вообще росла сиротой и воспитывалась в детском доме. А родители отца еще были живы, когда я родился, но вскорости умерли – оба в течение одного месяца. Отец никогда не брал меня на их могилу. Мне даже неизвестно, навещал ли он их сам. Возможно, где-то рядом покоятся их останки. Я начал всматриваться в фамилии, написанные на могильных плитах.

– Нам сюда, – сказала Момина.

Мы свернули налево, прошли еще метров десять и остановились у низкой решетчатой оградки. Момина положила руку на калитку, потянула ее на себя и… замерла.

Я удивленно переводил взгляд с нее на памятник и обратно.

– Что-нибудь не так? – поинтересовался я.

Она вошла внутрь и обошла вокруг памятника. Могила выглядела ухоженной, и памятник был в полном порядке, непонятно, что могло ее так взволновать.

– Вот чертовщина! – воскликнула она.

– Да что случилось?

– Памятник!

– Что, памятник?

– Откуда он взялся?!

– То есть?

– Я только собиралась заняться его установкой, ведь рекомендуется выждать какое-то время, чтобы земля осела.

– М-м-м…

Памятник смотрелся необычно, во всяком случае на фоне кладбищенского ландшафта. Весь из цельного черного мрамора. На полированном полу – никакого возвышения – за письменным столом восседал Момин-Середа. Сбоку к нему прислонилась жена, рука которой покоилась на его плече. На столе – пишущая машинка и несколько книг. Впрочем, имя Середа нигде не упоминалось. „Момин, Виктор Андреевич, 23.01.1941 – 21.04.1996. Момина (Глотова), Ксения Игоревна, 11.05.1946 – 21.04.1996."

– Наваждение какое-то, – проговорила Момина-младшая.

– Погоди, погоди, а у вас есть какие-нибудь близкие родственники? – поинтересовался я.

– Никого.

– А может это от писательской организации?

– Ты что, издеваешься?!

– Ну да, они были бы обязаны поставить тебя в известность.

– Такой памятник стоит целое состояние, – сказала Момина. – Они скорее удавились бы. Да и нет у них таких денег. К тому же все они уверены, что воздвигли себе памятник уже при жизни. Нерукотворный.

– Но твой отец, он ведь хорошо зарабатывал?

– О, да! Но его много печатали на Западе и экранизировали, даже ставили на Бродвее.

Прямо как Ловчева, отметил я про себя.

– Чего гадать, – сказал я. – Нужно потребовать разъяснений у администрации. Уж они-то должны быть в курсе дела.

Однако директор кладбища – совершенно лысый здоровяк в очках – только сокрушенно развел руками. Он понятия не имеет, чья это инициатива. Да и так ли уж в конце концов это важно? Мы только радоваться должны, что нежданно-негаданно на нас обрушился памятник, за который даже платить не нужно. Другое дело, если бы наоборот – был памятник и исчез.

– Сторожа, гады! – добавил он в сердцах, бросив на стол конторскую книгу. – Алкоголики несчастные!

На Момину было жалко смотреть. Я попытался убедить ее в том, что памятник поставил кто-то из состоятельных поклонников ее отца. На большее моей фантазии не хватило.

– А откуда ему известна девичья фамилия моей матери?

– Ну-у…

– А дата ее рождения?

– Это не так уж сложно в конце-то концов. В особенности для человека, у которого водятся такие деньги.

Она сказала, что придется его снести.

– А он тебе не нравится? – осторожно поинтересовался я.

– Не в том дело. Я сама обязана поставить ему памятник! Как ты не понимаешь!

Она сказала „ему", а не „им", отметил я про себя. Любопытно.

Мы решили вернуться к могиле чтобы возложить цветы. Итак, на могилах уже начали расти памятники. Шарман.

– Хороший памятник, – она уже почти успокоилась. – Но все равно снесу… Никто не имеет права… Можно считать, что это то же самое, что и возложение цветов… Воздвигли – снесли…

На обратном пути, я стал расспрашивать ее об отцовском окружении. Отчасти чтобы отвлечь. Отчасти чтобы лучше представить себе атмосферу, в которой он жил. Ей было больше известно о первом – „розовом" – периоде. С литераторами тогда он общался мало. Все больше с музыкантами, композиторами, художниками, театральными режиссерами. Персонажи в его произведениях чаще и оказывались людьми этих профессий. Момин обладал хорошим чувством юмора, и нередко становился душой застолья.

Все же в первую очередь меня интересовал „багровый" период, когда он уже стал Середой, и я сказал ей об этом.

– Началось все с того, что он стал пить как лошадь, – сказала Момина-младшая. – И продолжалось это целых три месяца.

Мне вспомнился собственный запой, связанный с отъездом родителей. Филу тогда удалось сравнительно легко вытащить меня.

– Самое интересное: не было никаких видимых причин, – сказала Момина. – Мама не уставала повторять: „Может ты объяснишь наконец, что случилось?" Потом он бросил пить – как отрезало – и взялся за работу. Теперь я думаю, у него было что-то вроде творческого кризиса, из которого он столь удачно выбрался.

– А круг его друзей не изменился?

– Видишь ли, в восемьдесят седьмом году я уехала учиться в Америку и более четырех лет меня тут не было. А когда вернулась, он уже находился в зените славы. Причем, не столько он сам, сколько его новое имя, от которого он старался держаться на расстоянии. Купил дачу в Научном, где и проводил почти все свое время. Там он писал, туда приезжали его литературные агенты и кое-кто из друзей. Не могу сказать, чтобы круг его знакомых принципиально изменился, просто он несколько отдалился ото всех.

– И у меня была дача в Научном, – вспомнил я.

– Куда же она делась? – поинтересовалась Момина. – Тоже пала жертвой издательской кампании?

– Да нет, – сказал я с сожалением. – Она сгорела много лет назад.

Действительно, за дачу свою я бы смог сейчас выручить такие деньги, что только пиши.

– А где ты училась в Америке? – спросил я.

– В Принстоне.

Я даже присвистнул:

– Но ведь там в свое время учился Скотт Фицджеральд!

Мы подкатили к ее дому. А я-то рассчитывал, что сначала она позаботится обо мне. Значит придется добираться самостоятельно на трамвае. Или пройтись пешком.

– У меня хранятся его архивы, – сказала она. – Среди них много писем. Думаю, тебе будет полезно все это просмотреть.

Мы поднялись. Коридор – словно зал в музее абстрактной живописи. И долговязый тип на паркете: прыгая на одной ноге, пытается стянуть с себя пудовые кроссовки.

Она усадила меня в комнате, где стояла стереоустановка. Помните, такая необычная на вид, сюрреалистическая? Включила камерную музыку и принесла несколько папок.

– Это далеко не все, – предупредила она, – но на сегодня, я думаю, вполне достаточно.

– Я тоже так думаю, – сказал я, взвесив одну из папок на ладони.

Чуть позже она вкатила столик на колесиках: с бутербродами и апельсиновым соком.

– Ладно, – сказала она, – мне тоже нужно немного поработать.

И удалилась в кабинет.

Я открыл одну из папок, устроился на диване поудобнее и взял бутерброд. Разрозненные записи, зачастую косноязычные. Вырезки из газет – в основном бытовые очерки. Какие-то пометки. К примеру: „Определить причину, отчего мне так плохо, дискомфортно и устранить."„Кроме прислуги там: старшая сестра с двумя сыновьями, друг детства с семьей, бывший коллега и друг по творчеству с семьей, еще одна творческая личность – одинокая."„Друг: все ты тщательно продумал и обосновал, но твоя логика – логика компьютера. Только компьютер способен столь рационально подходить к явлению гибели, медленной гибели индивидуума. С твоей точки зрения я должен был бы сейчас поступить так-то и так-то, поскольку мне это выгодно потому-то и потому-то, но я этого не сделаю. Я просто убью тебя."

„Тирания оттачивает душу, вынужденное иносказание совершенствует мысль, а крупицы правды даруют мудрость, в то время, как легко доступное знание лишь повышает интеллектуальный уровень.