Александр Этман - На седьмой день: рассказы Страница 23

– А кто есть ближний мой?

– Да любой человек и есть твой ближний. Даже родственники жены твоей в Спарте и неведомые тебе люди иных полисов и стран. Продолжим-с. Не сотвори себе кумира и никакого изображения того, что и на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли.

– Нельзя ли поконкретней, – попросил я.

– Разберешься, – ответил он. – И перестань меня перебивать. Это, впрочем, не совет, а просьба. Далее. Почитай отца твоего и мать твою. Не убивай. Не прелюбодействуй. Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего. И помни день субботний. Впрочем, с этим пока можно повременить. Как-нибудь потом. Но остальное – обязательно к применению. Ежедневно – до и после завтрака, обеда и ужина.

Он сделал паузу, после которой добавил:

– Да, кстати, чуть не забыл: да не будет у тебя других богов перед лицом моим. Действуй.

И вот, моя дорогая Ксантипа, я действую. Вот ты говоришь – книжка... Учение мое я своим назвать не могу, поскольку только записываю то, что мне говорят. А говорят мне языком лаконичным и часто путано, так что приходится творчески переосмысливать сказанное. И после шести часов работы каменотесом это не так-то легко сделать. Поэтому я безмерно благодарен тебе за твое долготерпение и такт. Сегодняшний инцидент с водой отнесем на счет твоих спартанских генов и забудем о нем.

Теперь о деньгах. Их, вероятно, не будет. Зато мне яственно видятся проблемы – лишения и гонения. Видишь ли, с учением мне нужно будет познакомить как можно больше греков, и я совсем не уверен, что кто-нибудь из них не донесет на меня куда следует, причем не исключаю и лжесвидетельства. Некто обещал снабдить меня учениками, дабы ускорить процесс. Так что готовить тебе придется на целую ораву.

Я спрашивал его о судьбе моей. Он ответил, что не хочет меня огорчать. Я не думаю, что это добрый знак. Но преисполнен решимости довести дело до конца, опираясь на совесть и знания мои и поддержку твою...

И в этот момент Ксантипа всхрапнула и повернулась на бок. А утром, собирая мужа на каменоломню и подавая ему жареную с помидорами брынзу, сказала:

– Ты вчера так интересно рассказывал... Ну, про то, что ты знаешь, что ничего не знаешь. Я пыталась это понять и сразу же заснула...

Сократ перестал жевать и прислушался. Посидев так с минуту, он как-то странно улыбнулся и сказал:

– Пожалуйста, не надо искать кого-нибудь другого. Я исправлюсь... Это интересно, постараюсь запомнить: лучше с умным потерять, чем с дураком найти. Понял...

– Что? – закричала Ксантипа. – Это я дура?

И вот тогда на голову Сократа и был вылит легендарный ушат помоев. А Платон, зафиксировавший сей бесчеловеченый акт для истории и до конца жизни терявшийся в догадках относительно причин поступка Ксантипы, наверное, просто поленился побеседовать с Сократом подол ь ше ...

РОЯЛЬ

Раньше Лешка не был таким беспокойным. Но когда Гале, наконец, удалось убедить его в том, что он хочет уехать, в Лешке проснулся прадедушка. Этот прадедушка когда-то поцеловал молодую жену, погладил ее по заметно округлившемуся животу и поехал на заработки. Он присылал открытки из Варшавы, Бухареста, Праги, Женевы, Брюсселя, Марселя и Саутгемптона. В открытках он кратко описывал города, интересовался, как поживает дочка, заверял жену в вечной негасимой любви и скором своем возвращении.

В начале 1902 года прадедушка на некоторое время замолк, но потом пошли открытки из Америки: судя по почтовым штемпелям (а все открытки Лешина прабабушка аккуратно сохранила и передала Лешиной бабушке), он целеустремленно искал хорошую работу, сохраняя когда-то выбранное западное направление движения – Бостон, Нью-Йорк, Буффало, Кливленд, Детройт, Чикаго, Канзас-Сити...

Открытка из Сан-Франциско была двадцать девятым и последним известием от Григория Кона. Его правнук впоследствии выдвигал следующие версии исчезнования предка: он так и не нашел работу, ему стало стыдно, и он спрыгнул с моста «Золотые Ворота»; он нашел работу, но платили мало, и у него не было возможности купить открытку, не говоря уже об обратном билете; он продолжил свое кругосветное путешествие и был потоплен ураганом «Люси» в Тихом океане; он нашел не только работу, но и другую жену. Последняя версия представлялась Леше наиболее правдоподобной, причем он подозревал, что это случилось в день отъезда прадедушки с Рижского вокзала, а может, и раньше.

Если бы Галя знала, что прадедушка проснется в Леше, она бы, думаю, не стала бы убеждать мужа в необходимости последовать примеру Кадышевичей и Златопольских и немедленно эмигрировать в Соединенные Штаты. Но Галя этого не знала и выпустила джинна из бутылки. За двенадцать лет, что прошли с момента их отъезда, они только в Америке сменили восемь городов. Я не считаю Италии, где Леше сначала не нравилось в Риме, потом в Остии и, наконец, в Ладисполи.

В прошлом году мы встречали Новый год в Лейк-Тахо. Днем Лешка в дорогом костюме осторожно спускался с гор, а вечером хватал гитару и кричал нам: «Помните? “Поспели вишни в саду у дяди Вани...”» Галя призналась моей жене, что боится распаковываться. Как только ей начинает казаться, что из Лешки улетучился дух беглого Кона, он начинает собираться в дорогу. Правда, каждый раз условия становятся все лучше. Лешка – отличный тренер по фигурному катанию, а Галя – бывшая гимнастка и замечательный хореограф, и они в Америке – нарасхват.

– Пора школу открывать, – рассуждала Галя. – Но разве с ним можно хоть что-то планировать?

– Поговорите с папой! – попросил меня их сын Димка. – Надоело таскать вещи, он категорически отказывается от грузчиков... И вы же знаете, у нас рояль...

...Приехав в Чикаго, Лешкина семья с неделю жила у нас. Лешка бродил в окрестностях улицы Диван в поисках подходящего жилья. Я не торопил его, но Леша ужасно желал поскорее заказать клеющуюся этикетку с собственным адресом, наклеить ее на конверт и отослать куда-нибудь. Наверное, это тоже было проявлением прадедушкиной генетики.

На девятый день своей американской жизни Леша вернулся к вечеру полностью счастливым. Он потащил нас смотреть «апартаменты». Три комнатки располагались на третьем этаже трехэтажного дома.

– Летом под крышей будет жарко, – сказал я.

– Замечательно, – ответил Леша. – Я так продрог в той жизни...

В единственную спальню Леша прописал свою бабушку. Я помню эту потрясающую женщину с собственного детства. Она курила папиросы и постоянно прощалась с нами.

– Какой хороший сегодня день! – говорила Лешина мама, подогревая вкусные блинчики для нас, в ту пору восьмилетних.

– Жаль, что не дожить мне до вечера... – откликалась бабушка. – Давления совсем нет. Сердце дорабатывает по инерции...

– Как вы себя чувствуете? – вежливо спрашивал я на шестнадцатилетии друга. Ответом служил печальный вздох, означавший горькое недоумение бабушки по поводу моей беспросветной глупости – ну разве не видно, что до последнего вздоха человеку осталось всего ничего?!

Первую Лешкину свадьбу бабушка чуть не испортила, мастерски разыграв сцену падения в обморок. Во время второй свадьбы я стоял рядом с ней и поддерживал на всякий случай: когда Лешка стал расписываться в брачных ведомостях, она доверительно прошептала:

– Вот и пульса нет...

Однако, несмотря на наличие у бабушки неизлечимых недугов, она продолжала курить папиросы, смотреть передачу «Служу Советскому Союзу!», пить кефир и вообще – жить. Леша рассказывал, что когда бабушка узнала о предстоящем отъезде, она улыбнулась и промолвила:

– Вот этого мне уже не вынести. И слава Богу!..

Впрочем, она доблестно держалась в Австрии и в Италии. Превосходно перенеся длительный перелет через океан, она прибыла в Чикаго и, едва завидя меня в аэропорту, сказала:

– Вот, приехала помирать на чужбину...

Короче, бабушку расселили в спальне, и она тут же приступила к своему обычному занятию – закурила папиросу и стала дожидаться смерти. Маму и дочку они устроили во второй комнате, сами расположились в третьей, а сын на раскладушке устроился на кухне.

Через четыре месяца к ним пришел багаж. Он состоял, в основном, из предметов бабушкиного туалета. Кроме этого, прибыл рояль. Поскольку в этой семье только бабушка и Леша могли похвастаться музыкальным слухом, было ясно, что именно она настояла взять с собой инструмент, втайне надеясь, что, почувствовав приближение смерти, она успеет сыграть фрагмент из любимой «Волшебной флейты».

Как-то Леша пришел ко мне грустный. Я знал, что с бабушкой ничего случиться не может, и поэтому не стал задавать никаких вопросов.

– Старик, – начал он. – Ты знаешь, что я – интернационалист. Но я не могу больше жить в этом аромате Ганга. С моими соседями что-то случилось! Они все время готовят национальные блюда! Это невыносимо. Вдобавок еще и жара... Словом, я решил переезжать. Как ты на это смотришь?

Я смотрел на это положительно. Потом я вспомнил о рояле и посмотрел на это отрицательно.