Горан Петрович - Остров и окрестные рассказы Страница 23

— Андрия ты мой Гаврович, да где же ты пропадал?! Ночь на дворе... Мы уж собирались искать тебя, в милицию звонить... Господи, что только я не думала... Ты ведь и не ужинал! Может, тебе плохо стало? Что случилось? И все это время ты был в одной рубашке, совсем раздетый?! — ломая пальцы, встретила его перепуганная жена.

— Мне захотелось пройтись! — ответил он как можно резче, вступать в обсуждение случившегося ему не хотелось, может быть и оттого, что тогда пришлось бы признаться, где он заснул.

— Конечно, господин прапорщик... Конечно... Но все-таки мог бы нам дать знать... Малыш испугался, так плакал, мы его едва успокоили, — сын косвенно упрекнул его.

Возможно, Андрия отверг бы и этот упрек, но упоминание о мальчике, его семилетнем внуке, сразу смягчило его, заставило вопреки обыкновению даже оправдываться:

— Как же быть?! Что теперь делать?! Простите вы меня... Я как-то забыл о времени, заработался... Скажите ему, что я вернулся...

— Он уже заснул, — тихо подала голос сноха.

— Да и нам пора, уже почти полночь, я просто без сил... Господи Боже, ну что за день выдался, сплошные волнения! Скорей бы уже на покой, — заявила жена и отправилась на кухню раскладывать диван.

Не прошло и четверти часа, как все заснули. Все, кроме Андрии Гавровича, прапорщика первого класса в отставке. Нет, причина его бессонницы вовсе не в той неожиданной передышке в подвале. Стоящий в кухне диван даже в разложенном виде недостаточно просторен для них, жены и крупного Андрии, но дело и не в тесноте, он, бывало, спокойно засыпал везде, куда забрасывала его армейская служба, иногда даже полностью одетым, в сапогах, подложив под голову пилотку вместо подушки. Сон бежит от него с тех пор, как в доме появился сын с семьей. С тех пор как на подходах к городу три дня и три ночи извивалась колонна беженцев; с тех пор как он едва узнал своих, когда те вышли из машины с треснувшим лобовым стеклом, едва держащимся боковым зеркалом и зияющими дырами вместо фар... Сон бежит от него с того момента, как он понял, что у сына нет сил произнести ни слова, что с лица снохи исчезла ее обычная приветливая улыбка, а по грязным щекам Малыша тянутся следы высохших слез.

— Ну, ничего, ничего, главное, что все живы... Иди сюда, мой Малыш, ты уже большой, все будет в порядке... — неуверенно начал он лишь первую из множества фраз, которые повторял про себя, лишь начало того, что ему хотелось бы сказать им, чтобы подбодрить, чтобы даже пошутить, как это бывало обычно.

Вот с тех пор и нет сна Андрии Гавровичу. Сын за эти полгода начал разговаривать, правда скупо, невыразительно, словно все слова для него стали одинаковыми и все означают одно и то же, что вообще-то значат они очень мало, а может быть, даже и вообще потеряли смысл. Сноха, рядом с ребенком, все-таки смогла вернуть себе немного, пусть горького, но веселья. Но вот следы слез, эти дорожки на щеках Малыша, никак не исчезали, они то бледнели, то набухали красно-синим цветом.

— Аллергия. Возможно, от перемены воды, возможно, от изменения влажности воздуха или ветра; кроме того, он почему-то перестал реагировать на лекарства... Но важно, что нам удалось предотвратить отек горла...  Иногда просто нужно время, обычное человеческое время; будем надеяться, что все пройдет само собой, так же как и появилось... — после десятка других врачей заключил из-за стекол очков знаменитый доктор Лалошевич, румяный, с седыми, похожими на пух волосами.

— Эх, прапорщик, прапорщик, годами ты безмятежно засыпал и спал, как дитя, теперь пришло время расплачиваться за беспечность... — говорил Андрия самому себе в ту первую ночь на кухонном диване, до самой зари перебирая в мыслях все, что навалилось на его близких.

Целыми днями загруженная домашними делами, поисками продуктов подешевле, хлопотами у плиты, чтобы порадовать каждого, приготовив его любимую еду, жена по вечерам просто валилась в кровать и тут же отключалась. А он лежал, неподвижно глядя перед собой. Сначала прислушивался к беспокойно спавшему внуку, который в соседней комнате что-то говорил во сне и дышал так, словно запыхался от бега. Но даже когда Малыш затихал, Андрия Гаврович продолжал оставаться в бессмысленном напряжении, будто надеясь, что страдания станут меньше, если все время их контролировать. Заснуть ему удавалось только под утро, но и тогда сон превращался в кошмар — ему казалось, что он постоянно слышит чей-то злорадный голос:

— А ты, господин прапорщик, спи себе спокойно...

В течение дня кошмар продолжался. Квартира для пятерых слишком мала. Ту, двухкомнатную, он еще девять лет назад поменял на нынешнюю, скромную, но с солидной доплатой, чтобы помочь сыну покрыть крышей его дом, там. Тогда ему казалось, что им с женой вполне хватит комнатки и небольшой кухни. Негоже особо разживаться, когда у семьи сына такие трудности. Ведь с каким трудом парень нашел себе работу по специальности! Правда,, уж очень далеко. Но он поддержал их, когда они решили уехать. На все причитания жены реагировал по-военному твердо:

— Мать, не шмыгай носом! И что тут такого? Отделяются? Тоже мне невидаль какая, не на край же света собрались! Не на чужбину! Мы будем навещать их на каждый государственный праздник.

Сейчас он вспоминает эти свои слова. Сейчас, когда он видит их в своем доме, не может не вспомнить того, что сказал тогда. Сейчас, когда каждую минуту он сталкивается с их неустроенной жизнью беженцев, он ясно слышит все, что тогда говорил.

— Говоришь, у нас теперь разные государственные праздники? Глупости. Слушай, что говорит тебе твой прапорщик, это глупости! Это нужно вынести на обсуждение! Понимаешь? Да, да, я читаю газеты, но государственный праздник — это государственный праздник! — упрямо повторял он сыну в телефонную трубку, отказываясь понимать, почему теперь не может повидаться с внуком, как это бывало каждый год.

— Ну давай, мой Малыш, ты уже большой, все устроится... — с этого он начал, как только они появились, но ничего не устроилось, и даже наоборот, стало разваливаться и еще больше терять форму.

— Ну а воля? Где ваша воля? Неужели и она осталась там? — задал он вопрос спустя два месяца, во время обеда, желая подбодрить своих.

— Отец... — медленно начал сын.

— Прошу вас, не надо при ребенке... — шепнула сноха.

— Андрия, почему ты не ешь, остынет... — испуганно добавила жена.

Он промолчал. Пристыженно. С тех пор и разговаривает только с самим собой. Спорит. А спать не может.

Должно быть, в большем пространстве страдания переносятся как-то легче, наверное, они разбавляются, снижается их концентрация. А в однокомнатной квартирке все сгущено. И хотя сын со снохой смогли увезти лишь немногое, шкафы оказались набиты битком. Жена и раньше-то никогда не расставалась со старой одеждой — она напоминала ей о прошлом, а уж теперь, из страха перед наступающими временами, и подавно ни от чего не хотела избавиться. Да и самих шкафов у них слишком много. Вообще очень много мебели. Ящики не выдвигаются, так плотно набиты они всякими мелочами. На полках негде поставить альбомы, в которых рисует Малыш. О большое кресло напротив телевизора все спотыкаются. Кому-то приходится есть всегда на краю квадратного обеденного стола. Дюжину горшков с висячими пеларгониями он отнес в подвал, чтобы выставить в лоджию морозильник. Дом вдруг оказался перенасыщен всевозможными предметами, но еще большие трудности возникли с чувствами. Слышно, как кто вздохнет. Слышно малейшее слово, кем бы оно ни было сказано. Почти ничего не остается личным. Андрии Гавровичу кажется, что с зеркала в ванной комнате не успевают выветриться предыдущие отражения, отражения лиц его домашних, и что, бреясь, ему приходится смотреть на них, так как они еще не исчезли со стекла. Сколько раз его пронзала резкая душевная боль, становившаяся еще более невыносимой, когда он сталкивался в этом нерасторопном туалетном зеркале с усталым лицом своей жены, с ее пальцами, которыми она безуспешно пытается разгладить залегшие вокруг рта морщины? Сколько раз он испытывал стыд перед безнадежным и грустным взглядом снохи, а однажды и перед ее зрелой наготой до пояса? Сколько раз открывал было рот, чтобы начать оправдываться перед мрачным лицом сына? Или перед умным лбом Малыша, который и вчера вечером, умываясь, постоянно вставал на цыпочки и вертелся во все стороны, желая разглядеть как можно больше?

— Как быстро он растет! — громко сказал Андрия в ванной, потирая кусочком квасцов ранку на губе. — Когда приехали, в зеркале отражались только вихры на макушке!

А потом, свежевыбритый, расправил плечи перед зеркалом, через силу бодро улыбнулся, на всякий случай, ведь никогда не знаешь, вдруг кто-нибудь потом заметит твое отражение.