Аврахам Суцкевер - Зеленый аквариум Страница 23

Оба стояли в глубоком молчании, точно раковины. Их слезы к тому времени еще не восстали из мертвых.

— Донделе, я прежде сказала, что я бывшая Ройтл. Но я и нынешняя. У меня два лица.

И Ройтл резко отступила на шаг и подняла лицо. Пламенный ветер метался по пещере, и его отсвет озарил ее.

И Донделе увидел лицо из двух лиц. Одно напоминало яблоко, одна половина которого розово сияла росяной улыбкой, а второе было ободрано и изъедено.

И он припал к обоим лицам и целовал их, как одно.

Донделе был воодушевлен Ройтл. Костю вдохновлял Донделе. Этой же ночью сжигальщики изо всех сил и сверх сил рыли дальше. Ройтл превратилась в сгусток огня. Словно бы огонь, который сжег ей половину лица, пришел к ней просить прощения и своей пламенной силой искупал свою вину. Из печи в туннель облачками вплывали мертвецы и помогали копать. Камень крошился, крошился и раскрошился. Струя райского воздуха ворвалась в ад из рощи за оградой.

Цепи звенели. Мины взрывались. Выли над округой электрические волки. Сжигальщики трупов рвались к звездам. То один, то другой падал. Среди сбежавших — Донделе и Ройтл. Они вдвоем несли Костю. Мина оторвала ему ногу — —

Зеленый мост лежал, взорванный, в Вилие: плесенно-зеленый железный орел с клювом в реке и с распростертыми неподвижными крыльями.

В только что освобожденный город входили скрывавшиеся. Они выбирались из пещер, из колодцев, из-под навоза в хлевах.

Партизаны в барашковых папахах, похожих на гнезда цапель, лесные люди, мстители с опаленными порохом лицами — все они устремлялись через Вилию, кто из города в пригород, кто из пригорода в город, в лодках, на паромах, на связанных бревнах. Нетерпеливые парни сами становились своими лодками: прыгали в воду, и стремительная река опаляла их мышцы и приводила в движение руки.

С отрядом партизан из Рудницкой пущи Донделе и Ройтл вступили в город. Было зрелое, песенное лето. Голубой столп от самой земли до первого облачка.

Донделе снял у колодца сапоги и больше их не надевал. Они были прежде на ногах у немца, и Донделе в партизанах мерил ими болота. Теперь, спеша к кирпичному заводу, к замурованному тайнику, где находится его мама, Донделе был обязан их снять и обмыть у колодца ноги.

У взорванного, с клювом в воде Зеленого моста Донделе очутился босым. Он не хотел переплывать реку ни при помощи рук и ног, ни на лодке или пароме. Искусство бродить по крышам, пробираться по провисающим водостокам снова потянуло его. Он акробатически ловко взбежал на железное крыло орлом рухнувшего моста, добрался до клюва, перепрыгнул через ножевидные струи воды между затонувшими поручнями и вскоре оказался на другом берегу, в пригороде.

А там, близ костела, все еще сидела та нищенка, которую он помнил с детства. Она нисколько не изменилась. Те же бельма на глазах, точно яичная скорлупа. Та же медная тарелочка у ее скрещенных ног. Когда-то, проходя мимо, он кидал в тарелку монету. Сейчас ему хочется кинуть полную пригорошню. Но кроме единственного завалявшегося медяка, у него в кармане ничего не оказалось. Он наклоняется и кладет монетку на медную тарелочку.

То здесь, то там появляются люди. Но улица пуста настолько, что ее пустынность видна и слышна. Что это? Улица или чердак? Донделе кажется, что улица — длинный чердак. Лица лопнувших зеркал истекают кровью.

Дверь хаты Федьки-кирпичника заколочена белыми планками. Донделе срывает ставень и проникает внутрь. На полу валяется топор. Близ топора, в пыли, — солнце. Расколотое. Федька здесь с кем-то сражался.

Донделе взбирается наверх, к голубятне. Он еще помнит голубиный язык, и голуби ему расскажут, что случилось с Федькой, ответят на его воркование.

Кроме косточек, пушинок и просыпанных зерен, он в голубятне ничего не находит. Но, спускаясь с лестницы, видит ковыляющего навстречу деда, который обводит пальцем шею:

— Нет Федьки. Повесили.

Из встрепанной крапивы ветром вздымается пустота и тонкой обжигающей плетью гонит, стегает Донделе. Она подгоняет его к кирпичному заводу. Но и тот пуст. И старые и молодые кирпичи превратились в пыль.

В сумраке обветшалого строения, где когда-то выпекали кирпичи, зрачки напрягаются. Мамино укрытие было замаскировано, без приметных следов. Так оно выглядело, когда он прощался с нею.

Донделе сгреб, отодвинул комья глины от боковой печи, вытащил десятка два кирпичей, плечом приподнял задвижку и одним прыжком оказался внизу, в тайнике. Он улавливает знакомый запах — запах сжигальщиков трупов. Сквозь щель между двумя кирпичами косо пробивается цвет серы. Вот мама: она лежит под простыней в своей собственной кровати. Исполнилась ее молитва: чтоб я дожила умереть — —

Не в почтенной лачуге напротив горы, в которой родилась Ройтл, и не в ельнике справляли на исходе лета первую свадьбу в городе, превратившемся в закат.

Дело было так: когда Ройтл накануне свадьбы вошла в свой бывший дом — почтенную лачугу, она увидала, что за столом склонился над тарелкой горячего борща не кто иной, как король печей Франкенштейн.

Ройтл, опешив, тут же с криком кинулась бежать обратно в распахнутую дверь лачуги и упала у порога — в объятия Донделе.

А Донделе, следует, заметить, принял это за добрую примету: если Ройтл еще способна так испугаться — это хороший признак.

И автор этого рассказа, один из сватов, — свидетель: первая свадьба в городе из рода в род состоялась наверху, на горе, которую дожди перед этим хорошенько причесали. Звезды бросали в дар золотые благословения, и Ройтл пламенела под ними, и была она чище и краше всех звезд.

1974

ДНЕВНИК МЕССИИ

Впереди двигался Огненный столп, и, как свинец, плавился перед ним неприятель — покоренный.

Через Львиные ворота в стенах Старого города следом прошел Облачный столп. Все горело светло-белым вспыхивающим пламенем. Оно светилось и над землей, и внутри нее.

И сам Облачный столп уже стал светло-белым, и колонна людей между ним и медно-желтым Огненным столпом впереди вспенилась от стелющейся белизны, как вскипевшее молоко.

Так вот он, колорит страны?

Не в этом ли суть изречения: земля, текущая молоком и медом?

Внезапный звук шофара[28] рассеял колонну грешных людей между двумя столпами. И млад и стар, босые и нагие, в одеждах их сожженного галута[29], хромые, слепые, беременные и женщины с младенцами над головой — все жадно припали к стене из прямоугольных камней, отличных от всех камней на свете, и прижались к ней губами. Своими губами и губами своих отцов и матерей, чей прах телесный — пустыня между землей и небом.

Судя по тому, как дети человеческие прыгали от радости, всхлипывали и вопили от восторга, от обретенной возможности целовать истертые камни и впиваться в них, — их гомон должен был оглушать. Но было оглушительно тихо, точно в морской раковине, и можно было расслышать, как дышат прямоугольные камни. Губы разбудили их, и они молча плакали вместе с детьми человеческими.

И я тоже был вместе с детьми человеческими моего города и среди них. Моя кожа — белый прах разрушенной колонны — тоже окуналась в прямоугольные волны.

А позже, когда солнце поглотило Огненный столп, камни превратились в человеческие лица. Между одним лицом и другим росли, разделяя их, пучки зубчатых травинок и седоволосые стебли, словно морозные узоры на окнах в прошлом. В одном из таких стеблей искрилась капля крови.

А может, это червячок шамир, который еще тогда, когда пилили камни для храма, затаился, а теперь пробудился с ними вместе?..

Не успел я додумать эту мысль, как кто-то постучал в мое плечо, точно оно дверь и условным стуком мне дают знать, кто это, чтобы я впустил.

— Приятель, слово есть слово. Я все годы помнил наш уговор. И вот я здесь. Шалом алейхем!

Мне не было нужды оборачиваться, чтобы поклясться, что это он. Его голос был кистью, которая быстро и мастерски изобразила старого знакомого. Когда я обернулся, я не был ошеломлен, я только чуточку заколебался: протянуть руку в ответ на его приветствие или нет.

Чтоб облегчить мои сомнения на этот счет, он первым подал руку, и она, как магнит, притянула мою.

Его пальцы были костлявы и сухи, словно остатки рыбы после трапезы.

Теперь мы оба стояли друг против друга. Время во мне бежало назад, как пятится поезд, чтоб сменить колею.

Облачный столп так густо припорошил его, что было непонятно: он голый или в запыленных одеждах? Зато лицо его нисколько не изменилось: те же смолисто-черные завитки на щеках, та же бледная кожа чесночного цвета, те же глаза коня из похоронной упряжки — почти без белков, те же пухлые губы и на нижней — свежие оттиски зубов.