Сергей Алексеев - Чудские копи Страница 24

Наконец совещание закончилось, стая распалась и к Шутову подошли трое.

Он всегда считал, что писатель лишь тогда свободен, если находится в оппозиции к власти. Причем к любой, независимо, какого она толка, и принципиально с власть имущими не дружил, хотя всех знал в лицо и по фамилиям. И еще он считал, что именно по этой причине к пятидесяти годам стал достаточно известным – имя было у всех на слуху, но не завоевал должного признания. Состояние диссидентства ему нравилось, поскольку он чуял под ногами благодатную критическую почву, когда невзирая на чины и звания можно открыто высказать свою точку зрения, даже если она заведомо не верна.

Шутов был с шахтерами, когда те перекрывали Транссиб и стучали касками, требуя вернуть Ельцина во власть; он был с ними же, когда обманутые, прозревшие и голодные, они опять стучали касками и требовали убрать Ельцина.

Поиски депутата Балащука возглавили вторые лица городской прокуратуры и милиции. А поскольку вторые всегда стремились стать первыми, то обычно проявляли рвение, сопряженное со сдержанностью и разумной достаточностью. Именно они, еще что-то хотевшие от этой жизни, обеспечивали приемлемое функционирование любой государственной системы. Поэтому зам прокурора приказал немедля снять наручники, а зам начальника УВД взялся распекать личного охранника Балащука и грозить статьей за самоуправство. От этого их усердия у Шутова враз пропало желание валять дурака, потому как далее уже начиналась рутина...

– Воронец зря кипиш поднял, – растирая запястья, проговорил он устало. – Я знаю, где эта парочка.

– Где? – спросили оба в голос.

Писатель с тоской глянул на вершину Мустага:

– Там. Совершают пешее романтическое восхождение. За ручки держатся...

– За какие ручки?..

– За эти самые. – Он повертел отекшей, короткопалой пятерней. – Мальчик ведет девочку...

Милиционер врубился сразу и многозначительно хмыкнул, а законник сделал недоуменное лицо:

– О чем вы, Вениамин Игнатьевич?..

– Только не делайте вид, будто не догадываетесь о чем! – обрезал Шутов. – Зачем девочек водят на горку... Вершины покорять!

Деловитый милиционер подозвал начальника спасателей, и тот по радиостанции связался с вертолетом. «Восьмерка» сделала вираж и потянула в гору.

– Какая гадость! – брезгливо проговорил прокурор. – И статью отменили...

– А вы напишите представление, в городскую думу! – посоветовал писатель. – Пусть его пропесочат на партийном собрании. Как в добрые старые времена. Чтоб традиции блюл!

Законник был к иронии чувствительным и только печально улыбнулся, зато милиционер, тип более грубый, сказал определенно:

– На чурку бы. И в пятаки порубить.

Вертолет заложил круг над Мустагом и, приседая на хвост, стал плавно опускаться вблизи сверкающего на солнце креста. На земле оживились – должно быть, пришло какое-то сообщение с борта, снова сбились в кучку, а Шутов опять растянулся на матраце и, глядя в небо, подумал, что отныне он и руки не подаст вчерашнему приятелю и шефу. И сейчас лучше всего встать, спуститься пешим вниз, поскольку подъемник не включен, и уйти, навсегда...

Он встал, но и шагу не успел ступить, как к нему подлетел милиционер.

– Возле креста обнаружили одежду Балащука, – как-то подозрительно сообщил он. – Вплоть до часов и трусов...

– Ну, должно быть, и им мешает одежда, – злопыхательски предположил Шутов.

– Кому – им?

– Педрилам!

– Как вы объясните, что там нет одежды Алана?

Это уже напоминало допрос, но писатель лишь усмехнулся:

– У них только девочек раздевают...

– И самих нигде не нашли!

– Забились куда-нито в норку. Или... расщелину!

Милиционер стал мрачен:

– На Кургане сейчас плюс четыре и ветер. Кругом снежные линзы.

– Любовь греет...

– Хватит болтать! – прикрикнул он. – Что здесь произошло?

– Не советую на меня орать! – взъярился Шутов, ощущая одновременно некий предательский сбой в душе. – Прилетели искать – ищите! Вы за это бабки получаете!

Ответить он не успел, ибо законник поманил к себе, и они в тот же час торопливо удалились за стартовую площадку.

И в следующую минуту сбой обратился в обвал, потому что из-под площадки двое в униформе извлекли живого и только всклоченного, заспанного и насквозь продрогшего Алана.

Бард ничего не понимал, трясся от холода, щурился и тупо взирал на незнакомый и сильно озабоченный народ...

7

Софья Ивановна всегда спала чутко и недолго, а тут, с появлением внука, вдруг как-то враз избавилась от многолетнего томительного и тревожного ожидания, так знакомого шахтерским женам, и вот уже неделю не могла проснуться даже от хлопка входной двери и скрипа половиц.

И впервые не услышала заветного стука в окно. Проснулась от того, что Родя за руку ее трясет и шепчет тревожно:

– Бабушка! Там кто-то стучит! В окошко!

Она голову приподняла – тихо и темно, лишь глаза внука светятся.

Родион оказался парнем беспокойным, даже нервным – должно быть, переживал разлуку с родителями и привычным образом жизни. Он все еще избегал прямого солнечного света и если выходил на улицу, то рано утром и поздно вечером, но и даже тогда старался сесть где-нибудь в тени. И напротив, ночью оживал, выбирался из дома и подолгу, прижимаясь к заборам, бродил по улицам поселка, все еще сторонясь людей, – привыкал к новой обстановке. А чаще уходил в пристройку, где Коля сделал себе мастерскую и где от него остался верстак, всякие инструменты, доски, полуразобранные велосипеды, мотоциклы и еще множество всякой всячины, которая так притягивала детей. Когда Ульянка гостила, это была у нее игровая комната: можно было строить домики, убежища, космические корабли, самолеты и пароходы.

Родиона больше притягивали столярные инструменты, которых он никогда не видел, потому изучал и, смышленный, сам догадывался, что и для чего. Больше всего внуку нравился рубанок: он строгал какую-нибудь доску, словно дитя малое, радовался, что она становится гладкой, и с блаженством нюхал стружки. Потом попросил лопату, кирку и ведра, разобрал пол в пристройке и принялся яму копать. Софья Ивановна посмотрела на эти его ночные занятия дня два и спросила зачем. Дескать, подпол у нас есть, хороший, сухой. Внук же говорит, мол, привычней мне в землянке жить, хочу себе жилище устроить, и еще, говорит, чтоб навык не потерять, дескать, они с отцом много подземелий выкопали. Она и решила – чем бы дитя ни тешилось, лишь бы занятие было. Родя и стал рыть каждую ночь, причем без света, поскольку видел в темноте лучше, чем днем, и даже газеты мог читать. Почти счастливая бабушка уже ничему не удивлялась и только приговаривала:

– Вот ведь как хорошо тебе, Родя. И электричества не надо...

За неделю такой погреб выкопал, что и впрямь жить можно: землю всю вытаскал, на огороде вдоль изгороди рассыпал, кровлю столбами укрепил, стены досками обшил и даже кровать себе смастерил. Рукодельный оказался, весь в Никиту!

Не сказать, что он людей боялся, напротив, проявлял к ним любопытство, однако всякий раз, если ктото приходил в дом, прятался в подземелье или комнате, исподтишка оттуда наблюдал и слушал. Покуда чужие в доме, ни за что не выйдет, а соседки и знакомые забегали частенько, ибо слух прошел, у Софьи Ивановны внук объявился, все поглядеть хотели.

Вероника приехала, так сам вышел и поздоровался, как отец учил:

– Здравствуй, тетя Верона. Да просветлятся твои очи.

Она же возмущенная была – бывший муж не захотел Ульянку на месяц к бабушке привезти, поэтому глянула на племянника свысока и разговаривать не захотела. Родя совсем не обиделся, ушел в мастерскую и появился, лишь когда его тетя уезжать собралась. И то близко не подошел, а через окно на веранде на нее долго смотрел, и показалось, глаза у него в темноте засветились. Потом вдруг сказал:

– Не переживай за нее, бабушка. Она завтра же поправится.

– Как – поправится? – не поняла Софья Ивановна, имея в виду ее непомерную полноту.

– Болеть перестанет и сразу поправится.

И сейчас ночной стук в окно его почему-то испугал. Они вместе подождали, послушали – и впрямь снова стучат в окно, да громко так, требовательно, нетерпеливо.

– Чужие, должно быть!

Родя сразу же в комнате скрылся, а Софья Ивановна к окну:

– Кто там?

– Мама, это я! – приглушенный голос, незнакомый, хриплый. – Открой!

– Кто – я?

– Глеб... Глеб! Открывай скорее, мам. Комары сьели...

Она с испугом выскочила в сени, включила свет, откинула крючок, и в тот же миг опахнуло кислым, помоечным запахом, как от бомжа. На пороге и впрямь стоял сын: по лицу, и то узнать трудно, отстраненный какой-то, полусонный, всклоченный, губы разбиты, возле уха кровь запеклась, а на горле рубец багровый. И одежда срамная – заляпанная краской майка, словно у маляра, штаны с рваной мотней веревочкой подвязаны. И босой...

– Откуда же ты такой красивый-то? – как бывало в юности, спросила Софья Ивановна.