Татьяна Соломатина - Приемный покой Страница 24

– Так что мою беременность можно считать большой удачей, мама. – Леночка давно не глядя подписывала все бумаги, предъявляемые матушкиной совестью почему-то именно ей, родной дочери.

Мама, получив очередную индульгенцию, начинала снова неистово любить своё дитя, некоторое время не сравнивая, не скорбя и почти радуясь жизни. Пока, например, не посещала ГУМ с приятельницей. Там выкидывали дефицитные сарафанчики, но куда же Леночке с её фигурой? Совсем другое дело, дочке приятельницы – «как на неё шили», и так далее.

Леночкина мама не была закомплексованной неудачницей. Скажи ей кто такое, она бы не только возмутилась вслух, но и сильно бы удивилась про себя.

Потому что жизнь её была достаточно ровна и успешна, и даже ровнее и успешнее, чем у многих других. Не самая плохая квартира почти в историческом центре города. Работа, пусть не высокооплачиваемая, зато престижная – главная библиотека страны.

Порой академик являлся смиренным просителем, а уж по искусству разыскать нужный манускрипт Леночкиной маме не было равных. Иногда она под свою личную ответственность, в страшное нарушение всех правил, выдавала редкие книги «на вынос» давно известным «заслуженным» абонентам. Те, в благодарность, одаривали её дефицитными продуктами, хрустальными бокалами, милыми сувенирами из научных «загранок», билетами в театры и прочими приятными подношениями. Особой женской страстностью и потребностью в мужских ласках господь её изначально не наделил, а уж со временем и за ненадобностью эта функция в Леночкиной маме и вовсе атрофировалась.

Её больше интересовала жизнь интеллектуальная и духовная, нежели чувственно-плотская. Тепло, светло, книгами шкафы набиты в два ряда, холодильник полон, дочь – отличница, чего ещё желать женщине? Ничего. Не существует на всем белом свете ничего такого, чего ещё могла бы желать женщина, абсолютно равнодушная к счастью. Есть люди, равнодушные к Парижу лишь по факту того, что ни разу там не были. Встречаются особи, совершенно индифферентные к шуму океанского прибоя исключительно на том основании, что они его никогда не слышали. Так можно ли обвинять женщину в том, что она была счастлива незнанием счастья?

Леночка же теперь стала абсолютно законченно счастлива. Своей беременностью. И родами – как апогеем. Она ощущала себя Богом Творящим. И ей было совершенно неважно, что люди в белом решили исключить неведомый ей пока «потужной» неизвестными ей «щипцами». Это было так же для неё не важно, как человек – биологический отец её ребёнка. Мало ли что сподвигло бога на создание этого мира. Главное – что мир был создан и не было больше «тьмы над бездною». И мир этот был женским. По образу и подобию своему она создавала девочку, чтобы та «владычествовала над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над скотом, и над всею землёю, и над всеми гадами, пресмыкающимися по земле». [65] Она была уверена в том, что это девочка.

Не было у Леночки Ивановой, в отличие от Лены Ситниковой, лепившей себя из глины мужской – отцовской, мальчишеской или юношеской – любви, иного образа и подобия. Отцы, мальчики, подростки, юноши, мужчины были ей так же неизвестны, как строителям пирамид вентиляционные системы в их современном виде. Имхотеп создал куда более совершенную систему воздухопроводов безо всяких алюминиевых, цинковых и прочих цветно-металлических труб, и уж тем более без всяких кнопок, тыкание в которые приводит к направленному движению электронов.

Девочки, на её, Леночки Ивановой, не тронутое мужской инвазией мироощущение, были более совершенной, единственно возможной, естественно натуральной формой существования белковых тел в этом мире. Сам же межполовой экзерсис, крайне неприятный и суетливый, она восприняла с рассудочностью прораба, расписавшегося в накладной о доставке арматуры для фундамента. В отличие от мамы, Леночка даже на время не влюбилась. Какой там. Она имени случайного донора спермы не знала. К тому же он был иностранец накануне отъезда на родину – есть свои прелести на факультете иностранных языков. И белый, слава романо-германским, галльским и скандинавским богам! Рассказать такое матушке?.. Увольте!

Ультразвуковое «предвидение» было ещё не общедоступно, и «начинающая богиня» Леночка пребывала в полной уверенности в сотворении себе подобной.

Но божество, ответственное за эмбриогенез, распорядилось иначе. Стоит ли искать в этом скрытый «вольтеровский» смысл? [66] Если вы не умеете читать чертежи, то гармония пространства предстанет перед вами хаосом линий. Если вы не умеете читать, то ясное и простое слово будет увидено вами, как ряд таинственных знаков. Если вы не умеете, то или учитесь, или не тратьте зря время Учителя.

– Как ты себя чувствуешь? – Пётр Александрович положил руку на тугой, напряжённый в непроизвольном сокращении гладкой маточной мускулатуры, живот Леночки Ивановой.

– Больно!

– Человеку телесному больно приходить в этот мир. Человеку телесному больно быть проводником в этот мир. Человеку телесному больно быть вместилищем этого мира. Пока есть тело – телу больно.

– Очень больно! И тошнит!

– «Очень» – это не нестерпимо. А нестерпимой боли не бывает. «Нестерпимой» боли тело не чувствует, потому что «отключается» от чувствительности на время или навсегда. Пока больно – терпимо. Тошнит, потому что канал открывается. Родовой канал. Толчки, каналы. Бесконечные каналы. При стремительных пространственно-временных перемещениях всегда тошнит. Потому что законы гравитации начинают своё тягостное действие там, где начинается плоть. Плоть к плоти. Но мы сейчас уколем тебе спазмолитик. Отличное изобретение. Он расширит сосуды, и тебе станет немного легче находиться в собственном теле. А ещё лучше – ходи. Просто ходи. Лежать – значит подчиняться законам земного притяжения. Подчиняться рабски. Не можешь летать – хотя бы ходи.

– Пётр Александрович, когда вы держите руку на животе, становится легче…

– О, да. Я сам по себе ходячий спазмолитик. – Он улыбнулся. – Но, к сожалению, я не могу просидеть около тебя всё время родов, как бы я этого ни хотел.

Пётр Александрович вынул из кармана халата деревянную трубку, приложил её к животу и замер на несколько мгновений. Потом позвал акушерку, что-то сказал ей, та набрала шприц и, дождавшись окончания очередной схватки, ловко ввела Леночке в вену тёплый живительный коктейль. Действительно, стало намного легче.

– Ну, девочки, рожайте понемногу. Я скоро вернусь.

Русоволосый ладный доктор вышел из родзала, оставив после себя удивительный светящийся, быстро рассеявшийся свет.

«Показалось… Близорукость. И лекарства», – отмахнулась от странного ощущения, воспитанная в лучших традициях кондового марксистско-ленинского материализма советская студентка Леночка Иванова.

– Вот что, Евгений Иванович. За двое суток всему научиться невозможно, а вот сломаться – запросто. Писарей у меня хватает, так что давай, дуй отсюда. Адрес Поляковой в журнале резервных доноров. Там же телефон. Но знаешь что? Не звони. Она дома. В лучшем случае – одна. В ещё лучшем – у неё гости. Тем быстрее расставятся точки над «i». – Пётр Александрович был против обыкновения очень серьёзен. – А я устал немного. Посплю, пока есть возможность.

– До свидания, Пётр Александрович. И спасибо.

– Не за что.

– Есть за что. Вы верите в любовь с первого взгляда?

– Дурак ты, Евгений Иванович. Стал бы я… Впрочем, достаточно! Идите, молодой человек. Идите, не сворачивая. Всё в ваших руках. Мудрость – главное оружие воина. А она – беспола, как апрельский ирис в пустыне, что скрывает пирамиду от глаз смертных. Всё. До завтра.

Женька спустился в подвал, в раздевалку для интернов, – тесное, заваленное старой мебелью затхлое помещение между вечной лужей и дырой перехода в главный корпус. Ученики – сродни послушникам. Никто и никогда не будет создавать им комфортные бытовые условия. Честно говоря, врачебная раздевалка особо не отличалась от ученической. Она и врачебной-то не была. Раздевалка персонала.

И санитарки, и акушерки, и медсестры, и врачи меняли цивильную одежду на ритуальные белые халаты и разноцветные пижамы в похожем, чуть большем помещении, где плотными рядами стояли пеналы, разной степени перекошенности, похожие на детсадовские шкафчики, только без ёжиков и клубничек. На большинстве висели замочки. Там, в призрачной недоступности, находилось личное пространство, куда на время работы укладывались верхняя одежда, уличная обувь, головные уборы и не только. Туда же летела всё ещё студенческая сумка-баул Чуприненкова. С ней он после дежурства нёсся на рынок, закупать картошку и прочую нехитрую провизию. Давно сидел «на приколе» ритуальный плюшевый зверь-оберег Поляковой. Здесь же прятал спасительную поллитру анестезиолог Потапов.

Во врачебных шкафчиках почти всегда можно обнаружить «запасную» маску, бахилы, заначки вечно дефицитной бумаги формата А-4, клей-карандаш, разнофасонные шариковые ручки, иногда протекавшие, в лучшем случае, на рабочую одежду, в худшем – на дорогостоящие, как правило новые, джинсы; руководство по акушерским кровотечениям и последний приказ Минздрава, размноженный для изучения, но так ни разу и не прочитанный. И если в тёплые времена года в шкафчиках ещё удавалось навести хоть какой-нибудь порядок, то в холодный период, весьма длительный в наших широтах, аккуратистами оставались единицы. Рано или поздно смирялся любой и накануне закрытия родильного дома на плановую помывку просто-напросто выгребал из шкафчика всё. Или не выгребал. Чтобы, вернувшись после отпуска, обнаружить покрытую штукатурной пылью бумагу, флазелиновый чепчик с запахом шпатлёвки и пачку памперсов из гуманитарной помощи, выпрошенной у старшей медсестры детского отделения для новорождённого племянника, уже месяц тому научившегося проситься на горшок.