Вениамин Колыхалов - Горислава Страница 24

Нюша присела на землю, взгорбленную корнями сосны. Обычно на кладбище находит на человека глубокая задумчивость, погружение в себя и в минувшее время. На лице Нюши не было ни печалинки. Сидела, чертила прутиком возле ног крест.

— Вот ведь штука: не связанные, а лежать будем, — словно великое открытие сообщила она. — Звон синиц не услышим. Бражки не попьем. Страшно аж.

— Страшно, а чё лыбишься? — упрекнула Горислава.

— Чё-чё… Смешинка подкараулила. Помнишь, к Мавре тунеядец прибился? Обошел по дворам, сосчитал всех дряхлых стариков и старух. Говорит: заплатите хорошо, я вам загодя четырнадцать могил выкопаю. Умрет кто зимой — попробуйте, подолбите бетонную землю… Евлампий тогда еще живой был… Спи-спи, Евлампий, не слушай… Корзинки, поди, поплести охота? — Спрашивает тогда твой братец Евлампий туника: «Чего еще умеешь делать?» — «Землю копать». — «А еще что?» — «Могу и не копать». Вот и смешно. Две профессии у туника: может копать, может и не копать. Накаркал тогда беду: в первую же зиму две смерти. Бензопилами землю под могилы вырезали, кубиками. Накладно. Цепи тупятся. Сейчас у нас имеется одна запасная могилка. Вон она, цветочками обсажена. Кто ее займет, по теплу другую приготовим. Мой молчун Савва тоже умеет землю копать. На окопах войны руку набил. Иногда юморной бывает. Молчит-молчит и выдаст: хоть стой, хоть падай. Говорит однажды: на дороге к смерти хоть кому обгон разрешен… Не печалься, Славушка. Богатым смерть страшна. У нас с тобой мошна тощая. Мы, родная, по мудрой статье жили: кто работает, тот ест. Сейчас что? Тунеядцы, как черви навозные, повылазили из всех щелей. Жулье-ворье налипло плесенью погребной. Кто не работает, тот жрет до отвала, капитал наворованный множит. Мозоль на брюхе легче набить, чем на руках.

— Знамо, — поддакнула Горислава, подставляя лицо лучам, льющимся сквозь крону березы.

— …Раньше быстро окулачили, кого надо, ликвидировали как класс. У нас безработные не от нужды развелись. От обмана, от воровства, гады, разжирели. Вот и надо советских безработных как класс к рукам прибрать. Последние годы наш колхоз тужился-тужился, горько было смотреть. У фермы безвывозно горы навоза. Недоенные коровы блажат. Землю мужик плугом, как сапогом, ковырял. Припрется лектор из района, встанет за трибуну, напялит очки и начнет козырять: по мясу в планах перебор, по углю и коксу перебор… догоним и обгоним Америку… Да мы, да нас… Балаболит, аж вода в графине пузырится. Отбузит речь, на катерок и тю-тю. Беды наши его не касались. Подыхает деревня, ну и мать ее так. Простите, сорвалось. — Нюша перекрестилась. — Я тогда свиньями управляла. Падеж ни-ни. Строго следила. Принесет свиноматка шесть поросяток, председатель-хитрюга шепчет: пиши в отчете — пять… сама знаешь, все кушать хотят. Мы за мясо стройматериалы выбьем и всякие фонды… Понимаю: шухер-мухер, но молчу. Набралось у меня приблудных двадцать семь поросят. У матерей сиськи дергают, кормятся, а вроде как не их детки — нахлебники. Растут утаенные, вес набирают. Всем свинюшкам одинаково распарки разные готовлю. Отварами пою от поноса, чистю, за ушами в их удовольствие чешу. Временами страх нападать стал. Вдруг комиссия, обман вскроется. Ведь посадят. Насела на председателя: вноси в списки всех рожденных. Руками замахал: дура набитая! Дальше — больше… Убрал меня со свиней. На группу коров поставил. В свинарнике через месяц падеж ахнул. И свиньям подход людской нужен. И овечкам. И коровкам. Они меня в упор знали, любили.

Вокруг кладбища густо разросся иван-чай. Стройный, узкоголовый кипрейник навис над землей фиолетовой дымкой соцветий. Это был тоже замечательный цветник, и я невольно залюбовался им.

Горислава перехватила мой восхищенный взгляд.

— Мавра землю вокруг кладбища разрыхлила да семян кипрея натрясла в копанину. Вот и выдурил ванька-чай. Теперь по осени семена ветром на могилки заносит. Нам пропалывать приходится мелузгу кипрейную. Ох и настырник ванька-чай! На корчевках, на вырубах, на пожарищах — первый щеголь. Пчёлкам — лакомство. Вон как пчелуют в цветах. Цветочки целуют. Красота земная! Мне тятя давно говорил: ищи мудроту в книгах. А книги-то с кого списаны? С людей да с природы. Вот и училась я по этой азбуке. Вопьются в кофтенку семена череды, выдерну одно, остренькие рожки разглядываю. Проходила я мимо, боднула меня череда, семена на мне оставила. Я отошла в сторонку, стряхнула их — глядишь, и потомство новое черединое появится. Смотришь, иное семя в пушке, иное с крылышками. Каждое себя под ветер осенний подготовило… Посмотри вот, Анисимыч, мураши ползут на березу. Одна партия вверх. Другая вниз. Аккуратненько, без заторов едут. На ходу переговариваются. Вон слабенького на себе сильный мураш тащит. Как у людей. Тереша рассказывал: он бойца, дружка своего сапера Ганю, раненого тащил. Где ползом, где на загорбке. Спас. Медалью отмечен.

…У природы интересно учиться. Иногда бабочка-боярышница сядет рядом, крылышки по солнушку развернет и греется. Любо глядеть на нее. Гусеницы мохнатенькие ползут листом древесным кормиться. Береговушки-ласточки кружатся над водой. Бельчонок пропрыгает по сушине. Ни от чего глазами отступиться не хочется.

Мы отошли от кладбища, сели неподалеку от кромки ярка. Издалека доносился наплывный шум судового дизеля.

Нюшу разморило. Она развалилась на траве, положила голову на скрещенные руки. Горислава посмотрела на нее участливо.

— Пойдем, голубушка, до избы.

— Тут ветерочком обдувает. Сейчас речникам с берега чё-нибудь гаркнем — все занятие.

— Косы Савва отбил?

— Давно. Чокнулся старик от своего нюхательного багульника. Одну косу приготовил с собой туда, — Нюша, не поднимая головы, махнула рукой в сторону кладбища. — На полном серьезе байт: там сенцо косить буду. Последнее дело, которое сделает его коса, попадет в ручищи смерти. Она старика чиркнет и ржаветь станет с тех пор. Чудила!

— Не ругай его. Контузия головная мысли мутит.

Нюша приподняла голову.

— Побежал однажды Савва во двор, схватился за бельевую веревку. Давай ее дергать. Спрашиваю: чё делаешь? А он: колокол слышишь? Набат волную… вороги лезут на землю русскую. Народ надо скликать. Хорошо колокол звонит? — Молчу, не перечу. Отвечаю: хорошо, в райцентре даже слыхать. — Ну, тогда собирай котомку. Солдатский паек не забудь… Горе с ним.

— Горе живое. А сколько его захоронено в своей и во чужой земле. Не сочтешь.

Белым видением прошла по плесам самоходка, груженная буровым оборудованием. Ватерлиния осела почти до воды. Видя, с каким упорством лезла на быстрину реки эта ломовая лошадь, Нюша постеснялась перегаркнуться с речниками.

За последние годы мимо Авдотьевки сновали тупоносые теплоходы-толкачи, самоходки, катера, ведущие на поводу баржи с техникой, бетонными и металлическими конструкциями, опорами ЛЭП. Давно ждала обновления северная земля. Тремя ее тузами были лес, пушнина и рыба. Появился новый туз черной масти — нефть. Главную ставку делали на нее. В нарымском крае велась не крупная игра — крупная работа. Квадрат за квадратом прослушивалась сейсморазведчиками болотистая и таежная земля. Вырастали вышка за вышкой. Фиксировался пройденный километраж бурения. Пустые скважины обескураживали поисковиков, но не лишали веры в будущие открытия.

В Авдотьевке останавливался на лето экспедиционный десант. Шустрые бородачи в энцефалитках бренчали на гитарах, горланили песни. Прочли антирелигиозную лекцию, обрюхатили молодую доярку. Парни обменивали тушенку и сгущенное молоко на свежее мясо и огородную зелень. На день уходили в далекие маршруты, шныряли по тайге, мяли резиновыми сапогами болотный мох. Белыми ночами по-прежнему полошили деревню магнитофонной канительной музыкой, бренчанием потертых гитар. На берегу возле прясел слышались девичьи вскрики, смех, возня. Десант не дремал. В тихую размеренную жизнь деревни он свалился не с неба — выгрузился табором с широкопалубной баржи. Не растратив силы на изнурительных маршрутах, ухари успевали устраивать потасовки. Синие вспухлины скрывали под темными светозащитными очками.

Нюша до позднего вечера долго искала за поскотиной своего бычка. Яшка-беглец зачастую пропадал черт знает где. И молодым он бугайничал, гонял встречных прохожих. Его били кольями, швыряли в него поленьями, комками засохшей грязи. Отыскала гуляку, пригнала, заперла в стайку. Спать не хотелось. Савва дрыхал под своим пологом с при-храпом, выкрикивая со сна: штыки примкнуть! окружай! хенде-хох! Жена наслушается за ночь команд — сама себя на поле боя видит. Ни разу не упрекнула Савву. В сонном мозгу его часто вскипали давние страшные видения.

Нюша вышла на бережок, присела на вкопанную беседку. Деревенский гармонист Егорка Старков у взвоза рьяно терзал трехрядку. С появлением бородачей-гитаристов Егорка стал ревниво относиться к ним. Приезжие парни увели всю его девичью паству. Ореховая и подсолнечная скорлупа теперь сыпалась не возле гармониста. Не возле него слышался визгливый смех, частушки, любимая песня «Вот кто-то с горочки спустился». Егорка ежевечерне подхватывал видавшую виды гармонь и выходил на свою важную вахту. Он твердо решил не прибиваться к чужой стае и звонкой гармонью посрамить гитары. Магнитофонные завывания вспугивали сонных стрижей на яру. Раздосадованный Егорушка чинно садился на чурку возле поленницы дров и поливал с берега разудалыми звуками. Казалось, выносливая трехрядка вот-вот научится произносить слова: «Хвастать, милая, не стану, знаю сам, что говорю…» Гармонь говорила и говорила. Задорно, смело, разливного. Заглушала цыганскую удаль гитары.