Джулиан Барнс - Глядя на солнце Страница 24

— Да, это я помню. — Майкл, упоминая про это, приводил в доказательство, что Проссер себе на уме. — Я думала, у него тик или еще что-нибудь такое.

— Тик? — сердито повторила Олив. — Какой, к черту, тик. Послушайте, милочка, когда летаешь на этих «Харрикейнах», надо каждые три секунды поворачивать голову, не то тебе конец. — В засвитерном уголке у плеча Дерека Олив начала поворачивать голову туда-сюда, прищуриваясь на солнце, не прячется ли там «Мессершмитт». — Ну и привыкаешь, понимаете?

— Понимаю.

— Потому у него и верхняя пуговица кителя всегда была расстегнута. Это разрешалось, потому что так много приходилось вертеть головой. Такая у них была привилегия. Им это дозволялось. — Олив продолжала поворачивать голову из стороны в сторону, останавливаясь только, чтобы затянуться сигаретой Дерека.

— Понимаю.

— Никто не понимал Томми, как я, — сказала Олив яростно, и Дерек молча прижал ее к себе еще теснее.

В поезде на пути домой Джин смотрела в окно и думала о последнем полете Проссера Солнце-Всходит. Конечно, могла быть какая-нибудь техническая неполадка — он мог заклиниться, поднимаясь все выше и выше; он был так занят, стараясь справиться с аэропланом, что не отзывался по радио и на пулеметы другого пилота. Но она очень сомневалась. Слишком уж близко это было к тому, что однажды она от него услышала сорок лет назад. Поднимайся к солнцу, смотри на него между чуть раздвинутыми пальцами. Воздух становится разреженнее, аэроплан не слушается и поднимается все медленнее. На плексигласе фонаря изнутри оседает иней. Нарастающий холод. Разреживающийся кислород. Постепенное вторжение убаюкивающего покоя, потом радости. Медлительность, блаженная медлительность всего этого…

Когда Джин рожала Грегори, когда она кормила его грудью, когда она отправила его в школу, когда она стояла на зигзагах пожарной лестницы дома на окраине Таучестера и смотрела, как его «Вампир» плавно планирует вниз, пока его двигатель в бесцельном ускорении уносится прочь, она желала своему сыну всего самого нормального. Пусть у тебя все будет хорошо, пусть ты будешь счастлив, пусть ты будешь здоров, пусть ты будешь умным, пусть ты будешь любимым, и люби меня. Когда он терпеливо склонялся над кружевной решеткой аэропланных растяжек, когда он обрабатывал папиросную бумагу и ждал, чтобы время ее натянуло, когда он заполнял комнату запахом грушевого клея, она праздно создавала собственные образы, повторяя общепринятую схему того, как каждое поколение видит свои отношения со следующим. Они стоят на наших плечах, думала она, и благодаря этой добавочной высоте могут видеть дальше нас. А кроме того, оттуда они могут оглянуться на дорогу, которую выбрали мы, и избежать наших ошибок. Мы передаем им что-то — факел, эстафетную палочку, ношу. Мы слабеем, а они становятся сильнее — молодой человек несет пращура на спине и ведет за руку собственного ребенка.

Однако она достаточно нагляделась на многое другое и сомневалась, так ли это на самом деле. Образы казались прочными, но сделаны они были из бальсы и папиросной бумаги. Не менее часто кто-нибудь из родителей стоит на плечах ребенка и вдавливает его в рыхлую почву. Ребенок даже слишком хорошо видит ошибки своих родителей, но учиться на них — только совершать другие ошибки. Родители, бесспорно, своему ребенку кое-что передают — гемофилию, сифилис, аллергии. Пращур, послушно поднятый на спину, вызывает смещение диска, ребенок, держащийся за руку, вывихивает себе плечо. А потому Джин, кроме того, желала для своего сына отсутствия, избежаний. Пусть ты избежишь горя, бедности, болезней. Пусть ты не будешь незаурядным. Пусть ты достигнешь всего, что в твоих силах, но не гоняешься за невозможным. Пусть ты будешь надежен внутри себя. Пусть ты не обожжешься даже один раз.

В позднейшие годы она спрашивала себя, не передались ли эти умеренные пожелания самому Грегори? Если ребенок в материнской утробе способен ощущать родительские скандалы и становится ущербным, то насколько вероятнее, что родившийся ребенок способен поглощать безмолвные надежды — надежды, повисающие в воздухе столь же тяжело, как запах грушевого клея. Быть может, именно с легкой руки Джин Грегори стал осмотрительным, не бунтующим подростком, а позднее замкнутым молодым человеком? Он был вежлив и презентабелен; никто не имел ничего против его кругловатого розоватого лица или облика школьного учителя, который придавали ему роговые очки; тем не менее Джин иногда ловила себя на мысли: ты можешь быть кем-то еще. Ты можешь. Ты можешь быть кем-то, кто мне совсем не сын. Однако она понимала, что с самого начала ждала для него примерно чего-то такого. Пусть ты не будешь незаурядным. Пусть ты достигнешь всего, что в твоих силах, но не гоняешься за невозможным.

Ее надежды для Грегори, высказываемые вслух, звучали вот так. Не устраивай свою жизнь окончательно слишком рано. Не делай в двадцать лет того, что свяжет тебя на всю твою дальнейшую жизнь. Не делай того, что сделала я. Путешествуй. Наслаждайся жизнью. Узнай, кто ты и что ты. Исследуй.

Грегори понимал уговоры матери, но чувствовал, как чувствуют дети, что он и задним числом воплощают собственные желания родителей, а не надежды на лучшее для ребенка. Правда, он связывать себя не хотел, но особого желания путешествовать не испытывал. Правда, он хотел узнать, кто он, что бы там ни пряталось за этой фразой, но исследованиями для этого не занимаясь. Наслаждаться жизнью? Да, он хотел наслаждаться жизнью. Или вернее, он хотел бы хотеть наслаждаться жизнью. Остальные люди, казалось Грегори, куда точнее понимали удовольствие, чем он. Они видели, что это такое, делали то, что требовалось, чтобы его получить, и получали. Откуда они заранее знали, в чем заключается удовольствие? Предположительно, они изучали других людей, замечали, чем те наслаждаются, поступали так же и получали искомое удовольствие. Грегори ситуация представлялась далеко не такой простой. Когда он изучал группу людей, стремящихся получить удовольствие — компанию в пивной, купающихся на морских пляжах, спортивных болельщиков, — он испытывал четкую зависть, но и тайную неловкость. Может, внутри него произошел какой-то вывих. Удовольствие, заключил он, достижимо, только если верить в удовольствие. Летчик в конце летной полосы верит в полет. Это не просто вопрос знания, понимания законов аэродинамики, это еще и вопрос веры. Грегори сидел за штурвалом, содрогаясь на гудроне, диспетчер давал ему разрешение на взлет, но на полдороге по взлетной полосе он всегда нажимал на тормоза. Он не верил, что этот воздушный змей взлетит.

У него были подружки, но, бывая с ними, он обнаружил, что никогда не чувствует того, что ему полагалось чувствовать — недоступность группового удовольствия, убедился он, может распространяться даже на общество двоих. Секс не внушал ему ощущения одиночества, но, с другой стороны, не внушал ему и ощущения особой близости с кем-то. Ну а в мужском товариществе часто проскальзывала какая-то фальшь. Группы мужчин объединяются, потому что боятся сложностей. Они хотят упрощения для себя, они хотят определенности, они хотят четких правил. Поглядите на монастыри. Поглядите на пивные.

Грегори не путешествовал и он не женился. Большую часть своей жизни он проводил возле Джин, чему сначала она пыталась противиться, но что позднее восприняла как бледный комплимент. В первые годы взрослости Грегори перепробовал много работ, но пришел к выводу, что никакой особой разницы между ними нет. Все они были скучными, но одну выбрать требовалось, потому что суть работы в том, чтобы заставлять вас ценить свободное время, пока вы его лишены. Когда он говорил об этом другим, они называли его скептиком, но он скептиком не был. Это же выглядело очевидным. Жизнь опиралась на контрасты, и это продолжается, пока вы не столкнетесь с абсолютным контрастом.

Грегори работал в страховой конторе. Ему нравилась эта работа потому, что люди его о ней не расспрашивали. Говорили мимоходом, что, наверное, это интересная работа, и он кивал, а они спрашивали, нельзя ли застраховаться от дождливых дней во время отпуска, а он говорил, что да, можно, а они смеялись и говорили, только подумать, а потом утрачивали всякий интерес. Грегори это вполне устраивало.

Устраивало его и страхование жизни. Когда он только им занялся, он еще не пришел к выводу, что жизнь абсурдна, он все еще ее взвешивал, но уже безусловно решил, что твоя работа должна быть абсурдной. Концепция «полезной работы», любимый козырь политиков, Грегори представлялась бессмысленной. Ему казалось, что работа полезна только в той мере, в какой она бесполезна, в какой он смеется над собой. Покраска моста через Форт казалась отличной работой, потому что едва вы ее завершали, как должны были начинать снова. Страхование жизни не могло достичь подобного совершенства иронии, но в нем хватало своей. Грегори особенно нравилось объяснять людям, какую сумму они получат в случае своей смерти. Он наслаждался алчностью и хитростью на их лицах — все эти деньги они получат в обмен на такую простенькую вещь, как их смерть. Как-то раз он объяснял условия полиса молодому человеку лет двадцати пяти — такие-то и такие-то месячные взносы, столько-то по смерти, столько-то по истечении срока полиса, — когда тот его перебил: