Андрей Ильин - Рассказы Страница 24

— Нашим детям частушки ни к чему. Им надобны каша погуще да порты покрепче. Твоей музыкой голый зад не прикроешь и брюхо не набьешь. Вот так.

— Что ж вы, сыночки, отца родного не жалеете?

— Вовсе ты, тятька, в глупость впал! Ну зачем тебе балалайка? Тебе помирать не сегодня-завтра, а ты музыку играть наловчился. Ступай себе на печку шептунов в овчину пускать. А нам боле по пустякам не надоедай. А то зашибем.

— Да как же так? Как я без балалайки? Нельзя мне без нее, — хнычет тихонечко Ванька, слезами в бороду капает, сынов за подолы рубах тянет. — Помилосердствуйте, сыночки. Пожалейте старика. Дайте денежку на балалайку. Нельзя мне без нее…

Надоел совсем. Стукнули сыны тятьку кулаком в ухо да и в другое, чтобы не канючил, душу не теребил. Схватили под микитки и забросили на печь, с глаз долой.

Больше Ванька с печки уже не слазил. Враз одолели его болячки да хвори разные. Стали у него ноги дрожать и руки дрожать, да так, что самокрутки скрутить нельзя, корки хлебной удержать невозможно. Глаза бельмами заплыли, видеть перестали. По коже шелуха да короста пошла. Совсем дряхлый Ванька стал. Лежит, охает да стонет целыми днями:

— Ой да ой. Оо-о-ох! Жизь моя горемычная…

Но среди стонов и охов нет-нет да вспомнит про балалайку заветную. Нельзя ему без нее. Никак нельзя!

Как затихнет Ванька, сыны на приступочку встанут, овчину толкнут, крикнут:

— Помер, что ли?

Ванька поднимет голову да и снова упадет. Сыны сплюнут, выматерятся и дальше пойдут. Ну живучий тятька! Уж как скелет высох, в гроб краше кладут, воняет, как рыба тухлая, — а все живой!

И только младшенький сынок то воды ковшик принесет, то хлебца. Но только Ванька ни хлебца не ест, ни воды почти не пьет. Видно, совсем помирать собрался.

— Может, тебе репы пареной или пряника медового? — спрашивает сынок младшенький. — Может, тебе соломки под бок набросать для мягкости?

Ничего Ваньке не надо, только балалайку отцову услышать, струнку пальцем тронуть.

Отправился тогда сынок младшенький к купцу.

— Дай балалайку хоть на денек. Помирает батька, балалайку просит. А как он помрет, я тебе ее верну.

— Я бы дал, да убыток терпеть не могу, — отвечает купец, — вот кабы у тебя рубль серебром был, тогда я всей душой.

— Нет у меня денег. Ничего нет.

— Не может такого быть. У каждого человека что-то да отыщется. Не деньги — так мануфактура какая, не мануфактура — так знакомцы в суде или околотке, не знакомцы — так сестрица-раскрасавица, не сестрица — так руки собственные. Пойдешь ко мне в услужение на год — отдам балалайку. Работать будешь за харчи да за спасибо. Если согласный — бери балалайку сегодня на день, а через год насовсем.

На том и порешили.

Взял сынок Ванькин балалайку, в тряпицу завернул, под рубаху сунул и понес домой.

Ночью, когда братья уснули, развернул и стал тихонечко пальцем по стрункам тренькать. И такая музыка у него нежная, такая сладкая выходила, что даже мыши в подполье скрестись перестали.

Услышал Ванька на печке балалайку, замер, думал — померещилось. Вынул голову из-под овчины — нет, точно, играют струнки, переливаются звуком, словно звездочки в небе.

Тень-тень-трень-тень-тень…

Защемило, защипало глаза. Хорошо-то стало, спокойно. Вернулась тятькина балалайка. Плачет Ванька, слезы на печку капают, и будто горечь с ними выходит. По капельке. По капельке.

Да как же можно было балалайку продавать? Как без сладости такой щемящей жить можно?

А сынок Ванькин уж не слышит и не видит ничего. Припал щекой к балалаечке, щиплет струнки, перебирает пальцами, и так у него ловко, так славно выходит — слушал бы и слушал. Будто не балалайка это играет, а ветер луговой шумит, речка в камнях журчит, птахи лесные щебечут, девки на околице хороводы поют. Тянет Ванька голову вверх, встать пытается. Хочет он сынку своему младшенькому сказать, чтобы не отдавал он дедову балалайку хоть за бычка, хоть за дом, хоть за тыщу рублей. Нельзя балалайки лишаться. Непродажная она. Счастье в ней. Жизнь в ней. Дедова жизнь, Ванькина, сына его и его сынов и внуков. Нельзя без балалайки. Пытается встать Ванька, а не может. И страшно ему, что не выскажет он думу свою заветную, не успеет главного передать. Кричит Ванька, а выходит сип глухой. Перехватило ему глотку тоской смертной, будто удавкой.

— Не продавай балалайку. Не продавай, — шепчет, хрипит Ванька.

И тоскливо ему, что склонилась смертушка над изголовьем, давит костлявыми пальцами на горло, на глаза, на грудь, и сладко оттого, что звучит балалайка, что играет на ней сынок его младшенький, надежда его.

— Не продавай балалайку. Счастье в ней. Не прода-ва…

Вздохнул Ванька, вытянулся и помер. Нету Ваньки.

А сын не видит ничего, не знает, играет, как мед пьет. И кажется ему, что нет на свете ничего слаще музыки этой, что завтрашний день непременно будет хороший, а послезавтрашний еще лучше, что жизнь ждет его длинная-предлинная и все-то в ней будет сплошной праздник.

Все громче играет, все настырней.

Проснулись от того братья, глаза кулаками трут, головами крутят.

— Ты чего, дура стервозная, балалайкой шумишь? Чего, говнюк, спать мешаешь?! — заорали, затопали босыми пятками о пол.

Оборвалась музыка, сжался, затих младший сын Ванькин.

— Нам что ни день в поле горбатиться, хозяйство поднимать, а ему на балалайке тренькать, — гудят братья, — в кусочки ее, чтобы меньше шуму. В щепки, да и в печь!

— Я же не для себя, для тятьки старался.

Тут про батьку-то и вспомнили.

— Ну слава богу, — обрадовались братья, — преставился наконец папашка. Теперь хоть избу от смрада проветрим.

Сволокли братья отца с печки, вытащили в сенцы, там и бросили. Пущай до утра полежит в прохладце.

Лежит Ванька на полу земляном между кадкой с водой и поганым ведром. Ноги завернулись, руки раскинулись, бороденка вверх задралась. Лежит не дышит. Ни горе его не трогает, ни счастье не тревожит. Сидит рядом с ним сынок его младшенький, к груди балалайку прижал и тихо плачет, то ли от жалости к тятьке, то ли от побоев братовых. Капают слезы на балалайку, позвякивают струнки, словно капель весенняя. Дзинь-дзинь-дзинь. Прощай, тятька, прощай навек.

Утром встали братья, позевали, почесали подмышки, завернули батьку в рогожу старую, сволокли на погост, закопали и пошли в поле работать. Некогда им, хозяйство у них, дети, заботы. А теперь одной заботой меньше стало…

А балалайку, как обещались, в щепу расколотили да щепу ту сожгли. Ни к чему им балалайка, и детям их ни к чему, и внукам. Им пахать-сеять-боронить надо, хозяйство поднимать, доход умножать — жить сытно да счастливо. А балалайка для того инструмент бестолковый. Одно слово — музыка. Тьфу!