Григорий Ряжский - Нет кармана у Бога Страница 24

Ни одна из прежних моих визитёрш любого статуса не могла бы родить ничего подобного. Никогда. Теперь все они уже казались мне ещё более жалкими и ничтожными против нечеловеческого обаяния новой пассии. Против моей Илоны. А то, что она станет моей, и, возможно, навсегда, сомнений оставалось всё меньше и меньше. Неужели, господи мой Боже, неужели нашёл? Слова — врут. Жесты, голос, глаза — иногда хитрят. Самое правдивое — это мурашки. Старые, добрые, честные, смертные мурашки, от которых льдом саднит по коже. Вот они-то и побежали по мне врассыпную, от старых тапок до начинающей заметно складываться в трогательный овражек первой кожной складки, что между шеей и затылком. Инночка, Инка моя родная… Ты видишь? Слышишь ли? Чуешь? Ты же, как никто другой, должна знать: я никогда не хотел женщину, с которой будет просто хорошо, я всегда хотел ту, без которой задыхаюсь…

Всё же мы поцеловались раньше замышленного мною плана, где-то в середине квартирной экспедиции, не донесли. Между поздним Яковлевым и ранней Нестеровой. Как раз под Дейнекой. Как-то само вышло. Она просто остановилась и вопросительно посмотрела на меня. Хорошо так, не по-сучьи, без явной демонстрации видов на любой тип выгоды. А у меня уже вовсю пошла сумасшедшая химия, кишками чуял, как надпочечники бешено бомбардируют писательскую кровь мощнейшими залпами адреналина, заставляющими сердце ударно долбить по рёбрам с удвоенной энергией.

Ничто так не воодушевляет мужчину, как отсутствие расчёта в поведении женщины, которую он реально хочет и мечтает сделать своей. Я подошёл, но без вопросительности во взгляде, потому что знал уже всё наверняка. Что — моя. И что я — её. Обхватил лысую голову руками, притянул к себе, губы в губы, нос в нос, и почувствовал, как ответила. Как правильно и достойно отреагировала на мой поцелуй: без мокрого языка, без фальшивого придыхания, без обшаривания части мужского корпуса ниже ремня, чтобы скоренько сделать ситуацию невозвратной и обречённой. При этом поцелуй свой выстроила как чувственный и долгий, чтобы просигналить наверняка. Что тоже ей в весомый плюс.

Потом оторвались и просто постояли, тесно прижавшись. Так бы я мог стоять лишь с Инкой. Даже после вступления в брак. Намного позже. Через годы. Так оно, кстати, и было, если вернуть себя в воспоминания. Отличие было в том, что Инке требовались месяцы для изучения состава культурной части наследства, а Илона всё уже знала с самого начала. И меня это несказанно радовало. Впервые подумал, что культурные Гомберги сразу оценили бы этот мой выбор. За вычетом Булкиной-мамы. Но и это немало, верно? Знаете, я даже про Инку так не подумал бы в связи с моей непростой роднёй. А тут пришлось вот…

Потом присели на диванчик, дух перевести, на тот самый, кабинетный, ампирный, освежённый испанским гобеленом, потому что середина ознакомительной прогулки пришлась как раз на кабинет. В котором, собственно, вся многообещающая история и оборвалась. Взгляд искусствоведшин, скользя вдоль линии папиных фолиантов, внезапно остановился на мне. В том смысле, что обнаружил на полке произведения, выстроенные моим аккуратным сыном в безукоризненно гармоничный ряд, одно к одному, в недавнем переиздании под общей обложкой. Серия, так сказать. Малое собрание сочинений. От и до. Дмитрий Бург, Дмитрий Бург, Дмитрий Бург, Дмитрий Бург, Дмитрий Бург… И так до края полки. Я знал, что Джаз вскоре после моего антресольного схрона быстро сориентировался в пространстве и проворным образом вернул ситуацию с творческим наследием вспять. Нашёл, не поленился, достал и расставил. Где не надо, не был ленив. Попутно капитально изучил всё, что вернулось с его помощью в кабинет. Я не стал, помню, возражать, махнул рукой и смирился. Чуть раньше, чуть позже — какая разница, в конце концов, всё одно — причастится и въедет в отцовский продукт.

Оказалось, есть разница. Очень даже есть. И вот она. Случилось то, чего не должно было произойти. По крайней мере, сегодня. Это я про тогда.

Она поднялась с дивана, подошла ближе и вытянула мою книгу. Примерно из выставочной середины. Удивлённо пролистнула. И поинтересовалась:

— Митя, а для чего вы держите в доме эту бессмыслицу? Кому хватило ума притащить сюда подобную чушь? — Я неопределённо пожал плечами, напряжённо прикидывая, куда увести разговор. И что будет потом, в глобальном смысле вещей. — Она сунула том обратно. — Это же бульварщина чистой воды, чтиво для примитивных. — Она улыбнулась, и снова хорошо, искренне, с милой сдержанностью, но задержав интонацию лёгкого порицания в голосе. И уточнила: — Надеюсь, не вы же сами читаете всё это убожество? И не ваши дети? У вас дети есть, кстати? Страшно хочу познакомиться.

Именно так меня решила озадачить, как сделала бы своя, родная душа, назначенная всеми без исключения близким дому человеком. И я решился, лихорадочно соображая, как сделать так, чтобы пронесло. А если не удастся, то хотя бы оставить её до завтра, потому что такую мощную галку не проставить нельзя, если даже и не соединю с ней судьбу. Ну, очень хороша, ну ужасно нравится, подлюка. И ответил, собравшись с духом:

— Нет, сам не читаю, Илоночка. И детям не рекомендую, правда, по другой причине. А вообще я их пишу, эти книги. Бург — это я, Дмитрий Бург, извините. И это действительно мои романы. И до сегодняшнего дня пока ещё никто не называл их убогими. Скорей наоборот. А вот вы, я уверен, ни одной моей книжки не прочитали. Угадал? — Она растерянно кивнула и посмотрела на дверь, ведущую из кабинета в коридор. Получилось симптоматично. А я продолжил на волне внятного, но сдержанного негодования: — Мне жаль. Искренне жаль. И я не хочу, чтобы мы с вами завершили наше общение на такой неверной ноте. Знаете, что я предлагаю? — Она хлопала глазами без диоптрий, чувствовалось, что она, как и я, лихорадочно ищет выхода из идиотской ситуации. Ищет, но не находит. — Я предлагаю вам остаться до утра и прочитать за это время роман, который я вам предложу. Мой роман. А завтра утром вы сможете вынести свой вердикт насчёт того, чушь это или же это совершенно не так. — Я ждал её ответа и в это время чувствовал, как меня начинает потряхивать изнутри, как поднимается рваная волна отчуждения от этой искусствоведши в брезентовых пожарных штанах и в эту же скорбную минуту во мне начинают бороться уже две противоположные эмоции: «за» лысую и «против».

В паху всё ещё призывно гудело далёким паровозом, но постепенно стало отпускать. Теперь всё зависело от неё. Свои полшага навстречу лично я сделал. Дальше — её ход.

Она его и совершила. Озираясь на всякий случай, медленно попятилась на выход, бормоча по пути довольно нечленораздельно:

— Нет-нет, спасибо… Я-а-а… как-нибудь потом… спасибо… не надо до утра… не надо… мне идти пора… в другой раз, пожалуй… в другой… — Это когда она уже, прихватив диоровские окуляры, с невероятной ловкостью утягивала башмаки красными шнурками. Уже в дверях выдавила прощальную, совершенно не получившуюся улыбку и пробубнила: — Я позвоню… позвоню… — И исчезла навсегда…

Вот такой печальный сюжет. Потом, через время уже, мне показалось, что он неплохо перерабатывается в полновесную историю с редкостным человеческим наполнением, увлекательно отслеживаемой страстью и трагическим отчаянием, которое к тому же радикально усиливается нетипичным отсутствием в сюжете чьей-либо смерти. И, наконец, с мощным культурным фоном, который достойно добавляет движения сюжету сам по себе. Надо лишь подровнять некоторые детали и расставить нужные акценты. Скажем, вполне можно замутить примерно так.

Она — та, кто она есть, практически без изменений. Я — тоже остаюсь самим собой в целом и главном. То есть не я, конечно, извиняюсь, а мой будущий герой, но человек столь же талантливый и бескомпромиссный. Однако имеются силы, заинтересованные недодать герою заслуженной славы, принизить его заслуги и тем самым вытащить на поверхность его вечных конкурентов. Естественно, бездарей. Короче, задача — очернить. Обрубить талант и вывести его с поля конкуренции, остановив высочайшие тиражи. Для этого в дом к нему подсылается обольстительная разведчица в обманных очочках без диоптрий, с броской псевдоинтеллигентной внешностью, за которой скрывается опытная сучка, а по сути, продажная проститутка, чтобы, поохав про «Бубновый валет», барочный ампир и модерн начала века, втереться в доверие и выкрасть идею очередного романа. И зарегистрировать эту самую идею в авторском обществе от своего имени. Затем, дождавшись выпуска готовой книги настоящим автором, устроить громкий скандал, развенчав мнимые таланты так называемого «писателя», предъявив тому встречный миллионный иск и обвинив в краже сюжета. Всё продумано, и всё, казалось бы, должно получиться. Кроме одного. Злоумышленники не учли главного. Они не знали про слабость героя, вернее, про сильную его сторону, а ещё точнее, про его интересную особенность. Так вот, наш положительный герой является тайным садомазохистом с повышенно развитой интуицией, и потому направленный против него умысел был раскрыт им в первые минуты появления в доме нанятой врагами лысой проститутки с красными шнурками в ботинках. И теперь он отлично подготовлен к возможному развитию событий. Во-первых, видеокамера фиксирует сам момент кражи из его стола заранее подложенного с этой целью краткого содержания будущего произведения. А во-вторых и главных, мощная раскрутка всей этой истории, включая громкий судебный процесс, активное привлечение к событию средств массовой информации, сочувствие друзей и открытая ненависть врагов доставляют герою такое невероятное физиологическое наслаждение — в прямом, садомазохистском смысле, какого ему не удавалось достигнуть ещё ни разу за время всей своей оригинальной практики. И за это он великодушно прощает недругов, выйдя, конечно же, победителем из этой истории. Более того, он даже готов вновь подставиться, лишь бы снова оказаться в шкуре столь жгуче мучающегося персонажа. Даже несмотря на заранее известный финал. Потому что он настоящий писатель и остро творческая личность. То, чего не случится, доварит его талантливая голова. Ура! Двойная победа — моя и моего героя! Всё!