Маргарита Хемлин - Крайний Страница 24

Янкель кивнул спиной.

— А откуда ты знаешь?

Янкель сказал не в мою сторону:

— Весь Остёр знал. Все евреи. Соломон Вульф разнес. А Моисей отнекивался. Он тайну делал. А какая тайна, если кругом евреи с места на место бегали. Кругом родственники. Болтали, обсуждали. Подумаешь, нашли скрытку — Остёр.

Замолчал. И я замолчал. Собирался спросить, зачем меня отец Нислом назвал, как раввина. Я ж ему глаза колол своим именем каждую секунду. Все ж таки неприятное воспоминание, а надо жить вперед.

Янкель повернулся ко мне всем туловищем и даже ногами:

— В революцию много героев ходит. И в войну. А как же ж.

Что-то хотел прибавить, но я не дал.

— Янкель, а я герой?

— Герой. Кто живой — тот и герой.

Я сидел в замороженной землянке. Перечитывал Симонова. Декламировал «Жди меня». Во весь свой голос. Я не знал, кому обращаю слова в рифму. То ли маме, то ли Наталке, то ли кому-то наверх.

Я считал с детства, что родители меня не любили. А они такое вынесли. Где ж им любить. К моему рождению на любовь сил не осталось. Их от меня оторвала проклятая война. А то б они развернулись, полюбили б меня, и я б их полюбил без исключения.

Янкель не приезжал долго.

Продукты у меня закончились. От Наталки мы убегали так стремительно, что ничего нового не взяли на прокорм.

Я вспоминал остатки праздничного стола и давился слюной. Шевелил губами и языком, как ел.

Спасался глубоким тяжелым сном.

Не знаю, сколько прошло дней и ночей.

В землянку вошла Наталка. С мешком. Я мало обратил на нее внимания. Сразу потянулся к мешку. Угадал — еда.

После еды я немного вернулся в себя.

Спросил, почему не едет Янкель. Наталка сказала, что Янкель заболел. Простудился и валяется в жару. В Остре. Она только что от него. Так как ему еще болеть и болеть, Наталка заверила, что не бросит меня. Берет на себя все заботы. Поэтому завтра к ночи приедет с подводой, загрузит меня и отвезет к себе. Перезимую у нее. Там видно будет.

Я засомневался, одобрит ли Янкель.

Она резко ответила в том направлении, что Янкель сам на волоске висит.

На следующую ночь Наталка не появилась. Появился Гриша Винниченко. В милицейской форме.

С порога сказал, что выследил Янкеля давно. Когда Янкель громогласно ходил со мной по Остру и со всеми подряд прощался от моего имени, Гриша заподозрил. Держал в уме мои разговоры. Слушал людей про мою маму и отца. Ошивался в больнице, беседовал с фельдшером. Дмитро Иванович пожаловался, что я его сильно тряс по неясному поводу. Гриша занял наблюдательный пункт возле Янкелевой хаты. Оттуда — до Рыкова. Там узнал про Наталку с Янкелем. Видел их вдвоем. Потом — за Янкелем в лес. А в лесу — я как муха на мишени.

Гриша засмеялся и попросил меня не пугаться.

Я спросил:

— Что ты за мной ходишь? Что надо? За хорошее отплатить хочешь?

— Может, и хочу.

Гриша достал из кармана шинели бутылку самогонки.

— Закусить есть чем?

— Найду.

Он поступил работать в милицию два месяца назад. Я выразил удивление, что сын полицая принят на такую ответственную должность при оружии.

Гриша положил на стол пистолет и любовно его погладил.

— А что. Сын за отца не отвечает. Или ты как думаешь?

Я промолчал.

— Товарищ Сталин нас учит, что не отвечает. Говори, Нишка, что ты тут сидишь и чего моего батьку тряс, як грушу. Он тебя лично спас? Молчишь?

— Спас. А других евреев стрелял.

— Он же ж не все время стрелял. Он один раз стрелял. И не сам, а в ряду. Говорит, сильно не целился. Может, и не попал.

— Может, и не попал, — я согласился. — Так и я его не сильно тряс. Он от болезни придумал.

Гриша выпил. И я за ним.

Гриша повеселел, хоть грустный и не был с самого начала.

— Слушай, Нишка, тут ориентировка пришла. Ищут хлопца лет двадцати. Худой. Волос шатенистый. Глаза голубые. Стрижка полубокс. По виду еврейской нации. Носатый и губастый.

Он смотрел на меня и описывал, как на портрете. Только полубокс мой пропал. Волосы выросли. Я их ножницами Янкелевыми постригал для порядка. Но не полубоксом. Нет, не полубоксом. И усы у меня отросли. Не густые, а усы.

— Особая примета, — продолжал Гриша, держа папиросу на отлете и щурясь, как артист на фотографии. — Зализ коровиный. Как раз посередине, где волосы на лбу кончаются.

Да. И зализ. С зализом коровиным ничего никогда не сделаешь. Никогда и ничего.

— Предположительно житель города Чернигова.

Я собрал чувства в кулак и сказал:

— И что этот хлопец натворил особенного?

— Ничего особенного. Бандит. Человека убил ни про что. Хорошего человека. Рабочего. Коммуниста.

Мне стало обидно. Но я сдержался.

Гриша расчетливо добивал:

— И самое интересное, фамилия этого бандита известна. А поймать не могут.

— И какая фамилия? — я уже не держался на земле, а висел в воздухе.

— А фамилия красивая. Сам скажи.

Гриша поднялся с папиросой. Он затягивался неровно, и папироса потухла.

Я сказал спокойно:

— У тебя папироса потухла. Дать спички?

Гриша отвел взгляд на папиросу. Я схватил оружие со стола. Направил на Гришу.

— Сядь, Гриша. Выпей стаканчик. А то я выстрелю.

Гриша и не подумал садиться. Кинулся на меня, выбил пистолет. Мы начали драку.

Цветок выступал на моей стороне. Но больше гавкал и играл.

А все-таки немножко рассеивал внимание Гриши: то за рукав его потянет, то за сапог прихватит. Гриша отпихнул собаку сапогом, но не рассчитал, и Цветок обкрутился у него вокруг ноги. Гриша растянулся на полу. Я ударил его табуреткой по голове. Потекла кровь. Гриша затих. Я подобрал пистолет, сунул за пояс.

Я сел на Гришу сверху, приставил табуретку ножкой к горлу. Жду, что он сейчас откроет глаза. Нет. Тишина.

Гриша очнулся через полчаса. К тому времени я перетащил его на лежанку. Обвязал голову.

Цветок бегал по землянке. Разносил кровь в разные стороны.

Я позвал громко:

— Гриша, Гриша!

Он ясно посмотрел на меня.

— Дурной ты, Нишка, — и опять замолк, но хотя бы с открытым взглядом.

Я сказал:

— Зачем ты сюда пришел, Гришка? Ты меня сдать в милицию пришел? Сдавай. А глумиться не надо.

Гриша сел, а рукой держался за голову. Повязка намокла, но новой крови не появилось.

— Дурной ты, Нишка. Если б я тебя хотел сдать, я б не один пришел. Я б по закону пришел. С товарищами. А я без товарищей. Сам. Ты мне лучше скажи, зачем ты человека прикончил? Коммуниста причем.

— Он не коммунист. Он фашист. Пленный, а фашист. Он мне сделал провокацию. И я на провокацию поддался.

Гриша удивленно расправил плечи:

— Какой такой фашист? Про фашиста ничего не сказано.

— Если б про фашиста было сказано, меня б люди не так искали. Как думаешь?

— Искали б. Есть ориентировка с приметами — искали б. Перед законом все равны. А мне, если хочешь знать, плевать.

— Зачем ты в милицию пошел, если на закон плевать?

— Я оружие сильно люблю. Оно мне снится. Хотел в армии остаться. Но там дисциплина. А у меня душа широкая. Ты ж помнишь.

— Помню. А в милиции не дисциплина?

— Меньше. На край света не пошлют служить. Дома. И при оружии. И при власти. И паек. И обмундирование. А я тебя, Нишка, на пушку взял. Фамилии в ориентировке нет. Отсутствует фамилия. А ты раскололся. Дурной.

Я молчал.

— Нишка, давай выпьем, — Гриша потянулся вроде к бутылке.

Не знаю, как Гриша успел вскочить и выхватить у меня из-за пояса пистолет. Выхватил и наставил на меня.

— Ну ты и гад, Нишка. Жидовская морда.

Что я мог сказать?

Гриша связал меня. Разорвал простыню и связал. Руки скрутил своим ремнем. Когда он мне руки крутил, задевал по носу планшеткой. Я смотрел на планшетку близко-близко, и в зрачки мне влезли две глубоко навек процарапанные буквы: ВС.

Планшетка Субботина. И тут я выпалил.

— Гриша. Можешь меня связать насмерть. Но я тебе открою военную тайну. Я выполняю специальное задание. И Янкель тоже выполняет по моей указке.

— И Наталка? Она ж за Янкелем как хвост. И к тебе приходила. Я видел.

— И Наталка. Она меньше. Но тоже. Но это такая тайна, что никто в милиции не должен знать. Ни в милиции, нигде на этом свете. Это такое задание, что вся жизнь может пойти по-другому. Я тебе сказал, ты теперь тоже знаешь. Хоть и не все, краем только, но и ты теперь подключенный. В настоящий момент ты срываешь важнейшую для страны, партии и правительства операцию. Так и знай.

И твердо протянул навстречу Грише скрученные ремнем руки.

И продолжил:

— И я перед тобой не раскололся. Это ты передо мной раскололся. Ты за людьми, которые выполняют спецзадание, следил без участия товарищей, сам приперся, занимался провокацией. С неясной целью. Может, по заданию кого-то поумней тебя. Ты на оккупированной территории жил припеваючи. Твой батько фашистам прислуживал. Может, ты батьке патроны подносил, когда наши наступали в 43-м? Тебя потянут, ты батьку своего потянешь. Еще какие родственники есть? Есть. И брат батькин с семьей в Жуковихе. Мы ж с тобой к нему бегали на лошадях кататься. Живой он после войны?