Тимофей Круглов - Август Страница 24

Анчаров не отвел своих вечно прищуренных глаз, с достоинством кивнул, подтверждая, да, было дело. Муравьев только руками развел, правда, совсем не обескураженно. А Андрей Николаевич оторвал восторженные глаза от Люси и откашлялся, прежде, чем снова обрел голос:

— Славные вы наши! Это я не в смысле уси-пуси, какие милые карапузики подросли. Вы люди взрослые вполне, и девушки наши, и молодые люди. И размышляете здраво. Я и сам об этом не раз думал. Традиция прервана во многом. Не порвана совсем, слава Богу! Но прервана была, надорвана, если хотите. И к Богу, а значит, к христианской морали, к заповедям современного человека все чаще за ухо, да пинком под зад жизнь приводит. А что есть жизнь? Жизнь есть любовь, уж с этим-то вы спорить, надеюсь, не будете. А любовь — это Бог! И Бог есть любовь.

Вот уважаемый наш Вячеслав Юрьевич о морали говорит, о нравственном законе по Канту, так ведь мораль-то не на пустом месте выросла. Как и родители наши. И школа советская и даже российский государственный технический университет в славном городе Воронеже, — Петров, собираясь с мыслями, поглядел на Люсю с отчаянием почти, она же улыбнулась одобряюще, и голос Андрея Николаевича снова обрел уверенность:

— Непривычно обсуждать все это вслух! Нет привычки у нас говорить вслух, с друзьями даже, о самом главном! О чем угодно можем говорить: о работе, о пьянке, о женщинах, уж простите. Но только не о самом главном! О спасении души. А без чистой совести как спасешься? Права Глаша, мечтая о чистой совести, кто из нас не грешен, и кто очиститься не мечтает?

Илья говорит: нельзя грешить, чтобы покаяться! Так ведь, не знали мы, что грешим! И что же теперь, нет нам прощения? Так тогда один путь, еще как Достоевский писал: если Бога нет, так все позволено. Гордость наша — вот причина бед России. Не можем себе признаться, что виноваты были, что согрешили! В чем угодно каемся и перед кем угодно! Перед мировым, растудыть его туды сообществом, перед младшими братьями нашими по Советскому Союзу, перед врагами явными и откровенными каяться не боимся в грехах мнимых! А вот перед собой, что сподличали, что соблазнились, что надеялись на успех свой личный за счет других — в этом признаться боимся. Признавать свои ошибки — подвиг интеллектуальный, не так ли, господа ученые? — боимся. И сами мы, и власть в государстве нашем. И не первый раз уже, действительно! И вся история человеческая такова! Так может, в этом и есть смысл покаяния, что иначе никак нельзя исправить жизнь нашу? Ни личную, ни общественную, ни государственную.

Но о совести Глашенька не зря сразу нам напомнила! Потому что по совести надо и каяться, а не в том, в чем враг рода человеческого нам велел каяться! За что каялись? За то, что у русского народа доблестью было и подвигом — и трудовым, и нравственным! С чужого голоса пели и били себя в грудь — вот ведь как!

— Простите, что мир от фашистов защитили! Простите, что десятки малых народов сохранили за свой счет! Извините, что гомосексуалистов от общества изолировали! Виноваты, что доллар вместо иконы не чтили! — поддержал вдруг осекшегося Петрова Муравьев. — Конечно, единожды солгавши, кто ж тебе поверит?! Не первый раз ведь, прав доцент, курс меняем! Но не побояться признать это — вот в чем подвиг! В 17-м году поддались одному соблазну, в 91-м — другому! Так что ж упорствовать, что оба раза правы были?!

— Так и с личной жизнью, не только государственной! — просто сказал Анчаров, тихо сказал, но все услышали. — Знал бы где упасть, соломки подстелил бы. А соломка эта одна, права девочка, соломка эта — жить по совести. Не сразу получается, тут молодежь права опять же. Да только от этого жить бояться начинать не следует. Надо, как Андрей говорит, ошибки свои видеть, не бояться их осознать. Истина немудреная. Сначала в школе этому учат каждый день, потом в армии! Да все, все знают, как правильно жить человек должен! И никто нового ничего помимо евангельских заповедей не придумал, даже коммунистическая партия. Запутывают простой вопрос, называют его сложным настолько, чтобы не обсуждал никто и не задумывался, зачем живет?! Потому как, если хоть раз задумается об этом человек, то дальше его уже с пути свернуть трудно. А там и Бог поможет, к себе приведет.

— Ничего не понимаю! — рассерженно поставила пустой фужер на стол Дарья. — Так в чем смысл жизни, взрослые умные люди, остепененные даже некоторые, в чем смысл?!

— «Смотреть на закат, ковырять в носу», — так философ один русский сказал, — мечтательно промурлыкала Люся. — Вот так бы сидела в кресле и смотрела в небо, на те самые, по тому же Канту, звезды в нем. Да и не читал никто из нас толком даже «Критику чистого разума». И другие имена знаем лишь понаслышке. Да и что нам, Евангелия почти не читавшим, философские доктрины? Исправить свои ошибки, как Андрей Петрович говорит, не так-то просто. Для этого сначала понять надо, в чем предназначение твое, в чем талант твой, Богом данный, который нельзя закапывать в землю. Если ты воин — будь воином, если торговец — торгуй, если землепашец — хлеб выращивай, если монах — молись! Но как понять, кто ты? Не поймешь, ошибки как исправлять?

— Так просто все, как будто, — аж притопнула ножкой Даша, — нам с вами, Людмила Николаевна, рожать и Глашке тоже. Мужчинам — нас защищать и кормить. Не врать, не воровать, не убивать, не подличать, не развратничать, а просто рожать и кормить, защищать и трудиться! Так почему же до сих пор не кончились войны, а зависть, и бедность, и голод, и пороки только распространяются все больше по земле?

— Университет закончим скоро. Журналисты, кажется, по образованию, нам, кажется, писать о том, как правильно жить, что хорошо и что такое плохо. Но обо всем этом первый раз в жизни сегодня говорю! Преподаватели на лекциях об этом молчат. Слов много, целые реки, особенно на философии, а о главном ни одного внятного слова. Только и слышишь — нравственные нормы эластичны, права человека универсальны. — Глафира по-детски пухлую губку оттопырила и загоревала.

— Все воруют вокруг! У всех одни деньги на уме! Полстраны взятки берет, а вторая половина их дает! От армии отмазаться — почетно! Девчонку, простите, на постель развести и не жениться — дело чести! Телевизор включишь — ложь. В Интернет войдешь — ложь. Газету откроешь — ложь! И не только у нас — во всем мире так! Какая нравственность, господа? Какая там мораль? Какая вера в Бога, если близким людям верить нельзя?!

— Ты же сам, Дима, говорил, что Вячеслав Юрьевич откатов не дает, и потому вы без грантов остаетесь московских! Так значит, не все воруют и лгут? — строго сказал Муравьев.

— Не все. Но почти все, — вздохнул аспирант и пошел по кругу, разливая всем желающим остатки напитков.

— Водки у нас сегодня маловато, чтобы все эти вопросы решить, — философски подытожил дискуссию Анчаров.

— Говорить надо о том, что болит, тогда и ответы найдутся, — убежденно сказала Люся и сладко зевнула, прикрывшись узкой ладонью. — Люблю я вас всех, рада, что вы есть, вот и жизнь не покажется зряшной. Ну что же, девочки? Давайте убирать со стола.

— Встать! Заправить скамейки, выходи строиться! — зычно скомандовал Толя Муравьев сам себе и начал разносить по местам столы и стулья.

Мужчины за пять минут справились с нехитрым делом восстановления порядка на корме шлюпочной палубы и пошли разводить дам по каютам. Раскланявшись с женщинами, собрались снова вместе, покурили молча и тоже разошлись. Утром теплоход прибывал в Кижи, потом в Петрозаводск, там экскурсия на водопад Кивач — наступающий уже потихоньку новый день обещал быть длинным.

Петров заснул мгновенно, знал, что во сне увидит Люсю.

Люся, блаженно улыбаясь, приняла душ, прилегла на минутку голая, прикрывшись полотенцем, поперек широкой, двуспальной кровати, — так утром и проснулась. Глаша и Даша, смыв косметику, залегли было на один диванчик, обнявшись, — пошептаться о мужчинах. Тут же провалившись в сон, они всю ночь брыкались, не в силах разойтись по своим постелям. Доцент с аспирантами рухнули замертво поверх одеял и захрапели тут же. Анчаров с Муравьевым почистили зубы, расстелили постель, аккуратно повесили в шкаф одежду, обсудили еще раз сегодняшний разговор Толи с полковником ФСБ Кириллом и скомандовали друг другу: «Рота, отбой!».

Кирилл Владимирович, весь вечер просидевший на корме средней палубы, прямо под гуляющей над ним веселой компанией, тихонько вернулся в свою каюту, поправил на Маше раскрывшееся одеяло, включил неяркое бра над креслом и уселся перечитывать «Идиота» Федора Достоевского — бессонница стала у полковника делом привычным. Лейтенант Зайцев, проклиная маловатую ему матросскую форму, еще раз обошел для порядка весь теплоход и теперь сладко почмокивал во сне губами. Вера плакала в подушку в маленькой одноместной каюте — ровно год назад на Северном Кавказе погиб в командировке ее муж, капитан спецназа ФСБ. Сорокалетние подружки блондинки визгливо хохотали, напившись водки в компании поселкового Майкла Джексона, даже в каюте не снимавшего свою кепку с бритой головы и ссорились потихоньку между собой, кому с ним спать.