Чарльз Сноу - Пора надежд Страница 24

Школа находилась на Албион-стрит, неподалеку от центра города. Это было здание барачного типа из красного кирпича, куда стекались дети, жившие на окрестных улицах в жалких домишках тоже из красного кирпича. Мэрион шел двадцать второй год; она недавно окончила педагогическое училище и учительствовала всего около года. Работа в школе целиком поглощала ее. Она часто рассказывала нам о своих учениках, вышучивала себя за свою «одержимость» и тут же снова принималась рассказывать о школе.

Когда я вошел в классную, Мэрион открывала окно. Комната была маленькая и темная; в воздухе стоял еле уловимый запах молока, какой обычно исходит от маленьких детей.

— Надо впустить немного кислорода перед следующим уроком, — своим обычным непререкаемым тоном объявила Мэрион, быстро подошла к другому окну, распахнула его, вернулась к классной доске и, взяв тряпку, встряхнула ее так, что в воздухе поднялось облачко меловой пыли. — Садитесь, Льюис, — сказала она. — Мне надо с вами поговорить.

А сама продолжала стоять у доски, комкая в руке тряпку. В кружке она всегда сверхрешительным тоном, со сверхупорством отстаивала свои взгляды, но никто не осуждал ее за это, так как все знали крайнюю ее нервозность, а также желание произвести впечатление и заслужить похвалу. Мэрион была рослая, сильная, очень подвижная и энергичная, но немного нескладная. То ли она была плохо сложена, то ли неудачно одевалась, но только у нее, казалось, отсутствовала талия. Зато на ее открытом, продолговатом, некрасивом лице поблескивали удивительно живые, искрящиеся любопытством глаза. Несмотря на всю ее серьезность, в них всегда горел веселый, смешливый огонек.

В тот день Мэрион была как-то особенно взвинчена; она нервно мяла в руках тряпку.

— Вы меня очень беспокоите, — сказала наконец она.

— Чем же?

— Зря вы себя раньше времени в гроб вгоняете.

Я спросил, что она под этим подразумевает, хотя отлично понимал, о чем идет речь. Подобно большинству девушек нашего кружка, Мэрион выросла в почтенной мелкобуржуазной семье и делала лишь первые шаги на пути к эмансипации. Поэтому ее, как и других девушек, шокировали — для иных, впрочем, это было приятным открытием — слухи о том, что Джордж, Джек и я устраиваем попойки и ездим в Ноттингем. Слухи эти были сильно преувеличены — об этом позаботился Джек, сам примерный трезвенник, — но так или иначе все мы, включая Джорджа, приобрели репутацию прожигателей жизни.

Ее слова не огорчили меня. Более того, мне было лестно сознавать, что кто-то хочет вытащить меня из омута беспутства. Я попытался, правда, опровергнуть самые невероятные из этих слухов, но Мэрион верила им, и чтобы разубедить ее, мне пришлось бы пойти на чистосердечное признание.

— Нельзя так подрывать свое здоровье, — не отступалась Мэрион.

— Напротив, я очень забочусь о нем, — возразил я.

— Не верю, — сказала Мэрион. — Во всяком случае, незачем попусту растрачивать свои силы. Подумайте о том, что ведь у вас еще вся жизнь впереди!

Ясные, живые глаза Мэрион пытливо наблюдали за мной. По-видимому, она заметила какую-то перемену в моем настроении и решила, что я готов внять ее словам. Она перестала мять тряпку и сунула ее в ящичек. При этом она задела кусочек мела, и он упал на пол.

— Какая же я неловкая, вечно что-нибудь уроню! — воскликнула Мэрион. Но поднимать мел не стала, а села и облокотилась о стол. Глаза ее весело заискрились.

— Расскажите мне, каковы ваши стремления, чего вы хотите добиться в жизни.

Тон у нее был, как всегда, непререкаемый, и тем не менее с ней легко было говорить по душам.

— Я, естественно, хочу, чтобы мир стал лучше, — не задумываясь, ответил я.

Мэрион кивнула, видимо, вполне одобряя такое желание. Все мы находились под влиянием идей Джорджа Пассанта, и подобный ответ был вполне естествен. Вскормленные стремлениями своего класса и своей эпохи, мы считали нашу мечту вполне реальной. Словом, тогда, в 1923 году, сидя в классной комнате, мы с Мэрион не сомневались, что она будет осуществлена.

— Ну а чего вы лично хотите добиться в жизни? — спросила Мэрион.

— Успеха.

Мэрион, видимо, озадачила одержимость, прозвучавшая в моем тоне.

— А что вы подразумеваете под успехом? — осведомилась она.

— Известность. Я не желаю всю жизнь прозябать в какой-нибудь дыре.

— Вам хочется разбогатеть, Льюис?

— Я хочу успеха — всего, что люди подразумевают под этим словом. И еще кое-чего.

— Только не надейтесь, что вы все это получите, — предостерегающе заметила Мэрион.

— А я надеюсь, — заявил я. И, помолчав немного, добавил: — Если же я потерплю неудачу, то не стану искать оправданий. Значит, сам виноват.

— Льюис! — воскликнула Мэрион. Лицо ее как-то странно исказилось. Она помолчала, потом спросила: — А еще чего бы вы хотели?

Я ответил не сразу.

— Мне кажется, любви, — сказал я наконец.

— А у меня на любовь никогда не хватало времени, — заметила Мэрион все тем же энергичным, непререкаемым тоном, но лицо у нее погрустнело и даже слегка исказилось болью. — Я всегда так занята. Неужели у вас будет на это время?

Я был слишком возбужден, чтобы разобраться в движениях ее души. Воображение мое разыгралось, я был весь во власти мечты.

— Впрочем, вы, пожалуй, правы! — продолжала Мэрион, противореча сама себе. — Всем, наверно, хочется любви. Только всели мы одинаково представляем ее себе, Льюис?

Но я был весь во власти мечты и ни о чем другом уже не мог думать. Поэтому я не рассказал Мэрион, как представляю себе любовь и, естественно, даже не догадался об ее состоянии. Я раскрыл перед ней душу и теперь лишь осведомился о том, какие предметы она будет преподавать во второй половине дня.

Глава 14

ДРУЖЕСКАЯ ПОМОЩЬ

Все дни я проводил в канцелярии, и в ту зиму работа, которую я выполнял, казалась мне особенно нудной. А по вечерам мы с Джорджем накачивались пивом, потягивали кофе у стойки какой-нибудь закусочной, сидели у него в комнате или у меня в мансарде, допоздна бродили по улицам, ища ответа на бесчисленные вопросы, терзающие молодых людей: о смысле жизни, о существовании бога, об устройстве человеческого общества, о природе любви. Но как тяжело было потом просыпаться утром, когда голова еще гудит от всех этих проблем, и к девяти спешить в канцелярию, а там слипающимися глазами просматривать списки учеников какой-нибудь средней школы, которые должны вносить плату за учение.

Неприязнь мистера Визи отнюдь не облегчала моего существования. Он считал, что я живу не по средствам, и сурово осуждал меня за это. До него дошли слухи, что однажды ночью меня видели на Лондонской дороге сильно навеселе. Дошли до него слухи и о моих политических выступлениях. Мистер Визи был до глубины души возмущен моей дерзостью: как это я смею делать то, о чем он не может и помышлять! Он зловещим тоном заявил, что нравится нам это или нет, но поведение клерков вне канцелярии не может не интересовать его. И, обращаясь ко всей секции, пустился в весьма туманные и ехидные рассуждения о том, что есть-де люди, которые, чтобы обратить на себя внимание, либо подлизываются к начальству, либо дебоширят, и все это с единственной целью — дискредитировать своего начальника и помешать его продвижению по службе.

Он только выжидал случая, чтобы подать на меня жалобу. Но маниакальная жажда повышения вынуждала его быть осторожным. Он знал, что начальство благоволит ко мне и, следовательно, жалоба должна быть твердо обоснована, иначе он потеряет установившуюся за ним репутацию человека, «знающего подчиненных как свои пять пальцев». И он готов был даже сдержать свое возмущение моей безнравственностью и до поры до времени не карать меня, лишь бы не сделать ложного шага. «К чему лезть на рожон, — говорил он в канцелярии, не уточняя, о чем идет речь, — когда начальство само понимает, что давно пора принять меры».

Ну и, конечно, эта необходимость сдерживаться вызывала у него еще большую ненависть ко мне. История моих взаимоотношений с мистером Визи немало развлекала наш кружок, но на работе, пока тянулись эти однообразные, скучные, полные унижений дни, наши отношения вовсе не казались мне такими уж забавными. Неприязнь, когда с ней постоянно сталкиваешься, рано или поздно начинает действовать человеку на нервы, и то, что она проявляется весьма комично, не может служить утешением. Стоило мне, сидя у себя за столом, поднять голову, как я видел огромные глаза мистера Визи, смотревшие на меня сквозь сильные стекла очков. Естественно, меня не могло не задевать то, что я стал для него чем-то вроде наваждения, предметом его неутомимых преследований. Когда я описывал его Джорджу и остальным, перед ними представал образ франтоватого господина в очках, который помешался на продвижении по службе и изо всех сил старается быть на виду; но в канцелярии, где я проводил столько бесплодных часов, мистер Визи становился живым существом, которое ненавидело меня, ненавидело каждый мой шаг и каждое мое слово.