Сергей Морозов - Великий полдень Страница 24

Внутри было почти безлюдно. Лики святых разом скрестили на мне взгляды. На пороге я слегка поклонился, перекрестился, потом сделал несколько шагов по направлению к затворенным царским вратам и иконостасу и тут заметил за колонной женскую фигуру. Это была Альга. Я сразу ее узнал и подумал: вот так случай — Альга тоже в храме. Пришел в храм и встретил Альгу. Казалось бы ничего особенного, чему тут удивляться? Однако я удивился.

Альга оглянулась и сдержано кивнула. Она была в красном шелковом платке и в окружении мерцающих свечей, икон, поблескивавших в золотых и серебряных окладах, смотрелась так естественно, словно сошла с портрета скрупулезного художника — реалиста. Мне даже не пришло в голову спросить: «Что ты здесь делаешь?» То, что я слышал о ней и о Папе от доктора — что она едва ли не секс-агент и так далее — казалось сейчас совершеннейшим вздором.

Минут пять мы постояли перед иконами. Перекрестившись, я ощутил что-то вроде прилива энергии и почувствовал, что именно теперь способен додумать до конца мысль об искренности и реальности моих отношений с Богом. Я мог путаться в догматике, толковании обрядов, таинств, нравственных установлений, но я не хотел ошибаться в отношении того, верю ли я в конце концов или нет! Не то как раз окажется, что бесы меня и впрямь завертели да и — цап! — за пазуху.

Нет нет! То, что о. Алексей обидно называл суемыслием, таковым не являлось! И мои религиозные размышления не были праздными! Сейчас я бы мог это хорошо ему объяснить.

Церковь быстро наполнялась прихожанами. Вот-вот должен был появиться о. Алексей. Тут Альга повернулась и направилась к выходу. И я машинально последовал за ней. Выйдя из храма, она остановилась и спокойно взглянула мне в глаза, словно ждала, что я скажу.

— А я только что заходил к о. Алексею, — сказал я и невольно потрогал кончиками пальцев лоб. — Он посоветовал мне почаще бывать в церкви… — Она молчала и по-прежнему спокойно смотрела мне в глаза. И как такой взгляд может действовать на Папу прямо противоположным образом, разжигать в нем какие-то непотребные чувства?!

Она медленно пошла вдоль аллеи, а я за ней.

— А знаешь, — вдруг признался я, нагоняя ее, — я сейчас размышлял о том, верю я в Бога или нет. — И сам улыбнулся этим своим словам.

— Конечно, Серж, вы верите, — серьезно сказала она.

Альга до сих пор упорно говорила мне «вы».

— Почему ты так считаешь?

— Потому что… кто об этом хотя бы размышляет, тот и верит, — она пожала плечами, затем сняла с головы красную шелковую косынку, сложила и спрятала в небольшой кожаный рюкзак, который носила за плечом.

— Действительно! — воскликнул я, поразившись божественной ясности ее суждения. — Именно так!

Как метко она это подметила! И правда, дело совсем не в том, сомневаюсь ли я в существовании Бога. Даже если и сомневаюсь, даже если просто не знаю, есть Он или нет Его, — это уже прямое свидетельство того, что во мне живет частичка веры. Это мой разум может выкидывать номера, жонглировать понятиями, плести логические махинации. В конечном счете разум все подвергает сомнению и никогда не даст последнего вывода. Даже собственное существование для разума — сомнительно. Последний довод всегда остается за верой.

Мы остановились. Если Альга и ощущала какую-то неловкость оттого, что я заговорил с ней на подобную тему, я не замечал этого. Я был увлечен своими мыслями. Меня переполняла потребность как-то объяснить ей, что происходит у меня в душе. Сейчас никто не обсуждает вечные вопросы. Это даже считается признаком дурного тона. А может, в этом сказывается своеобразное табу — страх перед огромностью этих понятий. В лучшем случае люди решаются заговорить об этом со священником, а в худшем — с психологами или даже психиатрами. Стоит лишь заговорить об этом — ну вот, опять постился в философию!

— Ты знаешь, — горячо продолжал я, бессознательно беря Альгу за руку, — я чувствую, что во мне что-то совершается. Мне кажется, еще есть надежда, что в моей душе все уложиться в спокойном и прекрасном порядке…

Как жаль, что я не мог ей рассказать всего! Ведь она была лучшей подругой Майи… Нет, нельзя было даже намекнуть на свою мечту, на «прощальную улыбку». Я мог только ходить вокруг да около.

— Знаешь, Альга… — пробормотал я, но снова сбился и еще крепче сжал ее руку. Наверное, ей показалось, что я не в себе. — Вот что я хотел сказать, — быстро заговорил я, боясь упустить нить, — я ведь действительно иногда становился очень верующим человеком и молился отчаянно и искренно! Когда Александр был совсем маленьким, тяжело болел, температурил, задыхался в жару, меня охватывал такой ужас, что он может умереть, что я по сто раз твердил «Отче наш…» И когда Наташа болела, и отец с матерью. В такие моменты все проясняется с ужасающей простотой! Бывало и так — на один день сделался истово верующим, а завтра — опять неверующий… — Я неловко улыбнулся. — Лет пять тому назад, как раз перед тем, как началась эта эпопея с проектом, маленький Александр подошел ко мне в слезах. Оказывается, ему кто-то объяснил, что папа с мамой, то есть я и Наташа, как некрещеные, не попадем в рай, где будут все наши и он, Александр, в том числе. Его потрясло не то что мы не попадем в рай, а ужас разлуки. Чтобы не огорчать малыша, я пообещал креститься. О. Алексей окрестил меня по-свойски, по-дружески, прямо на дому, ни о чем не спрашивая. «Господи, я ж неверующий, ей-Богу!» — честно признался я нашему батюшке. «Не тебе, дураку, судить об этом! — последовал естественно ответ. — Ты очень даже верующий…» Я крестился, можно сказать, только ради Александра. Или вот еще, — продолжал я. — Когда мне впервые привиделась Москва, и меня буквально качало от упоения этой идеей, я тоже без конца повторял «Господи, Господи!..», как будто он предстал предо мной в полной своей силе и славе… Не говорю уж о том, что я чувствую его близость, когда предаюсь размышлениям о собственной смерти и отваживаюсь вообразить себе этот неизбежный момент. Это очень трудно и страшно. Кажется, не хватает дыхания и ты обречено бьешься в тесной могиле. Потом, будто открывается какая-то дверка, и сердце обрывается в бесконечную пустоту. Вот эта пустота еще страшнее небытие, страшнее замурованности могилы. Там бездна. Эта черная бездна, словно верховное и всесильное существо, ждет тебя. Готова принять тебя!.. Может это и есть ужас перед Господом, один шаг до веры?

Как ни странно, Альга слушала меня с большим вниманием и даже не отнимала руки. Как будто смирилась с тем, что должна выслушать меня, дать выговориться до конца. Но я-то знал, что до конца — о Майе — у меня все равно не хватит духу… Я вечно балансировал на грани.

— К чему я все это говорю?.. — пробормотал я. — Ах да!.. Так вот. Только в критические моменты я становился верующим и мои молитвы были действительно молитвами. Если уж молиться, то, по-моему, нужно молиться так, как однажды молился мой Александр…

И я рассказал ей, как горячо и удивительно молился сын о спасении своего Братца Кролика и других игрушек, приговоренных Косточкой к казни.

— Иногда, — продолжал я, — разговоры о религии и вере мне и самому кажутся странными, нелепыми. Даже до неприличия манерными, лицемерными. В них всегда есть что-то праздное, натянутое. Совсем не то, что, к примеру, у Федора Михалыча — страстные, насущные поиски высшей истины. Я вот даже сам с собой заговариваю о чем-нибудь подобном, словно тут же ловлю себя на том, что представляюсь и ломаюсь. Или еще хуже — умствую. Но ведь я вовсе не представляюсь… А иногда мне кажется, что в самой мысли о Боге есть что-то навязанное извне, а самой религии, может быть, уж давно не существует. Что от нее остались рожки да ножки. И я вынужден в этом копаться. Но ведь и эти рожки да ножки кому-то нужны, раз мы никак не оставляем поисков! А?.. Странно. Тут какая-то раздвоенность. С одной стороны, с точки зрения современного человека, сам предмет давно утратил всякую значимость. Идея окончательно увяла, истрепалась, загнила и рассыпалась в прах. С другой стороны, я отдаю себе отчет, что нет-нет, а меня тянет об этом поговорить, поразмышлять. Пусть это чистая рефлексия, пусть так. Однако это присутствует в моей жизни. Что-то не дает мне успокоиться. Никакие слова, никакие «окончательные» схемы и решения не бывают окончательными. Однажды, например, я твердо сказал себе: я не верю ни в Бога, ни в бессмертие. Не верю, потому что ничего об этом не знаю. Но что же тогда происходит у меня в душе? Кажется, я с самого раннего детства чувствую в себе что-то вроде надежды, такой надежды, какую, говорят, испытывает приговоренный к смерти: дескать, ничего, еще произойдет, успеет произойти какое-то чудо, откроется дверка. Надеется до последнего. Пока не затянется петля, пока не упадет топор… Говорят также, что такая мысль есть чисто психологический феномен, который удерживает человека от безумия, беснования, отчаяния. Но что такое — психологический феномен?!.. Как бы там ни было, со мной происходит то же самое. Кроме того, в моем случае, как будто еще есть, есть время. Вот в этом, пожалуй, и состоит вся моя вера, то прибывающая, то убывающая: в конце концов я сам найду, открою нечто такое, что объяснит мне все, заменит бессмертие, даже Бога… С этим ощущением я работал над проектом Москвы… Ты понимаешь меня? — беспокойно воскликнул я.