Ромен Гари - Европа Страница 24

Эрика знала, что Дантес провел два года в нацистских лагерях смертников, и он говорил об этом без всякой внутренней злобы. Для него во всем этом, в ужасе бесчисленных трупов, сваливаемых в груды, заключалось еще кое-что — убийство воображаемого. Там погибли все произведения искусства: уцелели одни лишь подделки — иными словами, уцелела правда о вековом искусстве и Европе. Люди переживали жестокие страдания и умирали, а Джоконда прошла мимо со своей наглой улыбкой, потупив взгляд и захлебываясь в крови: Культура, пропитанная ложью, спряталась за высокими стенами своих замков-музеев и вновь обратилась к прежнему беззаботному существованию. Дантес говорил о культуре, как обманутый любовник о женщине, которую он обожает: «Запад долгое время хранил верность тому, что, весьма вероятно, никогда и не существовало, надеясь таким образом дать ему рождение. Но рождение так и не состоялось, и высокие мечты рухнули, вызвав обвал, имя которому — фашизм. Но если бы вы попросили у Джотто рассказать вам о реальности, он стал бы говорить о Боге…». Дантес говорил так, будто за плечами у него было пять столетий.

Она вдруг заметила, что пухленький скрипач навис над корзинами с фруктами и заиграл «Над спокойными волнами». Эрике нравились эти мелодии, давно лишенные былого пафоса, которые вот уже целый век выплескивались на ресторанные скатерти, смешиваясь с крошками, и ничто уже больше не могло бы отделить их от монеток, бросаемых на эстраду, и перевернутой шляпы, пускаемой по кругу. В них говорила теперь легкомысленная Италия.

— А где вы на самом деле познакомились с моей матерью?

— В Австрии, — ответил он и тут же ушел от этой темы, обратившись к метрдотелю, ведающему спиртными напитками: тому было лет восемьдесят, и на лице у него застыло удивленное выражение, какое бывает у очень старых людей, которым все никак не умереть.

XX

Она как-то написала ему один или два раза, он ответил, и вскоре, она сама и не заметила, как стала писать ему каждый день. Бутылки с посланиями, выброшенные в море, редко удостаиваются расписки в получении, но конверты со штампом посольства Франции в Риме всегда и вовремя находят своих адресатов. Она не знала, обязана ли она такому вниманию тем впечатлением, которое ей удалось произвести на него, или же это просто был человек, который отвечает на все письма. Она не была в него влюблена, но из всех мужчин, которых она когда-либо встречала, он единственный пробуждал мечты, перераставшие его самого; чтобы свободнее думать о нем, ей пришлось обратиться к книгам по Истории, к музыке, но приблизиться к нему удалось лишь после того, как она открыла для себя Валери. Она бросила своего молодого режиссера, который несколько месяцев был ее любовником. Тот заявил, что безумный снобизм ее матери передался и ей тоже, что ее одурачил, заразил своей претенциозностью этот эстет, которого даже нельзя было назвать мужчиной, ему нечем было любить, и он давился культурой ради того, чтобы создать видимость содержания. Прежде чем уйти, хлопнув дверью, этот юнец, который хотел разрушить общество, потому что оно все насквозь было ложью, напомнил ей также, что Европа за два поколения убила сто миллионов, и только такие «избранные», как Дантес, могли, несмотря на это, предаваться собственным утопиям. Она же ответила, что бросает его не из-за Дантеса, но из-за одиночества, и это было правдой. Каждую ночь она все отчетливее слышала зов «нездешнего», не имевшего никакого отношения ни ко Времени, ни к сиюминутности, ни к обществу, ни к способности жить, соглашаясь с безобразным и грустным. Она предугадывала существование совершенно иных миров, где можно было — стоило ей только решиться на это — найти пристанище. Однако и речи не могло быть о том, чтобы покинуть свою мать. Так, постепенно, она начала ощущать, что и друзья, и любовники, и самые приятные знакомые отпугивали кого-то или что-то, и, когда она оставалась одна, несмотря на страх, внушаемый новизной этих неизведанных дотоле состояний души, этой внутренней свободы, она ловила себя на том, что улыбается чему-то, что назревает медленно, но ощутимо. Такие моменты были скоротечны и никогда ничем не кончались. Она прислушивалась, всматривалась, ждала. Что-то возвещало о себе, но никак не могло родиться. Занавес был опущен, и тем не менее что-то игралось, там, по ту сторону, в невидимом пространстве. Она понимала, что все в очередной раз зависит только от нее, стоило лишь сделать шаг… У Эрики была одна подруга, которая ушла в монастырь к кармелиткам… но гораздо легче оставить этот мир, когда знаешь, что тебя ждет в другом, который собирается тебя принять.

В своих ощущениях она переходила от нетерпеливого, торопящего события ожидания к тревоге и подавленности, чувствуя в себе скрытый талант и не постигая еще всей своей истинной сущности, взялась писать и была поражена странностью своих полотен, наивность которых принимала беспокойные, неясные формы, от которых веяло необъяснимым ужасом. Все это быстро исчезло, когда очередной срыв Ma поспешил напомнить ей, что воображаемые миры могли подождать, а сейчас надо было бороться, вытаскивать из пропасти старую женщину, которую она любила больше всего на свете. Заручившись поддержкой друзей, она открыла маленький магазинчик на улице Севр и поняла, что там, где была реальность, непременно были и деньги, которые нужно зарабатывать.

Эрика заметила также, что все как-то упростилось, но как именно, она сказать не могла. Жизнь обеднела, и это было тем более гнусно, что Эрика выбралась наконец из материальных трудностей. Она просыпалась посреди ночи в холодном поту и почти физически ощущала, что кого-то нет рядом. Даже музыка теперь не помогала: она больше не была обещанием чего-то нездешнего, как раньше. Эрика отправилась посоветоваться с доктором Жардом, который занимался ее матерью, и он настоятельно рекомендовал ей посещать его регулярно.

— Доктор, я живу с постоянным ощущением того, что потеряла своих друзей и Бог знает что еще…

— Каких друзей? Вам достаточно лишь снять трубку… Не будете знать, куда от них деваться…

Она рассмеялась:

— Представьте, у них нет телефона. У них нет даже имени, ни лица… Я их не знаю…

Жард легкими ударами вытряхивал трубку, и без того уже пустую.

— Вот что значит быть слишком требовательной, — сказал он наконец… — Человеческие отношения держатся ежедневным подкреплением, не забывайте об этом.

— Вам знакомо такое предчувствие, когда что-то готовится, что-то уже вот-вот должно произойти…

У Жарда был тот ободряющий голос, который заставляет вас думать, что лечение уже идет полным ходом.

— Да, мне это очень хорошо знакомо… Вы слишком много работаете.

— Маме ведь гораздо лучше, не так ли? С теми деньгами, которые я сейчас зарабатываю, через год-два можно будет составить ей ренту, чтобы обеспечить ее на будущее. Она больше не будет во мне нуждаться.

Жард строго посмотрел на нее.

— Полный абсурд, — сказал он. — В вас вся ее жизнь. Боюсь, у вас нет морального права уйти на все четыре стороны.

На стене висела бесконечно спокойная картина Серафина: цветы…

— Вы же понимаете, почему я к вам пришла доктор, не правда ли?

— Это просто нервы.

— Нет, все же странно, это чувство, что я предала друзей, которых даже не знаю. Я чувствую, что они ждут с нетерпением…

Жард тихонько рассмеялся:

— Я вам не советую увлекаться подобными мыслями. Продолжайте рисовать.

— Мои картины тоже немного меня беспокоят… Мне кажется, в них что-то… недоброе.

Он внимательно посмотрел на нее:

— Давайте-ка откровенно, Эрика. Как давние друзья.

Она поморщилась:

— Вот именно, я не хотела бы увязнуть в этой самой дружбе, доктор… Только не обижайтесь.

— Этого не случится. Итак?

Она не смогла удержаться от смеха.

— Ну вот… Мне страшно.

— Я вам уже тысячу раз говорил, что все ваши страхи безосновательны. Я бы даже сказал, что единственное, чего вам стоит опасаться, это ваших же страхов…

Она молчала, пребывая в нерешительности и в который раз ощущая, как ее боязнь борется с надеждой…

— Это наследственное?

Ей нравилось, когда Жард сердился: то было ворчливое негодование, обрушивавшееся на бумаги, лежавшие у него на столе, которые он начинал энергично перекладывать без всякой видимой цели.

— Вздор, — вспыхнул он. — Повторяю вам еще раз — сколько мне еще вам это говорить? — ваша мать страдает не шизофренией, а истерией, это не передается. Единственное, от чего вы можете заболеть, это от ваших собственных надуманных страхов.

— Скажите, в подобных случаях врачебная этика требует говорить правду?

— Знаете, эта врачебная этика допускает все что угодно, при условии, что вы умело этим пользуетесь.

Она встала.

— До свидания, друг. Надеюсь, по крайней мере, что в следующий раз, когда мы увидимся… я вас узнаю.