Альберто Савинио - Вся жизнь Страница 24

Второй этап (1924). Нивазио Дольчемаре сидит на диване рядом с Матильдой. Но не с той, некогда вожделенной, Матильдой Везендонк. Впрочем, теперь все равно не до того, ведь в мае 1915 года Нивазио Дольчемаре оставил музыку и решил посвятить себя словесности. (Петролини[82] говаривал в шутку: «Лично меня погубила война»; для Нивазио Дольчемаре — музыканта это было суровой действительностью, ибо война 1915–1918 годов в самом деле погубила его музыкальную карьеру.) Нивазио и Матильда молчат. Хотя за несколько минут до этого Нивазио о чем-то оживленно говорил. Но весь этот словесный поток был лишь продолжением других, столь же полноводных словесных потоков, изливаемых Нивазио во время бесчисленных прогулок с Матильдой по бульварам и паркам, а также бесчисленных писем, написанных глубокой ночью с бьющимся от волнения сердцем. Когда же наступило молчание, столь желанное и столь боязливо ожидаемое, Нивазио почувствовал с некоторым беспокойством (в котором, однако, не было и тени неожиданности — настолько уже проверена его неисправимая робость), что настал черед первого поцелуя. Словно в беспамятстве Матильда припадает к его груди (Нивазио уступает инициативу Матильде в силу своей робости, своей постоянной неуверенности в том, что, как и когда ему нужно делать; но это еще и хитрость, ибо робость Нивазио Дольчемаре, как в свое время робость Стендаля, превратилась в искусство, точнее даже, в оружие, которым Нивазио ловко и лицемерно пользуется). Впрочем, Матильда не просто припадает к груди Нивазио, а скорее кидается ему на грудь. Кидается так, что Нивазио непроизвольно запрокидывает голову и упирается ею в стену. В то же мгновение он чувствует, как по его затылку пробежал странный холодок, словно между кожей и стеной нет защитного слоя волос. Нивазио Дольчемаре в задумчивости замирает, и его первый поцелуй с Матильдой омрачается неприятной догадкой: «Я лысый?» (Занавес.)

Третий этап (1943). Нивазио Дольчемаре идет по неосвещенному бульвару. Время от времени он замедляет шаг и осторожно нащупывает ногой сход с тротуара на мостовую. Неподалеку от его дома из темноты к нему обращается чей-то мужской голос: «Простите, вы не поможете мне закинуть на плечо этот проклятый чемодан? С самого вокзала тащу эту громадину; совсем из сил выбился». Нивазио Дольчемаре различает в сумерках военного, а рядом с ним — огромный чемодан. Нивазио Дольчемаре готов оказать помощь. Он подходит ближе. Пока Нивазио Дольчемаре нагибается, чтобы взять чемодан, военный зажигает карманный фонарик. Осветив лицо Нивазио Дольчемаре, от неожиданности он вскрикивает: «Ой, что вы, не надо, не надо…» В ответ на изумление военного Нивазио Дольчемаре собирает все свои силы и, рискуя надорваться, хватает тяжеленный чемодан, отрывает его от земли и великолепным рывком взваливает его на плечо военного. (Занавес.)

Три этапа в жизни Нивазио Дольчемаре. Какие изменения происходили в ней от этапа к этапу! Только почему же всякий раз Нивазио Дольчемаре узнавал об этих изменениях по внешним признакам? На неосвещенной улице военный попросил помощи у прохожего; однако, увидев его лицо, он отказался от помощи старика. Да, но кто же этот старик? Нивазио Дольчемаре не чувствует, что хоть сколько-нибудь изменился с тех пор, как однажды вечером сидел в кресле парикмахера и держал в руках гибель «Варяга». А если и изменился, то теперь он ощущает себя еще проворнее, раскованнее, свободнее; теперь он готов ходить хоть по стенам. Так в чем же тогда дело? Нивазио Дольчемаре думал, что существует один Нивазио Дольчемаре, а оказалось, что их двое: один уходит, а другой остается. Нивазио Дольчемаре чувствует, что в один прекрасный день, может быть завтра, один из них, исчерпав остаток сил, распластается на земле и застынет навеки; другой же — тот единственный, кто его интересует, единственный, которого он «знает», свободно и уверенно пойдет дальше. И тогда он по-настоящему даст волю своему желанию ходить по стенам; и не только по стенам, а по горам и земным недрам, по небу и звездным россыпям; он даст волю своему безудержному порыву к безграничной свободе и бесконечной любви; и ему откроются иные узы крови, братства и любви — все узы крови, братства и любви этих и иных времен, этих и иных миров.

Рассказы

Автопортрет в детстве. 1927

Вся жизнь

…Ну и что, что я маленький?.. И потом, это по-вашему я маленький… И вообще, что значит маленький?.. Разделение на больших и маленьких выдумали вы, потому что вам так удобнее… Вы завладели всеми сокровищами мира и прячете их, боитесь, что мы их отнимем… А может, и без всякой причины — без всякой «конкретной» причины, как вы говорите… Просто из удовольствия отнимать их у нас, ведь мы можем распорядиться ими куда лучше… Думаете, я ничего не знаю?.. Вот потому-то вы и делаете строгое лицо… Думаете, я не догадываюсь, почему у вас всегда такие строгие лица?.. Вы твердите, будто взрослые — народ серьезный. Они никогда не смеются. Они вечно о чем-то думают, чем-то озабочены. Согнутся в три погибели, наморщат лоб и сидят, подперев рукой подбородок, точно кладбищенские статуи. Но я-то знаю, что на самом деле все по-другому… Вы не хотите, чтобы мы доверяли друг другу; вам нужно отгородиться от нас со всех сторон, чтобы мы не раскрыли ваших уловок… Я знаю… Ваша серьезность!.. Однажды я вас застал… Подсмотрел в замочную скважину… Нет! нет! не наказывайте меня! мне больно!.. Вы не можете меня наказывать; вы же сами говорили, позавчера, я слышал, когда я не хотел глотать этот проклятый горький порошок, вы сами сказали, что меня нельзя наказывать, потому что теперь я больной… Я подсматривал в замочную скважину, я видел… я застал вас врасплох… И вы не были серьезными, пока я на вас смотрел; вы не знали, что я вас вижу… И вы смеялись, шутили, играли, как играем мы… совсем не так, как играем мы… Иногда я неожиданно вхожу в вашу комнату, и вы не сразу меня замечаете… Но как только вы меня замечаете, у вас становятся совсем другие лица — лица родителей… Почему?.. Почему между нами вечно какая-то преграда: ее не видно, но преодолеть ее все равно нельзя?.. Почему между нами вечно эта пустота, этот страх, эта постоянная угроза?.. Может, вы чувствуете в нас врагов, точно так же, как мы чувствуем в вас врагов… Может, вы догадались, что мы хотим лишить вас власти… добраться до того, что вы от нас прячете… хотим сами стать хозяевами… Когда же вы чувствуете, что мы становимся сильнее, тогда, чтобы остановить нас, вы заявляете, будто мы больны, укладываете нас в постель, пичкаете слабительным, заставляете глотать эти гадкие порошки, запрещаете играть… Я-то знаю, что вы, взрослые, плохие… Все мы, малыши, как нас именуют, знаем это… Когда же наконец вы позволите мне ходить?.. Долго вы еще будете держать меня в постели?.. Вы опять обвели меня вокруг пальца… Каждый день мама говорила, что завтра обязательно поднимет меня… Я верил: ведь все, что вы говорите, вы говорите так уверенно, что волей-неволей поверишь… Но дни идут, а мама как ни в чем не бывало… Тогда я понял, что это пустые слова; вы, взрослые, вечно наобещаете нам, маленьким, с три короба; и ведь сами знаете, что не сдержите слова; вам лишь бы отделаться от нас, особенно если мы загоняем вас в угол и вы уже не знаете, куда деться, что ответить… Разве не так?.. Уже несколько дней мама больше не обещает, что завтра поднимет меня… Она поняла, что я понял, что она говорит неправду, и ей стыдно признаться в этом… Но я все равно встану… Я не могу больше ждать… Я понял, что от вас уже ничего не дождешься… Я встану, я должен встать… Меня ждут дела… неотложные дела… И я не могу «отлынивать» от них, как говорит папа… Я не могу больше откладывать их на потом… Да, да, дела; очень серьезные и важные… Думаете, только у вас могут быть очень серьезные и важные дела?.. Слух об этом распустили вы сами, чтобы им же и прикрываться… А все потому, что нас разделяет эта проклятая преграда… Свои дела вы называете делами, а наши — играми… А известно ли вам, что наши дела куда серьезнее, куда важнее, чем ваши… Они переделают весь мир, перевернут его… И вам страшно… Да, я встану… вы не можете мне этого запретить, только не шлепайте меня, потому что сейчас я болею… Но даже если вы запретите, я все равно встану: я встану, пока вы меня не видите, пока за мной никто не смотрит… Я должен встать… должен спуститься в сад… должен увидеть, что происходит с крепостью и лабиринтом… Когда-то я начал их строить, а вы заставили меня все бросить… вам вздумалось уложить меня в постель… Если не охранять, кто-нибудь зайдет в сад и разрушит, растопчет мою работу… Потому что вам, взрослым, нет до нее никакого дела, вы упорно не принимаете ее всерьез… Вы нарочно говорите, что все это глупости… вы хотите разрушить нашу работу, нисколечко о ней не заботясь… Я встану: я немедленно встану… Нет, лучше завтра… Завтра будет на день больше, и я стану взрослее… Взрослее и, значит, сильнее… Нет, не сегодня… Утром, когда папа ушел на службу, а мама пошла звонить врачу, возле меня осталась одна Виджиа… Вы доверяете Виджии, вы уверены, что Виджиа присмотрит за мной, как присматриваете вы… Но когда вас нет, Виджиа совсем не следит за мной и начинает клевать носом… Но ничего этого вы не знаете, и для вас это не имеет никакого значения… Все у вас так… Главное, ничего не знать, а остальное — трын-трава… Вы ничего вокруг себя не замечаете… Вы не замечаете, что мир устроен не так, как хотели бы вы, как думаете вы, а совсем наоборот… Ко вы этого не знаете, и поэтому для вас это не имеет ровно никакого значения… Виджиа дремала, и я попытался встать с постели… Хотя нет — всего лишь приподняться… Я даже высунул из-под одеяла ногу… Мне показалось, что у меня нет ноги… Я почувствовал вокруг себя пустоту… Старик с тирольской трубкой в рамке на противоположной стене окутался туманом; я не различал его лица… Вся комната закружилась, стала переворачиваться… Я рухнул на подушку… Виджиа, наверное, проснулась, потому что я почувствовал, как она укладывает мою ногу обратно в постель… Но я не умер… Теперь вы видите?.. Я не умер… Вы и на этот раз сказали неправду… Вы говорили, что стоит мне встать, как я тут же умру… Ничего подобного… Вот только комната вся закружилась, закружилась… Но завтра я стану взрослее… Взрослее и сильнее… И я встану… Сойду в сад… Буду охранять мою работу, которую не доделал из-за вас… Я должен все довести до конца… крепость… лабиринт… Там еще уйма дел, особенно в лабиринте… это трудно, очень трудно… В него можно будет войти, но выйти уже нельзя: никогда… Вот доделаю лабиринт — вернусь домой; только тогда… А может, и не вернусь… Да-да, не вернусь… Все равно до тех пор, пока я с вами, мне никогда не удастся сделать то, что хочу… Я все время у вас под пятой… Вы отговариваетесь тем, что я еще маленький, что мне надо набраться ума-разума, — и все это вы говорите так, словно произносите приговор; чтобы не дать мне сделать то, что я намерен и что никогда не смогу сделать, пока живу здесь, пока вы держите меня под пятой, пока всячески мне мешаете, пока завидуете мне, пока ненавидите меня… Я должен уехать… Я знаю… Я знаю, куда поеду… Если я скажу вам куда, вы запретите мне… Вы ответите, что все это сумасбродство и глупости… Еще бы, по-вашему, только вы занимаетесь серьезными вещами… Если я попрошу у вас разрешения уехать, вы ни за что не согласитесь… И потом, почему именно у вас надо просить разрешения?.. Зачем вообще нужно просить разрешения?.. Затем, что вы мои родители и я обязан вас слушаться?.. Так говорите вы, но кто выдумал все эти правила?.. Вы сами их выдумали, потому что вам так удобно… Но я-то понял, что эти правила выдумали вы сами, для вашего же удобства, и больше не верю в них… Я уеду и без вашего разрешения: уеду вопреки вашей воле… Если вы и впрямь такие добренькие, какими хотите казаться, если вы и впрямь так меня любите, как уверяете, то вы обязательно признаете мою правоту, когда узнаете, когда увидите, что я сделаю после того, как уеду от вас; вы признаете мою правоту и восхититесь мной. Только тогда вы поймете, кем был ваш сын и чего он стоил… Я отправлюсь по ту сторону горы… Я пройду по самой ее вершине: там, где что-то растет… Виджиа говорит, что это рощица… Но ей-то откуда знать?.. Там, за горой, раскинулся огромный белоснежный город… Я приеду туда и стану взрослым… Все ждут меня… И я буду сражаться. Один против всех… Я переделаю уйму неслыханных дел… Я буду высоким, белокурым… Все будут любоваться мной и приветствовать меня… А рядом со мной будет Матильдина… Она будет любить меня, а я буду ее защищать… И такой будет вся жизнь… Изумительной… Вся жизнь…