Алексей Беляков - Пепел и песок Страница 24

— Телку? — Борис Мельхиорович руками описывает полусферы.

— Да, смотреть на красивую телку, чем на хромого карлика.

Борис Мельхиорович и Эдвард Булатович замирают. Противник достал из рукава джокер и бросил его на доску. Надо продолжать партию, но никакой ферзь не перебьет джокера.

— Марик, ты это зря, — с глубоким прискорбием сообщает Борис Мельхиорович. — Ты что, в депрессии? Сценарий не идет?

— Марк, разумеется, этот семинар будет достойно оплачен.

— Тысяча долларов?

— Конечно, больше.

— Жаль. Я так тоскую по этой сумме. Есть в ней дикая красота.

— Что?

— Так. Гур-гур. Нет, судари, никуда я не поеду, — придвигаю заветную пешку на самое ближнее поле.

— Марик, погоди!

Беру пешку в руки.

— Прощайте, судари!

Когда стопка-пешка уже на краю гибели, я замечаю левым углом левого глаза движенье. И жженье.

Всем замереть, умереть, обратиться в колотый сахар!

Кофе в чашках застынь, как вчерашняя кровь.

62

В кафе входит Катуар.

Ставлю стопку на стол.

Да, Бенки, пошляк-режиссер потребовал бы, чтобы рюмка упала на пол и чтоб в ней была не водка, а клюквенный сироп — алые брызги, верх вожделенья. Но я ставлю ее на стол с постным звуком. А теперь и звук пропадает.

Тишина, как тогда, в песочнице. Ноги, как у тряпичного лягушонка Лягарпа. Хиштербе. Надо взлететь обратно, на подоконник четвертого этажа и кричать, чтобы вздрогнули в дальнем прошлом даже Перун и Ярило.

— Катуар!

— Катуар!

— Катуар!

Раздвигая густое пространство, почти падая, задыхаясь от песка, хромой карлик бежит через зал. До чего же потешный. Снимите с него гипсовую маску, пока бежит. А потом Катуар разобьет ее своим носом.

Катуар видит меня. Улыбается поверх головы.

— Да, привет. Ты что так несешься?

— Я увидел… тебя.

— Ааа, понятно. Познакомься — Пам Памов, он писатель.

Да, рядом с ней стоит некто, протягивает мне… это рука? Или ветка, или лопата, не знаю. Может, его зовут Ком Комов, никакого значенья.

— Вот его новый роман.

В руках у Катуар книга, она опускает ее к моим глазам. Читаю название: «Очень много страниц, дайте Букера, что ли?». На самом деле я не различаю буквы.

— Катуар, пойдем отсюда!

— Мы только пришли.

— Катуар, Катуар! Там в конюшне мой Бенки, я увезу тебя на нем. Старая Брунгильда ждет тебя, ржавеет от горя. Лягушонок Лягарп смотрит на лампочку и безнадежно ждет абажура. Нет никаких сюжетов. История сгорела в старом в тазу. У меня ничего нет, кроме тебя. Даже имени.

Пам Памов задумчиво оглядывается вокруг и зевает:

— Куда сядем? Вон Тпруян у окна со своим модельером. Расскажут свежие сплетни. Ты к пидорасам нормально относишься?

Катуар смотрит на меня сверху вниз, в мою бездну:

— Что?

Пам Памов повторяет:

— Я говорю — ты к пидора…

— Марк, что ты сказал?

— Никого нет, кроме тебя. Я поднялся из песка, из пепла, окинул взглядом мир и ничего не увидел. Никого. Пустота. Гур-гур.

Катуар вглядывается в меня, щурится, песчинка попала ей в глаз.

Доносится голос Пам Памова:

— Что употребляем? Какие порошки?

— Только песок, — Отвечаю. — Катуар, выведи меня из пустыни. Я не дойду. Ноги коротки.

Пам Памов смеется:

— Нет, эпизод явно затянут. Вы дурной драматург.

Смена кадра. Флешбек двухлетней свежести. Я и дочь стоим около Воронцовского пруда, глядим на вздорного лебедя. Дочка прикасается к моей руке:

— А вдруг ты… А вдруг ты встретишь принцессу Катуар? Ты полюбишь ее?

— В драматургии не бывает вдруг, — я убираю руку в карман кургузой курточки.

— Что?

— Не может быть никакой Катуар просто так. Ее появление должно быть оправданно.

— Зачем ей оправдываться? Она ни в чем не виновата.

— Дать тебе поиграть в телефончик?

— Нет, не хочется. Значит, ты ее… Ты ее не встретишь и не полюбишь. Ну ладно. Мама тоже говорит, что ты…

— Все, хватит! Дурацкий диалог. То есть разговор.

63

Я на месте. Ресторан «Наше все».

Пам Памов дотрагивается своей веткой до локтя Катуар:

— Пойдем, пидорасов послушаем. Тебе понравится.

Катуар смотрит на меня еще несколько песочных мгновений. Поворачивается к Пам Памову:

— Иди, слушай пидорасов. Забери свой роман. Почитай. Тебе понравится.

64

Я держу ее за руку. Сплел наши сосуды. Теперь я буду частью ее организма. Отключайте анестезию. Покойный дышит. Пульс неровный, но что ж вы хотите?

— Эдвард Булатович, Борис Мельхиорович, это та самая девушка.

Оба гроссмейстера встают. Сырники тают. Манжет Мельхиоровича в каплях клюквенного сиропа. Очки Булатовича в меде.

— Как вас зовут, сударыня? — спрашивает Борис Мельхиорович, похотливо теребя руками салфетку.

— Меня? Очень просто. Катуар.

— Прошу, садитесь с нами, — Эдвард Булатович уже готов обнять Катуар за талию.

Мы садимся с ней напротив друг друга. Она усмехается:

— А кто здесь водку пьет?

— Это комплимент от шефа! — улыбается Борис Мельхиорович. — Хотите?

— С утра? Хочу! — Нос Катуар ждет моих возражений.

— Пей, любимая! За слово «вдруг»!

— Это наречие, — сообщает Эдвард Булатович.

Катуар вздымает мою стопку троеперстием. Гроссмейстеры ухают. Она выпивает.

— Что это было? — спрашивает Катуар.

— А что случилось? — поднимаю графин и смотрю сквозь него, там плавает буква «А» на плече Катуар.

— Это не водка.

Гроссмейстеры хохочут. Эдвард Булатович снимает очки и трет глаза, будто пытаясь вдавить в глубь тяжелого мозга.

— Да, Марик, прости! — Борис Мельхиорович обмахивает щечки салфеткой. — Это вода с витамином С.

— Шут с вами! Вы выиграли-таки эту партию. Тогда у меня, как у проигравшего, есть право обратиться с последней просьбой.

— Валяй, Марик!

— Я поеду на ваш «Кадропонт». Проведу семинар. Но поеду только с ней.

— Не вопрос. Вам два номера?

— Один, — отвечает Катуар и допивает воду прямо из графинчика.

65

Карамзин долго, завороженно стучит по гипсу.

— Ты теперь почти что монумент. Автографы давай, лови момент!

ТИТР: ТАГАНРОГСКАЯ БОЛЬНИЦА, ЖАРА.

Карамзин заглядывает в кружку, что стоит на тумбочке, кричит с восторгом натуралиста:

— А у тебя тут бурная жизнь! Тараканы плавают в чае. Вот этот самый бойкий!

— Ммммм…

— Ты совсем не можешь говорить?

— Ммммм…

Старик с кровати напротив, пропитанный мочой и табаком, кашляет и произносит из-под одеяла:

— Чего ты вопишь, что ты пристал к нему? Не может он говорить! Сколько времени?

— Без пятнадцати шесть.

— Ты ж даже на часы не взглянул. Неужели трудно точно сказать?

— Я говорю только точно. Уже без четырнадцати.

— Чего бабка моя не идет? Сигареты есть?

— Нет, не курю.

— А я бабке своей сколько раз сказал — принеси блок! Нет, говорит, дорого! А здоровье мое ей недорого, которое я угробил на нее?

— Но это мне совсем неинтересно.

— А что тебе интересно, а?

— В данный момент?

— Да!

— Возможность передачи документов HTML. Быть может, слышали про Интернет?

— Что за дураки вы, молодые! А что-нибудь человеческое ты знаешь?

— Да. Могу определить, когда умрете.

— Пошел ты! Спущусь в бойлерную, у кочегара стрельну папиросу.

— А если папироса последней будет в вашей жизни?

— Что?

Карамзин отворачивается от него. Старичок отбрасывает одеяло, представ в майке с истерзанным стирками лицом Элвиса, берет костыли и, матерно кашляя, удаляется за дверь. Карамзин улыбается, снова стучит по гипсу:

— Звук хороший. А ты знаешь, бычок-песочник, что это не просто больница? В этом доме в 1825 году жил Александр Первый, когда в Таганрог приехал. В этой палате был его кабинет. Здесь он заболел. Внезапно, никто поверить не мог. Здоровый дядька и слабел каждый день…

В палату входит вдохновенный Требьенов, напевая песенку веселого онколога. Карамзин затихает, облизывает губы.

— Еще одна справочка! — Требьенов предъявляет нимфам на потолке бумажку ин-фолио с померкшей печатью. — Месяц мучений, зато полная свобода от армии.

— Ты все-таки какой-то дурак, — в печали произносит Карамзин.

— Почему я дурак?

— В армии так интересно, я бы точно пошел.

— Так идите, кто вас не пускает?

— Врачи запретили. А я бы взял автомат и стал бы палить по всем вокруг до последней капли крови. Они бы пытались бежать, а я бы палил. — Карамзин смеется. — Никто б не ушел.

Требьенов кончиками пальцев укладывает капризную справку в серую папку с тесемками, и папку устраивает в верхний ящик тумбочки. Стоит над разверзнутым ящиком, думает. Потом вынимает папку, поднимает матрас и свой архив помещает между пружинами и полосатым чудовищем в коричневых пятнах.