Альва Бесси - Люди в бою Страница 24

Когда я добираюсь до наших, Дика нигде не видно, я располагаюсь поудобнее, пытаюсь скрутить сигарету специальной машинкой, но руки трясутся, табак крошится, бумага мнется — я все вспоминаю, как пуля угодила в ложбинку, откуда я только что перекатился. Дик говорит: «Глянь туда, видишь эту гору? За ней явно кто-то есть, а вот наши там засели или противник — нам невдомек. Отправляйся туда, все разведай и возвращайся до темноты». Мое тело кажется мне невесомым, голова словно бы отделилась от него, ноги где-то далеко-далеко, они несут мое тело сами по себе, независимо от меня.

Снайпер неотступно следит за мной, пока я бреду по опушке леса, пересекаю открытое пространство, а в голове у меня только одна мысль: шел бы ты, стервец, куда подальше, чтоб тебе пусто было, и тут я вхожу в лесок и сразу же теряю дорогу. (Я думаю, как там мои в Бруклине, гадаю, сколько им платят по пособию, получают ли дети вдоволь апельсинового соку и кукурузных хлопьев, досыта ли ест их мать или отказывает себе во всем ради мальчишек.) Я гляжу назад, но холма, где залег наш батальон, отсюда не видно, и я в растерянности останавливаюсь. Когда я вышел, солнце было на западе, куда, собственно, я и направлялся, а гора — на северо-западе, теперь же солнце оказывается слева, а не справа, где ему полагалось бы быть… да, а как там мои в Бруклине? Я сажусь на землю, скручиваю сигарету, ломаю голову: куда же мне теперь идти. Тут появляется наш батальонный разведчик Лук Хинман. Неделю назад он провел со мной несколько занятий, обучал меня начаткам разведывательного дела; я спрашиваю у него, куда мне идти, и гляжу на его славное суровое лицо со сломанным носом, твердым ртом и синими глазами. Лук вкратце объясняет.

До чего же здорово идти себе по лесу с винтовкой наперевес, до чего же здорово ни от кого не зависеть: не нужно ни командовать отделением (кстати, интересно, что оно сейчас поделывает), ни за кого отвечать. И вдруг — что я вижу: в лесу сидит, вернее, валяется Хэл (здесь я буду называть его так), другой батальонный разведчик, глаза его блаженно закрыты. У Хэла тоже синие глаза (но до чего же они не похожи на глаза Лука), безвольный слюнявый рот и смазанные черты лица. «Что ты здесь делаешь?» — спрашиваю я. Он, осклабясь, отвечает: «Я в дозоре». Я иду дальше, отыскиваю наконец ту самую гору и осторожно обхожу ее. Здесь тоже стоит рота линкольновцев — третья рота. «Мы вот-вот отойдем», — говорит командир роты Блэки Мапралян, и я бреду обратно через лесок и снова натыкаюсь на Хэла — он возлежит все в той же позе. «Как твой дозор?» — говорю я. «Надо б лучше, да некуда», — отвечает он. Сачок он, вот он кто, думаю я и иду дальше своей дорогой посмеиваясь, в голове у меня вертится мысль: интересно, расстреляют ли его, если я расскажу про его фокусы? Разумеется, я этого не сделаю, а все-таки интересно. За холмом, что позади нашего, я сталкиваюсь с Хэнком Уэнтвортом.

— Дик о тебе беспокоился, — говорит Хэнк. — Ты где пропадал?

— Откроюсь тебе как на духу, — говорю я. — Подхожу я к штабу, и что же я вижу — походная кухня. Сам понимаешь, такой случай грех пропустить.

— А чем у них кормят? — интересуется Хэнк. — На позицию еще ничего не привозили.

— Ну, сначала мне дали салату, бифштекс с рисом, хрустящий картофель, потом еще печенье там всякое, орешки, кофе…

— Брось заливать, — говорит Хэнк…

Под вечер Дик получает предписание из батальона; в предписании говорится: «Ожидается атака противника на ваш левый фланг; выставьте справа ручной пулемет; стрельбу начинать, лишь подпустив противника на пятьдесят метров». Поскольку я знаю местность, Дик посылает меня вместе с Сидом, пулеметчиком Табба, а Табба оставляет на холме.

Сиду сегодня днем оцарапало голову пулей, голова у него обмотана платком; пока мы, пригнувшись, спускаемся с холма и пробираемся по опушке леса, окаймляющего оливковую рощу, платок то и дело сползает ему на глаза. Сид маленький, юркий, но снайпер нас все равно замечает, он продолжает обстреливать нас все время, пока мы бежим по опушке, огибаем низкие елки, подныриваем под них, вязнем в зарослях куманики, обдираем руки и лица. Поскорей бы село солнце, думаю я, больше мне ничего не нужно, но солнце по-прежнему стоит высоко в небе над холмом на западе.

Дальше нам предстоит перебежка по открытой местности, мы оценивающе глядим друг на друга — вот маленький Сид, он явно робеет, по черному лицу негра Джонсона льет пот (господи, думаю я, да ему не меньше пятидесяти), а вот Мойш Таубман — он сам про себя говорит, что в батальоне нет человека ленивее его, но выдержка у него железная. Мы лежим на краю опушки, ждем, кто первый придумает, как лучше перебраться через открытую местность. Пули свищут высоко над головой, ударами хлыста щелкают прямо над ухом. Мойш говорит:

— Этот стервец того и гляди в кого-нибудь попадет, если не остережется.

— Ты крепче меня, — говорит мне Сид, — бери-ка ты пулемет и иди первым.

Я прижимаю ручной «Дегтярев» к груди, как младенца (и сразу вспоминаю Дейва — неделю назад ему исполнилось три года), гляжу на сотни метров распаханной земли передо мной; набираю полную грудь воздуху, пригибаюсь пониже — и бегу. Оказывается, я пригнулся слишком низко, я теряю равновесие, чуть не падаю; видно, надо немного поднять плечи и голову, чтобы шаг был шире, и вот я уже бегу зигзагами, спотыкаясь об огромные, вздыбленные плугом комья земли, и думаю: пятьдесят метров — это же рукой подать, если мы подпустим их на пятьдесят метров… Дик сказал: «Смотри, без пулемета не возвращайся, да и сам тоже возвращайся…»

Начинает строчить фашистский пулемет, пули разбрызгивают землю вокруг моей головы; я бегу — у меня перед глазами качается, прыгает поросший леском пригорок. Интересно, думаю я, бегут ли ребята следом. Добегаю до чахлого леска, плашмя падаю на пулемет и зарываюсь лицом в землю. Пули с воем проносятся прямо над головой, я лежу, жду, считаю в уме: раз-два-три-четыре, стараюсь не дышать, жду, когда стрельба кончится. На меня сыплются сучья, ветки, я оглядываюсь назад, вижу, как пули поднимают фонтанчиками грязь, отскакивают от камней с таким воем, будто лопнула струна. Ребят не видно, я лежу ничком на пулемете, стараюсь заснуть. А вот и они — ребята, отдуваясь, чуть не сопя от натуги, бросаются на землю рядом со мной. Джонсон швыряет саперную лопатку и пулеметные диски, они лязгают о камень. Вскоре фашистский пулемет затихает.

Мы сидим в кромешной тьме, наш пулемет направлен на долину, мы все пытаемся получше установить его, ждем. Похоже, что нам так и не выбрать хорошего места для него. Тишина стоит такая, что немного погодя мы начинаем тревожно перешептываться: уж не ушел ли батальон без нас. Впрочем, с чего бы ему уйти? В этот день мы заняли два холма (трудно поверить, что это было еще сегодня), так что беспокоиться вроде не о чем. В темноте мы по очереди обследуем местность; я нахожу отличное белое одеяло, но Сид не разрешает его подобрать. Курить нельзя, разговаривать — тоже. За нами увязывается дворняжка, она трусит за нами по пятам, когда мы садимся, садится рядом, время от времени она взбрехивает. Когда ее лай нарушает тишину, у нас по коже ползают мурашки. Сид говорит, что собаку надо убить, мы обсуждаем вопрос со всех сторон; пристрелить собаку нельзя, решаем мы: выстрел может нас выдать, а прикончить ее штыком ни у кого не хватает духу.

— Эта паршивая псина нас обнаружит, — говорит Джонсон (его совсем не видно в темноте) и что-то бормочет себе под нос.

— Какого черта, собака просто истосковалась по людям, — говорит Мойш.

Противник не показывается; мы так долго вслушиваемся в темноту, что у нас начинает звенеть в ушах, но противника нет как нет.

— Назад вас поведу я, — говорит Сид и уверенно выступает вперед.

— Ты не туда идешь, — говорю я, но Сид не удостаивает меня ответом.

— Ты не туда идешь, — повторяю я.

Сид останавливается, ждет, пока я подойду к нему поближе, и говорит:

— Этим отделением командую я.

— Правда твоя, — говорю я. — Только все равно ты идешь не туда.

Мы взбираемся по холму, оступаемся на скользких камнях, день выдался тяжелый, мы измотаны до предела. Джонсон, кряхтя, волочит пулемет. Когда мы останавливаемся перевести дух чуть выше по холму, Джонсон говорит:

— Товарищ, этот товарищ говорит, что ты, товарищ, идешь не туда. Он нас сюда привел, он, стало быть, знает дорогу назад. А ты, товарищ, лучше не мешай ему вести нас. Мочи моей больше нет. — Он опускается на землю, пристроив пулемет на коленях, как ребенка…

…Не успеваем мы добраться до своих, как меня отправляют на час в караул; я сижу, завернувшись в одеяло, зеваю, клюю носом. Табб говорит:

— Бесси пришел в караул отсыпаться.

— Скажешь тоже, — огрызаюсь я.

— Иди-ка ты спать, — говорит мне Дик.

Мне вспоминается, как мы плелись домой (домой!), останавливались, вслушивались в темноту, осторожно огибали кусты, перелезали через огромные камни. В воздухе сильно пахло полынью. Вдруг мы услышали голос Табба, он тихо повторял: «Сид… Бесс… Сид… Бесс… Сид… Бесс…» — и вышли на него; Табб сидел один-одинешенек на камне в непроглядно-темной, безлунной ночи, ждал нас: