Ингмар Бергман - Благие намерения Страница 24

В четыре часа почти темно. Пошел снег — то колючий, то мягкий, он покрывает площади и крыши. Но сейчас все же лучше: лекции, несмотря ни на что, закончились, и студенты кидаются снежками — друг в друга и в Эрика Густафа Гейера.

Хенрик покинул приятелей, которые поспешили к обжигающему гороховому супу и согревающим дровяным печам «Холодной Мэрты». Он встает напротив дома номер 12 по Трэдгордсгатан. И стоит там час и еще один, весь засыпанный снегом и окоченевший и телом, и душой. Никого не видно, прохожих нет, улица пустынна. В окнах на втором этаже горит свет, иногда по белым занавесям движется тень. За спиной Хенрика в темном пустом школьном дворе хлопает на ветру дверь. В паузах — писк и завывания. В редкие минуты полной тишины он слышит удары собственного сердца. Вот появляется фонарщик, он пересекает улицу и, подняв свою длинную палку, тянет за стальные ушки фонарей. Вокруг фонарей метет и кружится снег. Часы бьют без четверти семь, три звонких удара в далеком мраке, маленький трамвай с резким визгом, вздымая вихри снега, взбирается по склону на повороте от Дроттнинггатан к Домскому собору. За заиндевевшими стеклами мелькают фигуры людей. Потом опять все стихает. Хенрик притоптывает, пальцы в тонких ботинках совсем замерзли, в остальном же он потерял чувствительность: буду стоять здесь, пока она не выйдет. Она должна выйти. Обязательно выйдет.

И наконец она выходит, но не одна, а в сопровождении своей невестки, толстухи Марты. Они выныривают из подворотни, тепло укутанные, дружески болтая. Анна тотчас замечает Хенрика и, бросив что-то своей спутнице, переходит улицу. Ее лицо внезапно освещается фонарем.

Анна. Перестань меня караулить. Нет, не прикасайся ко мне.

Хенрик. Но можем же мы хоть поговорить! Пару минут?

Анна. Ты все не так понял, Хенрик. Я не хочу говорить с тобой. Нам больше не о чем говорить. Оставь, пожалуйста, меня в покое.

Анна разражается слезами, она плачет громко и бурно, как ребенок. Колобком подкатывается Марта в тускло поблескивающей шубе и русской меховой шапке. Она сердито дергает Хенрика за рукав.

Марта. Оставь девочку в покое. Не понимаешь, что ли, ты ведь ее пугаешь.

Хенрик. Будьте добры, не вмешивайтесь не в свое дело.

Марта. Ты ведешь себя как идиот. Кстати, у нас нет времени тут с тобой стоять, мы идем на концерт в университет, а сейчас почти семь.

Анна. Пожалуйста, оставь меня в покое. Пожалуйста, Хенрик, по-хорошему прошу тебя. Оставь меня в покое!

Хенрик. Что с тобой? Ты не больна?

Анна. Да. Нет, не знаю. Наверно, мне просто грустно.

Хенрик. Я больше не могу жить.

Анна. Э, не будь так высокопарен. И ты можешь, и я могу.

Хенрик. Анна, поговори со мной!

Анна. Не прикасайся ко мне, я сказала. Не прикасайся! Не трогай меня. Ты мне противен.

Ее тон парализует Хенрика. Он никогда не слышал такого тона. Он видит презрение в ее глазах, никогда прежде он ничего подобного не видел (Хенрика жизнь щадила, он как бы был невидимкой. И жил невидимым, ничуть об этом не беспокоясь. К комментариям Фриды относился довольно безразлично. Анна смотрит на него с явным презрением, это очевидно, он не мог неверно истолковать ее взгляд: это относится именно к нему или, скорее, к кому-то, кто находится в самом центре разыгрываемого по ролям действа, кто на один болезненный миг узрел масштаб его нищеты. Так было и так будет до конца жизни. Его наконец увидели.). Он отпускает руку Анны и дает ей уйти, плакать она перестала. Вскоре обе женщины скрываются во мраке и снежной поземке.

После Рождества Анне предстояло возвращаться в училище. Все было совершенно не так, как прежде: у начальника транспортных перевозок случился легкий удар, у него парализовало одну половину тела, но паралич, похоже, уже отпускает. Карлу за неделю до Рождества грозило банкротство. Родители и Оскар спасли его, но назначили финансового опекуна, мачеха выразила желание взять на себя заботу о его финансовых делах. Девочки заболели скарлатиной. Свеа заявила, что это, вероятно, ее последнее Рождество в жизни, а Анна страдала от любовных мук, сочетавшихся с упрямым кашлем, никак не желавшим ослабить хватку. На следующий день после Нового года она получила письмо, написанное незнакомым почерком, ясным и хорошим языком. Она читала его со всевозрастающим удивлением:

«Высокоуважаемая фрёкен Окерблюм! Прошу простить меня за то, что осмелилась побеспокоить Вас, но я сочла необходимым обратиться к Вам по делу, исключительно важному как для Вас, высокоуважаемая, так и для нижеподписавшейся. Осмелюсь ли я попросить Вас о беседе? В таком случае предлагаю встретиться в кондитерской Лагерберга в четверг в два часа. Нижеподписавшуюся очень легко узнать. На мне будет зимнее пальто вишневого цвета и шляпа того же цвета. Если Вы, Высокоуважаемая, сочтете возможным встретиться со мной, я буду чрезвычайно благодарна. Если нет, прошу оставить это письмо без внимания.

Со всем почтением

Фрида Страндберг».

В самом начале третьего Анна входит в кондитерскую Лагерберга на углу Дроттнинггатан и Вестра Огатан. Там почти никого. Две пожилые ухоженные дамы с аккуратными прическами и в больших передниках мирно беседуют с профессором гражданского права в котелке. Тихо падает снег. Кафельные печи распространяют ароматное тепло, извлекая розовый переливающийся аккорд из соблазна вкуснейшей сдобы и знаменитых кренделей. Надо всем этим дразнящим контрапунктом парит запах свежесваренного кофе.

Одна из ухоженных дам спрашивает Анну, что та желает, и Анна заказывает шоколад со взбитыми сливками и маленькое кофейное пирожное и просит принести ей это в дальний зал, если можно. Конечно, пожалуйста, проходите, фрёкен Окерблюм.

Фрида Страндберг уже на месте, увидев приближающуюся Анну, она встает и протягивает руку. Они сдержанно здороваются, не пытаясь выказать притворную сердечность. На Фриде простое пальто из шерсти вишневого цвета, которое ей весьма к лицу. Шляпа из той же ткани с кожаной отделкой. Анна в элегантной, сшитой по фигуре шубке, подаренной ей на Рождество. На гладкозачесанных волосах небольшой соболий берет.

Фрида. Вы сделали заказ, фрёкен Окерблюм?

Анна. Да, спасибо. Я заказала.

Фрида. Очень мило, что вы пришли.

Анна. Очевидно, из любопытства. (Кашляет.)

Фрида. Вы здоровы?

Анна. Простуда никак не проходит.

Фрида. Прошу вас. Выпейте минеральной воды. Я не пользовалась стаканом.

Анна. Спасибо, вы очень любезны.

Фрида. В этом году болеют как никогда.

Анна. Правда?

Фрида. Если люди несчастны, они заболевают. По-моему, этой осенью многие чувствовали себя как никогда несчастными.

Анна. А почему именно этой осенью?

Фрида. Всеобщая стачка, разумеется, и ее последствия.

Анна. Ну да, конечно. Всеобщая стачка.

Фрида. Вы собираетесь стать сестрой милосердия, фрёкен Окерблюм?

Анна. На днях уезжаю в училище.

Фрида. Мне страшно хотелось стать медсестрой. Но я была вынуждена с ранних лет зарабатывать себе на хлеб, так что...

Тут приносят заказ Анны: большую чашку шоколада с шапкой взбитых сливок, кофейное пирожное в гофрированной бумажке и стакан воды. Ухоженная дама улыбается материнской улыбкой и дематериализуется. Фрида смотрит ей вслед.

Фрида. Вы ее знаете?

Анна. Когда мы были детьми, папа водил нас сюда почти каждую субботу.

Наступает то молчание, которое предвещает поворот разговора к его цели. Анна, подавив приступ кашля, отпивает немного воды, пирожное остается нетронутым. Фрида разглядывает свою руку с обручальным кольцом на пальце: письмо написано под влиянием внезапного порыва, это было не так уж трудно. Сейчас задуманное кажется почти невыполнимым.

Я спросил свою мать, как ей запомнилась эта встреча. Поколебавшись, она ответила, что Фрида Страндберг понравилась ей с первого взгляда, что она выглядела старше своих лет и более зрелой и «была красива». Кроме того, мать вспомнила, что они обе одновременно посмотрели на обручальное кольцо, и Фрида чуточку смутилась.

Фрида. Мне через полчаса на работу. Поэтому я скажу то, что должна сказать, без обиняков. Это не так-то просто. Когда я писала письмо, мне казалось, что я все вижу четко и ясно, а теперь вот тяжело.

С извиняющейся улыбкой она качает головой. Анна чувствует, как ее лоб и губы окатывает волной жара. Совсем собралась было вынуть из сумки платок, но раздумала.

Фрида. Это касается Хенрика. Я хочу попросить фрёкен Окерблюм принять его обратно. Он буквально — не знаю, как лучше выразиться, — он... разваливается на куски. Это звучит нелепо, когда говоришь вот так, прямо. Но я не могу подобрать более подходящих слов. Он не спит, занимается ночи напролет, и вид у него такой жалкий, что плакать хочется. Все это я говорю не для того, чтобы вызвать сочувствие. Коли сочувствия нет, я имею в виду чувства, то это было бы глупо и бестактно. Я ведь не слишком много знаю о ваших отношениях. Он ничего не рассказывал, я, в основном, сама догадалась.