Александр Гроссман - Образ жизни Страница 24

— Вы всё же подстрахуйтесь в канцелярии, — попросил он Виктора Григорьевича. Прошла неделя, потом вторая — бумага не поступила. Слесари работали молча в тягостном ожидании неизбежного. Неожиданно позвонили из милиции. Спросили Коваля П.И. и довольно вежливо попросили прийти с рабочими. Начальник райотдела указал на стулья. — Присаживайтесь, товарищи. И чего было обком беспокоить? Пришли бы ко мне и всё уладили. Меры приняты, виновные понесли наказание.

«Стал бы ты меня слушать, — подумал Пётр, — а так живо вытянулся по стойке смирно».

Принесли ведомость и деньги в конвертах. — Распишитесь и получите.

Пётр поблагодарил майора и они вышли. На улице набрали полную грудь воздуха и шумно выдохнули.

— Ну, Пётр Иванович, вы и даёте! — Михаил остановился. — Это чтоб милиция извинялась! Расскажи — не поверят.

— Лучше будет, если это останется между нами.

— Само собой, — Геннадий протянул руку. — Спасибо, Петя. Больше не подведём. — Широко улыбнулся. — Швырну деньги тёще, пусть себе в пасть засунет.

— Сейчас бы выпить по такому поводу, — пошутил Михаил, и все рассмеялись.

Для себя Пётр тоже сделал вывод — воочию убедился, кто в доме хозяин, кто дёргает за ниточки.

Внешне ничего не изменилось: со всеми производственными вопросами шли к Петру. Представителей заводов и КБ новый начальник отправлял к нему же со словами: — Согласуйте с Петром Ивановичем, пусть завизирует, и приходите ко мне.

На самом же деле изменилось всё. Пётр погрузился в свои мысли, в коллективе угас подъём, из дела ушла душа. За годы, прожитые в детских домах и общежитиях, у Петра выработались и закрепились две черты характера: способность легко входить и свободно чувствовать себя в коллективе, и способность уходить в себя, обособляться от окружения. Жизнь заставила Петра задуматься и заглянуть дальше завтрашнего дня. Он перебрал свои возможности, зачеркнул их одну за другой, пока не осталась одна — смутная и заманчивая. Квалификация не ценилась и не оплачивалась. Платили за должность или за учёную степень. Должность зависела от партбилета, степень — открывала новые возможности. Урок карьеры по-советски развернул Петра лицом к «науке», и он начал вечерами осмысливать накопленный опыт, подбирать образцы в подтверждение осмысленного и писать тезисы будущей работы. Когда все мысли были упакованы в толстую тетрадь, Пётр показал мне её и сказал: — Поеду в Челябинск. Если потянет на диссертацию, начну писать. После защиты подамся куда-нибудь. Здесь я не вижу будущего.

Как хорошо, что человек только предполагает!..

Челябинск был выбран не случайно. Ещё считая двигатели, мы пользовались трудами кафедры прокатки политехнического института, а в последнее время стали попадаться публикации, созвучные нашим работам. Заведующий кафедрой — спокойный, культурный профессор — сразу вызвал уважение и доверие. Со временем впечатление не изменилось. Профессор выслушал Петра, попросил оставить тетрадь и сказал, что сообщит о своём решении. Через месяц Пётр оформился соискателем и засел за работу.

Они встречались тайно, расставаясь ждали следующей встречи, их отношения не оставляли сомнений — любовь, жадная и откровенно чувственная. Несчитанные минуты таяли и она покидала его, возвращалась домой, где её ждали дети и витал призрак их отца. Он оставался в сумраке зашторенной комнаты с запахом её волос и незримой тенью греха. Узел затягивался и ждал своего часа. Всё кончилось внезапно и буднично. Нина позвонила и упавшим голосом попросила зайти за ней после работы. На скамейке в сквере она протянула Петру смятый листок и закрыла лицо руками.

Муж писал, что после смерти отца остались дом и усадьба. С прежней работы он рассчитался, поселился в родительском доме и зовёт её приехать с детьми. Намекнул, что одному ему с хозяйством не справиться, так что пусть поторопится. Пётр вернул письмо и молча ждал продолжения, хотя на её измученном и осунувшемся лице уже прочитал приговор. Осталось только услышать.

— Я рассказала маме про нас. Мы просидели всю ночь, а утром сказали детям, что едем к отцу. Они прыгают от радости. Если бы ты видел…

Она поняла, что он не слушает, и замолчала. Пётр встал со скамьи и пошёл, не оборачиваясь, не прощаясь и не прощая. Одна мысль упорно не покидала его: как избавиться от шлейфа разочарований, который тянется за ним всю жизнь и с годами становится всё длиннее, начиная с матери и до этой женщины, ненадолго ставшей родной и покидающей его. Дома он бросил подушку на диван, укрылся и уснул, чтобы оставить этот день в прошлом. Среди ночи проснулся и долго лежал без сна, вспоминал прожитое, перескакивая с одного на другое, погружаясь всё глубже и глубже, до теплушек, телеги под дождём, Бодьи… Город затих, звезда светилась в окне, вдалеке бухал молот. Перед рассветом уснул. Услужливая память раскрыла свои тайники, и он увидел себя, закутанного в шаль, слепящую белизну, Татьяну Михайловну, раскрасневшуюся на морозе, и облачко пара, клубящееся у её лица. Утром Пётр взял две недели в счёт отпуска, потолкался в аэропорту и улетел в Ленинград. В Пулково назвал водителю такси адрес, с детских лет хранившийся в памяти, и стал смотреть по сторонам.

Татьяна Михайловна жила в доме, построенном в прошлом веке для какой-то надобности и приспособленном под жильё. Длинная узкая комната напоминала пенал, поставленный набок. Лампочка под старомодным абажуром освещала стол и окрестности, углы и потолок слабо различались во мраке. В этой комнате от голода и холода угасла мать Татьяны Михайловны, до последнего часа ожидая весточки от мужа. Во дворе напротив стоял такой же дом, и в такой же комнате с далёким потолком жил мальчик, мечтавший полететь. Война дала ему крылья и забрала жизнь. Теперь его увеличенная фотография покоилась на стене в комнате Татьяны Михайловны, напоминая о времени, когда мечты переплетались с реальностью.

Татьяна Михайловна одолжила у соседей раскладушку и настояла, чтобы Петр остановился у неё. Они проговорили весь вечер, а когда, наконец, погасили свет и молча лежали в темноте, Татьяна Михайловна сказала:

— Ты погладил щёку, вынул палец изо рта и так ясно произнёс: «У евреев Зисман фамилия». Помнишь врача Марию Львовну? Когда мы вышли, она сказала: «Это не еврейский мальчик. К сожалению, врачебным осмотром национальность не устанавливают». Почему ты так долго…?

— Не искал родителей? Знаете, я не жалею.

Утром Татьяна Михайловна, радостная и оживлённая, поехала просить отпуск, хотя бы на недельку, чтобы побыть с дорогим гостем.

Город, его история, музеи, лекции в Эрмитаже, долгоиграющие пластинки, которые Татьяна Михайловна ставит на свой старенький проигрыватель с выпадающим звукоснимателем, абонемент в филармонию, купленный вместо сапог, — две недели Пётр заглядывал в этот мир, дверь слегка приоткрылась, волшебная флейта поманила.

Гроза догнала их в Павловске. С утра парило, воздух замер, ожидание томило.

— Что я говорила вам перед грозой? — спросила Татьяна Михайловна.

Пётр повернул к ней лицо и начал читать строки, которые никогда не произносил вслух: «Жизни некий преизбыток в знойном воздухе разлит…»[10]. Память вернула его на лесную дорогу и оставила там… Небо дрогнуло. Вслед за молнией мелькнула мысль: «Поздно уже просить её быть мне матерью, но не поздно мне быть ей сыном».

Утром, в день отъезда, они обещали друг другу больше не пропадать, Татьяна Михайловна пошла на работу, а Пётр отправился в магазин за присмотренным ранее проигрывателем. «Каравелла» привлекла его названием и деревянной отделкой, по части звучания, он положился на продавца, который уверил его, что лучше не бывает. Пётр установил «Каравеллу» на место старого проигрывателя и прикрепил сверху записку: «Дорогая Татьяна Михайловна, вы единственный родной мне человек. Спасибо за всё. Ваш Петя». Захлопнул за собой дверь, подумал, что ещё не раз откроет её, и поехал в аэропорт. Ожидая приглашения на посадку, и в кресле, во время полёта, улыбался и строил планы. «В этом пенале нельзя чувствовать себя дома. Склеп с окном. Но недостаток можно обратить в достоинство. Сколько там до потолка? Метров пять. Жаль, не измерил. Вполне можно сделать антресоли во весь рост и с частью окна. Столовая и спальня. Всё из дерева — перекрытие, лестница, перила. Лестница? Здесь надо подумать.» Идея увлекла его.

По приезде первым делом купил себе «Каравеллу» и несколько пластинок — из тех, что видел у Татьяны Михайловны. Положил чертёжную доску на спинки стульев, достал свои красивые инструменты, машинально вспомнил, как они к нему попали, и задумался… Поездка, встреча с Татьяной Михайловной, мысли и забота о ней, новая игрушка — так он окрестил свои архитектурные изыскания — приглушили разочарование и обиду, и он стал вспоминать то хорошее, что было и осталось с ним навсегда.