Андрей Ильенков - Ещё о женЬщинах Страница 24

3) хронический гепатит то ли А, то ли Бэ, то ли ни А ни Бэ. И Цэ и Дэ до кучи;

4) хронический цистит, всякий раз обострявшийся после сексуальных эксцессов и беганья босиком по снегу;

5) хронический, кроме простого цистита, и холецистит;

6) ну и просто дура какая;

7) остеохондроз;

8) детское косоглазие и носила очки для спрямления орбит, правда, вроде, спрямила, но факт есть факт;

9) острым педикулёзом однажды в детском лагере хворала, как обнаружилось по возвращении домой;

10) подострый ринит с усиленным соплеотделением;

11) не исключён также гастрит, потому что съели мы как-то раз по пирожку неподалёку от вокзала, и мне ничего, а она залетела, в смысле живот заболел, правда, это могло быть связано и с холециститом, а также с болезненными менструациями (см. пункт 12). Она тогда съела и говорит, что, кажется, съела пулю. «Какую пулю?» — удивился он. «А в живот!» — отвечает, и точно — болело весь день. Но главный-то юмор состоит в том, что спустя много лет на месте того места выстроили предприятие быстрого питания под заголовком «Пуля». Правда-правда!

12) болезненные менструации;

13) головные боли, истерики, битьё посуды, слёзы;

14) пиромания —

и это-то всё в двадцать один год! Да ей обложиться грелками, пиявками и питаться овсянкой через трубочку, а она рожать собралась!

Он лёг на диван и, с удовольствием пуская вверх дым, сплёвывая на пол и стены, до потолка, конечно, не доставал, хотя и попробовал, но всё вернулось обратно — на лицо-то полбеды, а вот подушка мокнет, — и, с удовольствием воняя носками, размышлял. Она весьма внушаема. Когда у неё что-нибудь побаливало, иногда живот, а чаще его низ, он укладывал её в кровать, сам садился рядом. Он делал значительное лицо и тоном гуру, по-нашему это будет учитель, называл время, через которое боль пройдёт, и гладил её по всему, и боль проходила в предсказанное время. Он считал, что это психотерапия, а сейчас вдруг подумал: а вдруг это не психотерапия? Теперь, измотанная известными событиями, она услышала от него, никогда прежде не ошибавшегося, такое зловещее пророчество.

Он знал и то, что в её роду идёт уже серьёзно ряд подобных из этих болезней, пока коснувшихся некоторых посторонних и малоценных родственников. Он сам в своё время был озабочен этим, и даже на досуге беспокоился за судьбу их возможного будущего ребёнка. Вот тут стоп. А если не врать?

Возможного и будущего ли? То есть, конечно, ещё как возможного, но вот будущего ли — вопрос. Всё-таки сперва надо выучиться, закончить институт, правильно говорил Ленин папа на свадьбе: «Учиться, учиться и учиться!». То же и все говорят. Брать ей академический отпуск — всё забудет, и без того двоечница, опять же время терять.

А вот если не врать?

Ну, конечно, придётся подрабатывать, конечно, неохота. Сторожем. Ночь не спать или спать мало и неудобно, а с утра на занятия, и полдня клевать носом, а ведь ещё вопросы задают, то есть ещё готовиться к занятиям, вот дерьмище-то! Сторожем… А платят сколько? Это значит — мучиться, а денег всё равно будет не хватать. Лучше дворником — ночь спи, с утра работай. Да, но только не зимой. С утра шёл снег, а потом слежался, и вот поди-тко поколи лёд, а он ведь — сволочь прочная и бесконечная, лёд. Плюс помойки, а вокруг — девятиэтажки, это всё мусоропроводы, так он не понял, кто он будет — голубой дворник с бляхой или мусорщик на Лорее? А зарплата, как у сторожа, если, конечно, не обслуживать десять дворов, но тогда когда жить, учиться и бороться?

(Бороться, бороться, что-то я хотел сказать про бороться, забыл.)

Ну котельная. А где она? А вон она, ближайшая дымит за сто вёрст, да туда и идти-то страшно, не то что что. Вагоны разгружать? Так это на вокзале, это ещё дальше, да и как там всё — хрен его знает. А может, там какая-нибудь мафия, всё-таки место криминогенное. Рэкет. Опять же это ночами, спать вообще не получается, это ещё хуже, чем сторожем. Ну, какие ещё работы бывают? То-то, что никаких. Хлопотно это. И ни хуя себе, а когда вообще стихи писать?!

Ну ладно, ладно, мы поняли: лирический герой — лентяй. А вот если всё-таки совсем не врать?

Ну тогда, наверное, надо вспомнить, что никакая ты не Манька Облигация, а лирический герой. Герой, понимаешь? Поэт деревни и гражданин мира. Что стихи обыкновенно пишутся в трамваях, а это будет вполне актуально при поездках на вокзал, а также сторожевыми ночами. А не хочешь писать — не пиши, сынок, а захочешь — напишешь. Что денег не хватает естественным образом, и родители помогут, и стипендия к жалованью, так что и проживём, и выучимся, а что тебе неохота, то мы это понимаем, но не более того.

Нет-нет, вы не понимаете, уважаемый автор, или, хуже того, передёргиваете! Я не так говорил. Я говорил: жить, учиться и бороться! Вот что «тогда, если не врать».

Мы так любим бороться. Я сильнее, но ненамного, а если совсем чуть-чуть поддаваться, то силы равны. По полу раскиданы одеяла, в доме жарко натоплено, так что хочется раздеться и лечь на пол. Подножки запрещены. Захватывать можно только руками и только выше пояса, потому что борцы обнажены. Смуглый противник с толстой косой, как угорь выскользнув из жарких объятий, переходит в наступление, но тщетно. Тогда снова атакует фаллофор. Мягкими движениями он отбивается от цепких рук соперника, вдруг охватывает его поперёк живота и падает вместе с ним назад, так что длинные ноги первого описывают в воздухе очаровательную дугу, но в полёте этот ловкий олимпионик успевает по-кошачьи изогнуться, и вот уже упирается в одеяло затылком и пятками. Фаллофор всем телом наваливается на этот живой мост и начинает дожимать. И мы помним, что руками захватываем только выше пояса, это правило остаётся в силе, даже если борцы начинают соитие. Да, мы славно боролись, и Людмила — это ведь только здесь, в публичном доме, ей присвоили за прекрасность имя Елены — Людмила лежала на полу и хохотала, как русалка.

Каково-то ей похохочется, будучи брюхатой? А потом, конечно, пелёнки или, хуже того, памперсы. Хотя памперсы очень полезны, например, литератор Павлинов, когда бедствовал, засовывал памперсы в прохудившуюся обувь и таким образом содержал ноги в тепле, голову в холоде, а брюхо в голоде. Но за памперсы нужно платить живыми деньгами, а потом, полные, они очень тяжелы и ещё нередко сваливаются с ребёночкиной жопы. Тогда Людмила, соблазнительная с высохшими подтёками на халате, под которым покачиваются непраздные груди, будет поправлять памперсы ребёночку, вместо того чтобы сдёргивать штаны с отца. Ведь недаром сказал один литературный герой у Горького в людях: «Жена — друг до первого ребёнка… как водится».

Он будет сосать (то есть вот именно, что ОН, а не он) эти самые груди, а она будет премного довольна, а он только похотливо посматривать, а она, повторяю, премного довольна без него.

То есть чуете? Уже сам русский язык протестует, потому что понятно, кто такая «она», но кто таков «он»? Это я или он? И если это он, то кто тогда я? Центр вселенной или хрен с горы? Да, я — хрен с горы! Потому что чем больше он будет подрастать, тем больше будет себя ощущать именно центром вселенной, но ведь ничего не изменилось, центр вселенной по-прежнему я? А если он — то, значит, уже не я, потому что не может быть у неё два центра! И значит, всё изменилось и я должен умереть. А ведь я ещё так молод!

Если нет цели никакой, если жизнь для жизни нам дана, незачем жить. И если так, то Шопенгауэры и Гартманы да и все буддисты совершенно правы. Ну а если есть цель жизни, то ясно, что жизнь должна прекратиться, когда достигается цель. А ведь цель-то достигнута — это он, лирический герой! Апокалипсис читайте: в уставе всё сказано, и нечего тут самодеятельную песню разводить.

«Ведь только подумать, какое великое дело совершается в женщине, когда она понесла плод или кормит родившегося ребёнка. Растёт то, что продолжает, заменяет нас», — говорит этот придурок. Что? Заменяет? Нас заменяет? Нет, дети могут, если им угодно, оставаться маленькими сопливыми детьми, но отнюдь не претендовать заменить Нас. А то мы их съедим. Они очень вкусны. И мы знаем, где взять.

А ведь они так и норовят. И они в своём праве. Потому что в глубине-то души, если уж совсем-то окончательно не врать, он тоже всё понимает. Что он не только лирический герой, а вообще мужчина, то есть существо, нужное лишь для осеменения человека, да и то не особенно. А в остальное время пригодное для воинских подвигов, развития культуры и искусства, спортивных и научных достижений. Для буйной уголовщины, задушевного пьянства, игры в нарды, виндсёрфинга, плетения никому (кроме лирического героя) не нужных лаптей, бани, спиннинга, всеобщего избирательного права, виртуозного мата. Всю эту чепуху мужчины называют творчеством, а ведь творчество — это совсем другое. Это создать вселенную или человека. Создать, сказал я, а не штамповать уже существующую модель.

Мужчина — это роскошь, всякий мужчина есть неповторимая лишность. Это видно даже при первом взгляде. Между ног болтается, вы думали — продолжение рода? Да как бы не так — вспомним Афинский Партенон. Это — УКРАШЕНИЕ! И неспроста мужчина так гордится, если член у него большой, а ведь для деторождения и доброго секса размер не имеет значения. Это для красоты, а кто скажет, что описываемый орган вовсе не красив, тот пошлая дура — ещё Пушкин заметил, что женщины напрочь лишены чувства прекрасного. И правильно, зачем им, носительницам живой жизни, какое-то там, на фиг, чувство, тем более этого сомнительного прекрасного.