Дэйв Эггерс - Душераздирающее творение ошеломляющего гения Страница 25

Некоторые события нас стимулируют. Одиннадцатилетний друг Тофа Люк как-то раз зашел к нам и сказал:

— Господи, как же вы живете-то?

Примерно неделю после этого мы старательно убирали, распределяли обязанности, закупали еду. Но вскоре вдохновение испарилось, и мы опять вернулись к прежнему состоянию — когда все разваливается да так и остается. Если мы бросаем какой-нибудь предмет в мусорное ведро и промахиваемся (обычно это остатки фруктовых предметов), он остается на месте приземления, пока через пару недель Бет или Кирстен не поднимет его и не выбросит, при этом разыграв целое представление, демонстрирующее, как она шокирована. Они за нас беспокоятся. Я сам за нас беспокоюсь. Я боюсь, что в любую минуту кто-нибудь — полиция, сотрудники детской социальной службы, инспекция по здравоохранению — вломится в дом, и тогда меня арестуют или, может, просто поизмываются надо мной, по-насмехаются, обзовут нехорошими словами, а Тофа заберут, увезут туда, где в доме убирают, где вещи стирают качественно и в срок, где родители или лица, их заменяющие, умеют готовить и делают это регулярно и где никто не гоняется друг за другом по дому и не дерется палками, принесенными с заднего двора.

Беготня по дому и сражения разнообразными предметами — вот единственное занятие, которое нравится нам обоим, поэтому любая другая деятельность претерпевает заметный ущерб. Каждый день мы пробиваемся вслепую и все время встаем в тупик перед тем, что нам стоило бы знать: как прочищать унитаз, как варить кукурузу, каков номер социальной страховки Тофа, какова точная дата рождения нашего отца. В итоге, если в один прекрасный день Тоф оказывается в школе, я — на работе и при этом к ужину прихожу домой, если мы готовим ужин и съедаем его до девяти вечера, а Тоф укладывается спать до одиннадцати и под глазами у него нет синих кругов, знаков изможденности, — почему-то они красуются там все эти месяцы, и мы не можем взять в толк почему, — мы торжествуем, словно совершили виртуозный трюк, — например, выпрыгнули из горящего универсала или заставили исчезнуть Статую Свободы[57].

К середине осени у нас составляется что-то вроде распорядка дня. Утром, вскоре после того как я отправляюсь спать, Тоф просыпается — скажем, в три, четыре или полпятого утра, так что у него есть десять минут, чтобы при мять душ, десять минут, чтобы одеться, полчаса, чтобы приготовить и съесть завтрак, а также доделать домашние задания, и как минимум три с половиной часа, чтобы посмотреть мультфильмы. В 8.45 он будит меня. В 8.50 он снова будит меня. В 8.55 он будит меня еще раз, и я, оря на него за то, что он опаздывает, отвожу его в школу. Я паркую нашу красную машинку на той стороне улицы, которая, как сообщили мне четыре вывески и одно персональное уведомление, не предназначена для посадки и высадки детей. Потом я вытаскиваю из его рюкзака листок бумаги и сочиняю объяснительную:

Уважаемая мисс Ричардсон!

Прошу извинить, что сегодня утром Крис опоздал. Я мог бы выдумать что-нибудь, например неотложное дело или плохое самочувствие, но самом деле мы просто проспали. Такая вот фигня.

С наилучшими пожеланиями,

Мы вечно опаздываем, вечно делаем все наполовину. Все школьные бумаги мне надо отправлять дважды, и я заполняю их, когда все сроки уже прошли. Счета оплачиваются как минимум с девяностодневной задержкой. Тофа всегда впихивают в спортивные команды с опозданием, и всегда — в порядке исключения — я никогда толком не понимаю, то ли наша неприспособленность к жизни проистекает из наших биографических обстоятельств, то ли просто из моей неорганизованности, хотя вслух я, разумеется, грешу на первое. Природа наших родственных отношений, по крайней мере в том, что касается условий и обязательств, невероятно подвижна. Тоф должен делать что-то для меня, потому что я его родитель. По этой же причине я должен делать что-то для него. Разумеется, если от меня требуется сделать такое, чего я делать не хочу, я не буду этого делать, потому что на самом деле я не его родитель. Если дело застопорилось, мы оба пожимаем плечами, ведь, говоря строго, никто из нас не несет за него ответственности, мы просто два парня — может, братья, хотя и не очень похожи друг на друга, и посему вопрос обязанностей еще более неоднозначен. Если же кого-то надо сделать во всем виноватым, Тоф позволяет показывать пальцем на себя; а если он начинает протестовать, мне достаточно бросить на него выразительный взгляд, который означает: «Мы с тобой тут партнеры, маленький дебил, а вчера я вымотался, у меня был конъюнктивит, но тебе понадобились карты для “Магии”[58], они оказались позарез нужны тебе к завтрашнему дню, потому что накануне за обедом все хвастались своими картами, — и тогда я, опасаясь, что тебя не будут любить одноклассники и ты станешь изгоем, потому что ты почти сирота и у тебя смешные уши, живешь ты в съемном жилище и рискуешь, повзрослев, стать фанатиком оружия и военной формы или, хуже того, как-нибудь я обнаружу, что ты читаешь под одеялом “Куриный бульон для младенческой души”[59] и оплакиваешь свою грустную долю, — только поэтому я тогда оделся, пошел в единственный магазин комиксов, который открыт до восьми, и мы заполучили две упаковки этих карт, и в одной из них оказалась голограмма, так что ты сделался предметом общей зависти, твоя жизнь вернулась в прежнюю колею, опять стала легкой и приятной, к тебе вернулась относительная звездность и блаженная безмятежность бытия», — и он прекращает сопротивляться.

Припарковавшись перед школой, я пытаюсь сделать так, чтобы он меня обнял. Я обхватываю его за плечи, притягиваю к себе и произношу текст, который в последнее время почему-то повторяю очень часто:

— Твоя бейсболка воняет мочой.

— Ничего подобного, — говорит он.

На самом деле воняет.

— А ты понюхай.

— Не собираюсь я ее нюхать.

— Ты бы ее постирал.

— Она не воняет.

— Воняет.

— С чего бы ей вонять мочой?

— Может, ты на нее помочился?

— Заткнись.

— Так нельзя говорить. Я предупреждал, чтобы ты так не говорил.

— Ну извини.

— Может, ты просто слишком сильно потеешь?

— И что?

— Ты потеешь, и из-за этого она воняет мочой.

— Пока.

— Что?

— Пока. Я и так опоздал.

— Ладно. Пока.

Он выходит. Чтобы попасть в школу, ему приходится стучать, и когда дверь открывается, секретарша, как обычно, пытается испепелить меня ненавидящим взглядом, но я, как обычно, не смотрю в ее сторону. Нет-нет, я ее не вижу. Тоф исчезает внутри.

Отправляясь на очередную временную работу, которая досталась мне на этот день или на эту неделю, обычно где-нибудь в (дальне-)восточной части знойного Залива, я предаюсь безнадежным мечтам о домашнем образовании. Все это время меня мучит, что вот он там, в школе, и его учат бог знает чему, а я не имею к этому никакого отношения. Я подсчитываю: школьные учителя каждый день видят его столько же времени, сколько и я, или даже больше, и я убежден, что в этой ситуации есть что-то принципиально неправильное, меня охватывает зависть к школе, к учителям, к родителям, которые приходят туда помогать…

Уже несколько недель я работаю в геологосъемочной конторе: линия за линией перерисовываю топографические карты с помощью древней графической программы для «макинтоша». Работа монотонная, но спокойная и медитативная, совершенно не требует интеллектуального напряжения, и, кажется, никакая тревога не может омрачить безмятежную жизнь безупречного оклендского офиса с его питьевыми колонками, автоматами с содовой и мягкими коврами спокойных тонов. Во время работы бывают перерывы и обед; если захочешь, можно принести с собой плейер с наушниками, можно сделать пятнадцатиминутный перерыв, погулять, почитать… Просто сказка. Временный работник не должен притворяться, что его хоть как-то волнуют дела компании, а компания не делает вид, что у нее есть хоть какие-то обязательства перед временным работником. Наконец, на том этапе, когда эта работа, как это свойственно почти любой работе, начинает надоедать, когда временный работник научился всему, чему мог, и выдоил приобретенные навыки за $ 18 в час ради производства сомнительных ценностей, когда оставаться на ней становится смерти подобно и будет означать свинское неуважение к своему времени — чаще всего, дня через три-четыре, — тогда, в самый раз, срок договора заканчивается. Идеально.

Приезжает Бет в темных очках и забирает Тофа из школы на новеньком «джипе»; вторую половину дня он проводит в ее скромном жилище, где они валяются рядом на футоне и занимаются учебой, пока я не возвращаюсь домой. Тогда мы с Бет устраиваем сражение из-за чего-нибудь жизненно важного и вечного («Ты же сказал — в шесть часов» / «Я сказал — в шесть тридцать» / «Нет, ты сказал — в шесть» / «Зачем бы я стал говорить — в шесть?»), а по окончании битвы она нас покидает, и мы приступаем к ужину.