Джон Грин - Ошибки наших звезд[любительский перевод] Страница 25

Еда была такая обалденная, что с каждым новым блюдом наш разговор все дальше развивался в сторону восхваления ее вкуса: «Если бы это ризотто с лиловой морковью было человеком, я бы взял его в Лас Вегас и женился бы на нем», «Сорбет из душистого горошка, ты так неожиданно великолепен». Хотелось бы мне быть более голодной.

После ньокки[45] с молодым чесноком и листами красной горчицы официант сказал: «Дальше десерт. Еще звезд?». Я покачала головой. Двух бокалов было достаточно. Как и в случае с депрессантами и обезболивающими, к шампанскому я была толерантна: чувствовалось тепло, но не опьянение. Но напиться мне не хотелось. Такие вечера не часто случаются, и я хотела его запомнить.

— Ммм, — сказала я, когда официант ушел, и Август криво усмехнулся, смотря вниз на канал, пока я смотрела вверх. У нас было на что посмотреть, так что тишина не была неловкой, но мне хотелось, чтобы все было идеально. Вроде бы, это и было идеально, но чувство было такое, будто бы кто-то выстроил Амстердам из моего воображения, и было тяжело забыть, что этот ужин, и поездка вообще, был Онко-Бонусом. Я просто хотела, чтобы мы спокойно говорили и шутили, словно мы сидим на диване дома, но в основе всего лежало напряжение.

— Это не костюм для похорон, — сказал он через какое-то время. — Когда я только узнал, что болен — то есть, мне дали примерно восемьдесят пять процентов выздоровления… Знаю, цифры отличные, но я все еще думал, что это игра, похожая на русскую рулетку. Я хочу сказать, мне предстояло пройти через шесть месяцев или год ада и потерять ногу, и это все равно могло не сработать, понимаешь?

— Понимаю, — сказала я, хотя нет, я не совсем понимала. Я всегда была обречена, все мое лечение было направлено на увеличение моей жизни, а не на борьбу с раком. Фаланксифор ввел в мою историю рака определенную двусмысленность, но я отличалась от Августа: моя последняя глава была написана при выставлении диагноза. Гас, как большинство избавившихся от рака, жил с неуверенностью.

— Ну, — сказал он. — Так что я прошел через все это, только пытаясь быть готовым. Мы купили участок на кладбище на Краун Хилл, я однажды выбрал место, когда прогуливался там с папой. И все мои похороны были спланированы и все такое, и прямо перед операцией я спросил у родителей, не могу ли я купить костюм, очень хороший костюм, на случай если я не выживу. Но мне так и не довелось его надеть. До этого вечера.

— Так это твой смертный костюм.

— Точно. А у тебя есть смертная одежда?

— Да, — сказала я. — Это платье, которое я купила на свой пятнадцатый день рождения. Но я не надеваю его на свидания.

Его глаза загорелись.

— Мы на свидании? — спросил он.

Я опустила глаза, смутившись.

— Не торопи события.

Мы оба явно были сыты, но десерт — насыщенный, богатый крем с маракуйей — был слишком хорош, чтобы хотя бы не лизнуть его, так что мы немного помедлили, стараясь снова проголодаться. Солнце вело себя как ребенок, отказывающийся идти в кровать: было уже полдевятого, но все еще светло.

Совершенно без предупреждения Август спросил:

— Ты веришь в жизнь после смерти?

— Я думаю, что вечность — неправдоподобная концепция, — ответила я.

Он усмехнулся.

— Ты — неправдоподобная концепция.

— Я знаю. Вот почему меня исключили из претендентов.

— Это не смешно, — сказал он, глядя на улицу. Мимо проехали две девушки на одном велосипеде, одна из них сидела на заднем колесе.

— Да ладно тебе, — сказала я. — Это была шутка.

— Мне совсем не смешно от мысли, что тебя исключили из претендентов, — сказал он. — Хейзел, серьезно, так как насчет жизни после смерти?

— Нет, — сказала я, а потом исправилась: — Ну, возможно, я бы не стала это так категорично отрицать. А ты?

— Да, — сказал он полным уверенности голосом. — Да, абсолютно. Только не рай, где можно скакать на единорогах, играть на арфе и жить в особняке, сделанном из облаков. Но да. Я верю во Что-то с заглавной Ч. Всегда верил.

— Серьезно? — спросила я. Я была удивлена. Я всегда ассоциировала веру в рай с, честно говоря, чем-то вроде умственного расстройства. Но Гас не был тупым.

— Да, — тихо сказал он. — Я верю в ту строчку из Высшего страдания. «Восходящее солнце слишком ярко отражалось в ее закрывающихся глазах». Бог — это восходящее солнце, и свет слишком ярок, и ее глаза жмурятся, но они еще не закрыты. Я не верю, что мы вернемся на землю, чтобы преследовать или утешать живых, но я думаю, что из нас что-то появится.

— Но ты боишься забвения.

— Конечно, я боюсь земного забвения. Но… то есть, не хочу, чтобы это звучало, как от моих родителей, но я верю, что у нас есть душа, и я верю, что она сохраняется. Страх забвения — это что-то другое, это опасение, что мне нечего будет отдать взамен за мою жизнь. Если ты не прожил жизнь ради службы высшему добру, то ты должен хотя бы умереть за это добро, понимаешь? И я боюсь, что я не получу ни жизни, ни смерти, которые чего-либо стоили.

Я просто покачала головой.

— Что? — спросил он.

— Твоя одержимость всем этим… умереть не просто так или оставить после себя великий след героизма или типа того… это просто нелепо.

— Все хотят прожить необыкновенную жизнь.

— Не все, — сказала я, неспособная скрыть мое раздражение.

— Ты злишься?

— Просто это, — сказала я, и не смогла закончить предложение. — Просто, — снова сказала я. Между нами мигала свеча. — Это очень обидно, так говорить, что имеют значение только те жизни, которые прожиты ради чего-то или отданы за что-то. Мне очень обидно это слышать.

По какой-то причине я почувствовала себя маленьким ребенком, и взяла ложку десерта, чтобы сделать вид, будто не настолько задета.

— Прости, — сказал он. — Я не то имел в виду. Я думал о себе.

— Да, именно, — сказала я. Я была слишком сыта. Вообще-то, я даже волновалась, что меня вырвет, потому что меня часто рвало после еды (не булимия, а всего лишь рак). Я толкнула мой десерт к Гасу, но он покачал головой.

— Прости, — снова сказал он, протягивая ладонь через стол. Я позволила ему взять меня за руку. — Знаешь, я мог бы быть еще противнее.

— Куда еще? — спросила я, дразня его.

— Я хочу сказать, что над моим унитазом висит табличка, на которой написано: «Ежедневно омывайся в утешении Слова Божьего», Хейзел. Я мог бы быть и хуже.

— Звучит негигиенично, — сказала я.

— Я мог бы быть хуже.

— Ты мог бы быть хуже, — улыбнулась я. Я ему и вправду нравилась. Может, я была самовлюбленной или типа того, но когда в тот момент в Оранжи я это поняла, Август стал нравиться мне еще больше.

Когда наш официант появился, чтобы забрать десерты, он сказал:

— Ваш ужин был оплачен мистером Питером Ван Хаутеном.

Август улыбнулся.

— Этот Питер Ван Хаутен совсем не плох.

Темнело, мы прогуливались вдоль канала. В квартале от Оранжи мы остановились у парковой скамейки, окруженной старыми ржавыми велосипедами, прицепленными к железной раме и друг к другу. Мы сели бок о бок лицом к каналу, и он обнял меня одной рукой.

Я видела ореол свечения, исходящего от Квартала красных фонарей. И несмотря на то, что это был Квартал красных фонарей, сияние оттуда шло зловеще зеленоватое. Я представила, как тысячи туристов напиваются, шыряются и перепихиваются на узких улочках.

— Просто не верится, что завтра он нам расскажет, — сказала я. — Питер Ван Хаутен поведает нам превосходно не-написанный конец его самой лучшей книги.

— А еще он заплатил за наш ужин, — сказал Август.

— Мне все кажется, что до того, как все рассказать, он обыщет нас на предмет записывающих устройств. А потом сядет между нами на диван в своей гостиной и прошепчет, выйдет ли мама Анны замуж за Голландца с тюльпанами.

— Не забудь о хомячке Сизифе, — добавил Август.

— Точно, и о том, какая судьба ожидает хомячка Сизифа. — Я наклонилась вперед, чтобы поближе взглянуть на канал. В воде было до смешного много этих бледных лепестков вяза. — Это будет сиквел только для нас, — сказала я.

— А какой конец ты предполагаешь? — спросил он.

— Я правда не знаю. Я тысячу раз думала и так и эдак. Каждый раз, когда я перечитывала книгу, я выдумывала что-то новое, понимаешь? — Он кивнул. — А у тебя есть теория?

— Ага. Я не думаю, что Голландец с тюльпанами — аферист, но он также не такой богатый, как заставил их верить. И я думаю, что после смерти Анны ее мама едет с ним в Голландию и полагает, что они будут там жить вечно, но ничего не выходит, потому что она хочет быть там, где была ее дочь.

Я раньше не замечала, что он так много думает об этой книге, что Высшее страдание стало значимым для Гаса вне зависимости от меня.

Вода мягко плескалась о каменные стены канала под нами; группа друзей проехала на великах мимо зарослей, перекрикиваясь на скорострельном горловом голландском; крошечные лодочки, не длиннее моего роста, наполовину утонули в канале; запах воды, неподвижной слишком долгое время; его рука, сжимающая меня; его настоящая нога, прижимающаяся к моей ноге по всей длине, от бедра до стопы. Я немного сильнее прижалась к нему. Он вздрогнул.