Джон Фанте - Спроси у пыли Страница 25

Я повернулся и стал смотреть, что он ищет.

— Ты что задумал, Хэллфрик?

Он выбрался из машины, в руках у него был молоток.

— Жди здесь.

Хеллфрик пролез под ограждение и побежал по пастбищу. В ста ярдах в лунном свете маячил хлев. Теперь я понял, на что он покушался. Выпрыгнув из машины, я стал звать его. Он зло цыкнул на меня, и на цыпочках стал подкрадываться к двери хлева. Проклиная и понося его, я ждал. Через некоторое время я услышал мычание коровы. Это был жалобный стон. Затем последовали глухой удар и топот копыт. Из дверей хлева вывалился Хэллфрик. На плечах у него лежала темная туша, клонящая его к земле. За ним, продолжая мычать, выскочила корова. Хэллфрик попробовал бежать, но тяжелая ноша заставила его перейти на быстрый шаг. Корова преследовала разбойника, тычась носом ему в спину. Хэллфрик повернулся и яростно пнул несчастное животное. Корова остановилась, обернулась к хлеву и призывно замычала.

— Ты придурок, Хэллфрик! Ты чертов кретин!

— Помоги мне.

Я приподнял витки проволоки, чтобы он смог протиснуться вместе со своей добычей. Это был теленок, кровь била ручьем из глубокой пробоины прямо между глаз. Глаза теленка остались широко открыты, и я мог видеть в них отражение луны. Это было хладнокровное убийство. Мне стало плохо и страшно. Когда Хэллфрик запихивал тушу на заднее сиденье, тошнота подкатила к горлу. Я слышал, как голова теленка ударилась о дверцу. Это было так противно. Я стал обыкновенным убийцей.

Всю обратную дорогу Хэллфрик ликовал. Я таращился на перепачканный кровью руль, и пару раз мне показалось, что теленок дрыгался на заднем сиденье. Я зажал голову руками и пытался стереть из памяти беспомощные стенания матери теленка и мягкий лик смерти в его глазах. Хэллфрик несся как угорелый. На Беверли мы обогнали черный автомобиль, который плелся еле-еле. Это оказалась патрульная машина полиции. Я стиснул зубы и приготовился к наихудшему, но они не погнались за нами. Правда, мне было настолько плохо, что я даже не почувствовал радости по этому поводу. Одно было очевидно: Хэллфрик совершил убийство, и я ему помогал. Въехав на Банкер-Хилл, мы свернули на аллею и вырулили к стоянке, прилегающей к задней стене нашего отеля. Хэллфрик, потирая руки, выбрался из машины.

— Сейчас я преподам тебе урок свежевания, сынок.

— Ты сущий дьявол, — сказал я.

Мне пришлось постоять на стреме, пока Хеллфрик оборачивал голову теленка газетами. Потом он взвалил тушу себе на плечи и потащил ее темным коридором к себе в комнату. Я застелил грязный пол в его номере газетами, и он уложил на них свою добычу. Хэллфрик стоял над окровавленным трупом и скалил зубы, разглядывая заляпанные кровью штаны, рубашку и руки.

Я посмотрел на бедное животное. Шкура в черно-белых пятнах, а ножки еще совсем тоненькие. Из слегка приоткрытого рта выглядывал розовый язычок. Я закрыл глаза, выскочил из комнаты Хэллфрика, влетел в свою и рухнул на пол. Я лежал и содрогался, представляя себе старую корову на поле в лунном свете, ее жалобное мычание. Убийство! Я и Хэллфрик были повязаны. Нет, он мне ничего не должен. Это были кровавые деньги — не для меня.

После той ночи я с Хэллфриком держался очень холодно. Никогда не заходил в его комнату. Свою дверь всегда держал на засове, чтобы он не мог вломиться без предупреждения. На стук не отвечал. Встретившись в коридоре, мы только проборматывали приветствия. Он задолжал мне почти три доллара, но я так и не получил их назад.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Хорошая новость от Хэкмута. Еще один журнал выказал желание напечатать «Давно утраченные холмы», правда, в сокращенном виде. Сотня долларов. Я снова богат. Пришла пора исправлять позорное прошлое. Я послал матери пять долларов. Получив из дома письмо с благодарностями, я разревелся. Слезы текли из моих глаз вместе со словами, которыми я изливался в ответном послании. В конце концов я послал еще пять долларов. Теперь я был доволен собой. Все-таки были во мне хорошие качества. Я видел их — моих биографов, беседующих с моей матушкой, очень старой леди в кресле на колесиках: он был хорошим сыном, мой Артуро, настоящий кормилец.

Артуро Бандини — прозаик. Сам зарабатывает на жизнь писанием рассказов. Но теперь он работает над книгой. Потрясающий роман. Роман-предвосхищение. Роман-предупреждение. Изумительная проза. Ничего подобного не появлялось со времен Джойса. Стоя перед портретом Хэкмута, я перечитывал написанное за день. Часами сочинял варианты посвящения: Д. К. Хэкмуту, открывшему меня; Д. К. Хэкмуту с восхищением; Д. К. Хэкмуту, гению и человеку. Я представлял себе этих нью-йоркских критиков, обступающих Хэкмута в его клубе. Вы поставили на победителя, Хэкмут, этот парнишка Артуро Бандини с побережья придет первым. Хэкмут улыбается, подмигивая.

Шесть недель — и каждый день по несколько восхитительных часов, три, четыре, а иногда и по пять часов вдохновения, страница прибывает за страницей, и все остальные желания спят. Я ощущал себя призраком, бредущим по земле, человеколюбивым и звероподобным, и чудные волны нежности накатывали на меня, когда я общался с людьми или просто гулял по улицам среди толпы. Всемогущий Боже, даруй мне чистый слог, и эти печальные, одинокие люди услышат меня и станут счастливее. Так проходили мои дни — полные грез, фосфоресцирующие дни. А порой меня охватывала такая нестерпимая радость, что я вынужден был гасить свет и давать волю слезам, и странное желание умереть вдруг возникало во мне.

Вот таков Бандини, пишущий свой роман.

Как-то ночью в дверь постучали, я открыл, и там стояла она.

— Камилла!

Она вошла и села на кровать, в руках — пачка бумаг. Осмотрела комнату: так вот, значит, как он живет. Увиденное поразило ее. Посидев, Камилла поднялась и прошлась по комнате, выглянула в окно, потом сделала еще кружок — прекрасная девушка, стройная Камилла, теплого оттенка темные волосы — я стоял и не мог оторвать глаз от чудного создания. Но зачем она пришла? Уловив мой немой вопрос, Камилла села на кровать и улыбнулась мне.

— Артуро, почему мы все время ссоримся?

Я не мог ответить на этот вопрос. Начал плести что-то о темпераментах, но она покачала головой и забросила ногу на ногу. Впечатление, произведенное мимолетным движением ее изящных бедер, вклинилось в мое сознание и вызвало насыщенно-удушающее чувство, неистово-горячее желание прикоснуться к ним. Каждое ее движение — легкий поворот шеи, покачивание больших грудей под блузкой, изящные руки, раскинутые на кровати, растопыренные пальцы — все эти детали взволновали меня, накатила болезненно-приятная обволакивающая тяжесть, и я оказался в ступоре. Ее голос, сдержанный, с оттенком насмешки, пронизывал меня и звенел в крови и костях. Я припомнил мир и спокойствие нескольких прошедших недель, и они показались мне совершенно нереальными, я просто загипнотизировал сам себя, и чтобы понять это, достаточно было взглянуть в черные глаза Камиллы, в которых смешались и презрение, и надежда, и вожделение.

Я чувствовал, что это не просто визит вежливости, что-то было, что привело ее ко мне. И вскоре все прояснилось.

— Ты помнишь Сэмми?

Естественно, я помнил его.

— Он тебе не понравился.

— Да нет, почему…

— Он хороший, Артуро. Если бы ты узнал его получше, ты бы понял это.

— Надеюсь.

— А вот ты понравился ему.

После той потасовки на стоянке в это верилось с трудом. Я припомнил некоторые детали относительно их взаимоотношений: как она улыбалась ему во время работы, как беспокоилась о нем той ночью, когда мы подвозили его домой.

— Ты любишь этого парня, так ведь?

— Не совсем.

Она отвела взгляд, вроде стала осматривать комнату.

— Да, любишь.

Неожиданно меня охватила ненависть к ней, потому что она причиняла мне боль. Девчонка! Она разорвала сонет Доусона, который я отпечатал для нее, показывала мою телеграмму всем подряд в своем «Колумбийском буфете». Она выставила меня полным идиотом на пляже. Она сомневалась в моей мужской дееспособности, эти сомнения и презрение в ее глазах — есть одно и то же. Я смотрел ей в лицо и думал, какое бы это было наслаждение — ударить ее, со всей силы кулаком заехать прямо ей по носу и губам.

И снова она заговорила о Сэмми. Его шансы в жизни всегда были самые гнилые. Он мог бы добиться всего, если бы не слабое здоровье.

— А что с ним такое?

— Туберкулез.

— Сурово.

— Ему недолго осталось.

А мне было наплевать.

— Все мы когда-нибудь умрем, — процедил я.

Я обдумывал способы вышвырнуть ее, например, сказать: если ты приперлась поведать мне о своем парне, то можешь убираться к черту, потому что мне это неинтересно. Я подумал, что было бы здорово: приказать ей выметаться, и она, вся такая очаровательно-своеобразная, вынуждена будет уйти, потому что этого захотел я.