Макар Троичанин - Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 3 Страница 25

- Нет.

- Я – тоже, но сейчас бы закурил, - Ангел ещё глубже втиснулся в шинель, подобрав под себя и под полы ноги в сапогах, и Владимиру он показался немцем, затерянным в темноте русских бескрайних степей и лесов. – Тут и лейтенант опять закричал: «По фашистской сволочи – огонь!», и застучали вразнобой наши винтовки, - продолжил шибздик вспоминать начало своей войны, свернувшее его на неправедный путь измены. Танки приостановились, поводили хоботами, вынюхивая, а потом ударили по нашим выстрелам. Перед окопом взметнулся столб огня, дыма, земли, и мы разом присели, прикрыв головы руками и бросив винтовки, а сверху нас накрыл свалившийся труп с ощеренным раззявленным ртом с жёлтыми зубами и белым распухшим языком. «Ложи Ивана на место!» - орёт солдат, хватая труп за плечи. Вчетвером в тесноте и панике еле вытолкали его на место. «Стреляй, мать вашу так!» - опять орёт солдат, подскакивает к соседу, пулявшему с корточек в небо, и по морде раз-раз, слева направо и справа налево, пинками поднимает в рост, а тот не хочет, но, всё же, кое-как выпрямился и стал достреливать мою обойму в белый свет. Солдат уже ко мне двигает, а я так хорошо устроился в углу окопа – никакая сила не поднимет. Что-то орёт опять, поднимает пудовый грязный кулачище, я и глаза закрыл, а тут как жахнет. Чувствую, кто-то на меня навалился, на лицо земля посыпалась, я и отключился. Может, я схожу, хватану стаканчик? – робко попросил алоносый Владимира.

- Потерпишь, - грубо отказал тот. Надо было уходить. Ангел, уловив его движение, не стал настаивать, а заторопился с историей своего падения, надеясь, что у этого-то, с рыльцем в пушку, найдёт так необходимое изъязвленной душе понимание.

- Очнулся я от нестерпимой тяжести во всём теле – ни дохнуть, ни шевельнуться. Хорошо, правая рука оказалась поднятой и свободной. Кое-как очистил лицо и открыл глаза. Смотрю: на груди башка солдата вся в земле, и сам он втиснулся в меня и тем, наверное, спас. Стал я ужом выгребаться из-под него и из-под земли, насыпанной сверху. Вылез кое-как, только белые свои парусиновые штиблеты похоронил, босиком вылез. Рядом, в окопе, лежат друг на дружке оба, что пришли со мной, готовые на бруствер, и… тихо. Я даже уши поковырял пальцами – всё равно тихо. – Ангел тихо хлюпнул носом, чтобы не нарушить тишину. – Выбрался на карачках из братской могилы, встал на вихляющихся ногах, шатаюсь и вижу: немцы вдалеке толпу наших к дороге гонят, а там грузовик стоит, и на нём тоже немцы с закатанными по локоть рукавами. Увидели меня, что-то заорали по-своему, руками конвоирам показывают. Те тоже обернулись. Опять мне не повезло: нет, чтобы ещё минуток с десяток в земле перележать в обнимку с солдатом, перетерпеть его тяжесть, и я был бы свободен. А я выполз не вовремя и снова влип. Конвоиры манят к себе, кричат: «Ком хир, Иван!», а те, что в машине, как полоснут из автоматов, так фонтанчики земли и запрыгали у моих ног – подгоняют, значит, торопят к уходящей толпе. Я сначала не понял шутки, запрыгал на месте, стараясь, дурень, уберечься от пуль. Те, что в машине, ржут, ещё пуще стараются, кто ближе уложит очередь, им – забава, патронов не жалеют, наверное, им не по две обоймы выдали. Потанцевал я, пока понял, что от меня хотят, а потом побежал к своим, вспомнив слова солдата, что умирать-то придётся всего один раз. Не хотелось, конечно, но выбора не было. Добежал, исколов все ноги о жёсткую траву и камни, смешался со своими, оглядываюсь – почти все наши новобранцы, но есть и солдаты, тут же и лейтенант бредёт, только гимнастёрка на нём солдатская, а вместо сапог – солдатские же ботинки без обмоток – не успел, видать, намотать. Выгнали нас как стадо на дорогу, построили в колонну по четыре, сами забрались в грузовик и погнали куда-то. Босиком не очень-то разбежишься, скоро все ноги разбил в кровь, еле бреду. А сзади сигналят, подгоняют, того и гляди под колёсами окажешься. Ты – русский? – вдруг задал он вопрос, на который Владимир не знал ответа, даже если бы захотел ответить.

- Турок.

- Больно похож на тех: души в тебе мало – жёсткий, - определил плюгавый душевед.

- Не переживай, - успокоил Владимир, - мы с тобой встречаемся в первый и последний раз.

- Кто знает? – философски рассудил пришибленный жизнью и собственными дурными наклонностями Ангел.

- Я пойду, - начал подниматься гость.

- Посиди ещё чуток, послушай: мне не с кем больше об этом говорить, а зудит. Уйдёшь и забудешь, а мне – всё облегчение.

Ангел с хрустом вытянул ноги в сапогах, поднял воротник шинели и прислонился затылком к стене дома, посверкивая неугасающим носом. «Алкоголик, женат, по всей вероятности – болен», - думал в это время Владимир, наблюдая за вновь обретённым товарищем в борьбе за американское дело. - «Нет, всё же ошибся Гевисман в выборе агента для консервации. Этот долго не продержится. А мне нет до этого дела, пусть разбираются с ним новые хозяева. Я своё дело здесь сделал», - он вновь порадовался успешному завершению первого шага и оттого снисходительно слушал галиматью разоткровенничавшегося гадёныша, разряжавшего надорванную и ноющую нервную систему.

- Пригнали нас к какой-то деревне, завернули на скошенное поле и посадили под охраной трёх или четырёх солдат - не помню уже, а нас было не меньше сотни. Скоро подъехала тупорылая машина, привезла колючку, инструмент и не ошкуренные брёвна. Нас подняли и заставили делать загородку с запасом, и мы усердно вкалывали, пока не замкнули себя в загоне на ночь. Сделав всё, повалились, не емши, на вытоптанную траву, хотя, как я теперь понимаю, можно было при желании сигануть в темноте сквозь жидкую загородь и исчезнуть. Но никто не ушёл, никто не хотел опять в окопы, все соглашались на любой плен, пусть другие воюют, лишь бы не смерть. Даже лейтенант, я его не выпускал из вида. Зря ты отказываешься, заодно бы перекусили.

- Не хочу, - с отвращением только от одной мысли сидеть за столом рядом с доходягой снова отказался Владимир.

- Утром из деревни пришёл переводчик в очках и в военной форме без знаков различия и стал на ломаном языке выкликать жидов, комиссаров и командиров. Но никто не откликнулся. Тогда всех выстроили, и появился офицер с двумя солдатами, сам стал отбирать, спрашивая: «Юдэ? Палитрук? Официр?» и, не обращая внимания на отрицательные ответы, отделил человек пятнадцать, среди которых лейтенанта не было. Их увели в неглубокий овраг у леса, откуда вскоре послышались автоматные очереди, а немцы вернулись одни. Днём к нам добавилось ещё человек триста. Были и раненые. Но и в следующую ночь никто из загона не ушёл, наверное, надеясь, что на этом отбор жертв закончился. Чтобы совсем убить мысль о побеге, немцы заставили сделать вторую изгородь, проволоку участили, а ночью в промежутке ходили не только охранники, но и бегали собаки. На третий день прискрипели две огромные фуры, запряжённые парами битюгов, и привезли только что вырытые, недозрелые, сваленные вперемешку кормовую свёклу, морковь, брюкву и репу. Солдаты влезли наверх, погнали лошадей вокруг колючки и стали бросать нам недозрелые и немытые овощи, смеясь до слёз над тем, как мы в драке добывали себе поносную еду. Мне, естественно, ничего не досталось. – Ангел снова жалостливо хлюпнул носом, и Владимиру нестерпимо захотелось отхлестать его по светящемуся кончику, чтобы навсегда выбить раздражающую сопливую капель. – А жрать хочется нестерпимо. Мне с моей комплекцией и двух голодных дней достаточно, чтобы отдать концы. Знай пью: глушу голод. Немцы поставили пять двухсотлитровых бочек из-под бензина и залили речной водой. Воняет тиной и бензином – страсть. А куда денешься? Некоторые чистюли – я их заприметил: уж точно переодетые комиссары и командиры – поначалу даже умывались, да на третий день тоже перестали. Те, кто нахватался и сдуру нажрался сырых овощей, запив протухшей водой, гляжу, уже у забора дрищут в ряд. Долго, думаю, не протянут, ослабнут быстро. В сумерках я случайно оказался у проволоки, когда из охранной будки вышел переводчик и нацелился в деревню на ночёвку. Говорю вполголоса, глядя в сторону: «Если найду жида или комиссара, что мне будет?». Он повернулся ко мне, посмотрел, морщась, поверх очков, вероятно, оценивал мои способности, потом говорит: «За каждого получишь килограмм хлеба и полкотелка каши», и ушёл, не оборачиваясь. Не больно-то, видно, и нужна была моя услуга, а у меня брюхо до того подсосало, что голова кружится, и всё плывёт перед глазами. Думаю: если не сдам лейтенанта – сдохну! Пусть лучше он, а то в окопах кричал: «По фашистской сволочи…», а теперь как ни в чём не виноватый прячется. – Обиженный цыкнул длинным плевком и по привычке шмыгнул дырявым носом. – Утром зовёт меня охранник в будку, там уже переводчик с офицером ждут, ну и договорились, как я скрытно буду показывать на тех, кто им нужен. Ничего авансом не дали, жмоты. Пришлось ещё день терпеть и промывать желудок заплесневелой водой. Зато вечером, когда вызвали на уборку в будку, съел я враз две пайки, и всё равно ещё глаза голодными остались. Зря лейтенант старался спрятаться в солдатской гимнастёрке. Другого я по обращению к нему на «вы» вычислил. Больше сдавать не стал. Думаю: враз всё не съем, а фрицы должок чёрта с два отдадут. Покажу на одного-двух в день – мне надолго хватит. Тут ещё подфартило. Сообразив, что всю войну в таком плену не высидишь, с голода и поноса окочуришься, а на носу – осень и зима, того и гляди замёрзнешь, стали наши под руководством скрытых комиссаров кучковаться и соображать, как на волю выбраться и по деревенькам затеряться. Местные бабы часто приходили, кидали ёдово разное, стараясь попасть понравившимся мужикам, и тоже подначивали к побегу. А я их всех в память заложил, радуюсь, что теперь-то уж точно с голоду не помру, дождусь чьей-нибудь победы. Меня-то бабы и в упор не замечали, курвы. Только недолго я откармливался. – Шкурник прерывисто вздохнул, вспомнив, как быстро расстроились так надёжно выстроенные долгосрочные планы. – Вычислили меня комиссары и устроили тёмную. Хорошо, собака залаяла, патруль осветил, а то бы не сидел я сейчас с тобой рядом.