Николай Псурцев - Тотальное превосходство Страница 25

Меня отказались пустить за толстую железную дверь. Мне сказали, что я пьян. И отвратительно грязен. Я дал людям денег, но, сколько, не помню, и меня тотчас пустили. Дал не много, не все, конечно, что было в кармане. Пистолет оставил в машине. С пистолетами в ночные клубы уже давно не приходят. Кому надо, понятно, приходят, а кто пообычней или кто поприличней, те нет, не приходят… Я нашел эту дверь и тот самый дом, на котором она висела и шевелилась (открывалась и закрывалась) в конце переулка. Возле нее — я увидел это издалека — стояло много интересных машин и несколько еще нервных мужчин. Мужчины притоптывали ногами и обеспокоенно то и дело выглядывали из-под зонтов. Мужчины потрогали меня взглядами и ничего не сказали.

Вздутый охранник прилип своей пухлой мошонкой к моему заду и старательно обыскал меня. Щекотал дыханием мое правое ухо. Или левое… От охранника пахло какашками. Они из него валятся, наверное, когда ни попадя, без предупреждения и каких-либо ограничений…

Не смел признаться кому-нибудь, себе например, что Старика тут может не быть. Заливаясь голодным и жаждущим смехом, приказывал верить, что Старик обязательно здесь. Если нет, то придет. А не придет, так я найду его все равно. Город маленький, и страна в общем-то не велика. Я доберусь до Старика и в Австралии, если не расстанется со мной к тому времени еще должное возбуждение. Но пока я в работе. Пока я еще в состоянии требовать от себя движений и действия.

Кто-то, некто, отъявленно низенький, дурной, шальной или от алкоголя, или от травки, наткнулся нечаянно лицом на мой локоть; вскинув ручки, вскинув реснички, вскинув губки, повалился назад. После того как упал, не поднялся. Я не стал отдавать ему положенную долю сочувствия, я двигался дальше, я искал Старика… В коридорах и залах полутемно, на столиках лампочки в абажурах — красных, розовых, фиолетовых, синих. Много хорошеньких растрепанных женщин по углам, в коридорах, в переходах, на лестницах, много там же и за столиками сердитых, недовольных мужчин. Хорошеньких женщин гораздо больше, чем просто симпатичных мужчин.

Здесь грустно, хотя вокруг музыка и некоторые гости даже без всяких усилий умеют смеяться.

А вот ко мне почему-то всегда подтекает печаль в тех местах, где, бывает, собираются люди…

Люди не любят друг друга, но все равно отправляются навстречу друг к другу, сознательно и, даже более того, намеренно.

Люди пусть даже любят друг друга, кто-то, наверное, — и значит, с большей силой и с удесятеренной энергией — неправдоподобными по сравнению с повседневной, будничной жизнью — бросаются в объятия друг друга.

Люди равнодушны друг к другу, им безразлична чужая судьба, и им в общем-то искренне наплевать и на жизнь собственную, но, несмотря на это, они точно так же, как и все остальные другие, может быть в меньшей степени похотливо, а может быть даже, как это ни странно, и более гипертрофированно желая того, подкрадываются друг к другу, дотрагиваются друг до друга, дышат друг на друга, принюхиваются друг к другу и издают при этом множество разных занятных, забавных, комичных и часто, чаще гораздо, чем следовало бы, драматическо-трагических звуков — общаются друг с другом…

Я вижу, я слышу, я чувствую, как люди презирают друг друга (тех, которые любят друг друга, я вижу, слышу и чувствую значительно реже), как ненавидят друг друга, как друг другу завидуют — и даже не имея на то, на зависть, совсем никаких оснований, — я вижу, я слышу, я чувствую, как они едва удерживают себя, чтобы не наброситься друг на друга, и не покалечить друг друга, и не умертвить после друг друга, с особым азартом и волнующим наслаждением… Они требуют от Бога справедливости только в отношении лично себя. Справедливость в их понимании — это предоставление всем остальным другим неправдоподобно меньшего количества возможностей по сравнению с ними самими. Они готовы на все, буквально на все, чтобы бесследно уничтожить друг друга… И вместе с тем как полные и окончательные придурки они, с непостижимым для меня совершенно, для меня нынешнего во всяком случае, упорством на протяжении вот уже безмерного количества времени продолжают накапливаться и скапливаться в специально — ими же самими — отведенных для подобного рода скоплений местах (я не имею в виду города и вообще населенные пункты, я имею в виду рестораны, клубы, вечеринки, свадьбы, банкеты и т. д. и т. п.)… Это не органично, это не гармонично, это просто отвратительно, это просто хреново, херово, мудово, это страшно, в конце концов, — они патологически не терпят друг друга, и они в то же время необыкновенно друг в друге нуждаются. Тогда уж, вашу мать, или — или: или живите, сукины дети, поодиночке, или сконцентрируйтесь, сосредоточьтесь и заставьте себя всех других остальных полюбить — так честнее… Я вот, например, — персонально — ощущаю себя истинно и единственно счастливым только тогда, когда я один…

Люди слабы и не уверены в себе никогда. Скорость света с годами меняется. Законы физики работают день ото дня все бессовестней и безответственней. Во всякое мгновение от Земли или от Неба следует ожидать любого подвоха… Как можно при подобных условиях и таких обстоятельствах быть в чем-то или в ком-то уверенным, а тем более быть уверенным в собственных силах?.. Люди опасаются всех и всего вокруг. Подавляющее большинство из них не умеют — и не учились тому никогда — исполнять предназначенные ими для самих же себя команды. Они не подчиняются себе. Они ругаются с собой. Они воюют с собой… Они боятся себя. (И правильно, кстати, делают. Они насилуют своих дочерей, матерей, братьев, сестер, отцов и дедушек с бабушками, они режут, как свиней или баранов, как скот, своих друзей, и соседей, и детей также, и тех же матерей и отцов, они жрут внутренности своих жертв, они выковыривают у них глаза и натирают ими себе больные места, они мочатся на них, на свои жертвы, и испражняются на них, а потом, а потом, когда их задерживают все-таки, искренне плачут и неподдельно раскаиваются в содеянном, искренне-искренне, неподдельно-неподдельно — они действительно не желали совершать ничего из того, что им тем не менее все равно пришлось совершить, ни первого, ни второго, не третьего — просто их эмоции не в состоянии были подчиниться их разуму в тот момент.) Мы все (и я, конечно же, в том числе) напоминаем определенно брошенных кем-то и когда-то неудачных детей… Мы жмемся друг к другу в истовой и глубокой надежде уйти, и вполне вероятно, что даже и навсегда, от ответственности за принятие необходимых каждому из нас, неотложных, ежесекундных решений… Мы ненавидим друг друга и ждем вместе с тем друг от друга реальной и действенной помощи… Наша подлость и наше коварство не поддаются анализу и осознанию… Но выход тем не менее, как мне кажется, есть. Однако я думаю, что мало кто пытается этот выход искать… Людям нравится ненавидеть друг друга и вместе с тем ожидать друг от друга реальной и действенной помощи…

…Я могу дотронуться до него рукой. Он впереди. Вот за тем плечом. Или за тем плечом. Или вон за той головой. Или вон за тем моргающим липко глазом. Неподалеку от этого уха. Он спрятался за напольной вазой. Он оседлал шалую залетную муху и сейчас носится, пришпоривая ее негуманно, по всем этажам представленного помещения. Свистит, орет, плюется, рыгает, мастурбирует, мочится, разбрасывая увлеченно сперму, мочу и блевотину на головы грустных (хотя иногда и смеющихся) и беспокойных (хотя и разыгрывающих тут и там, перед всеми или только перед теми, кому еще любопытно смотреть друг на друга, стойкое безразличие и суровую невозмутимость) людей.

Я пью запахи и тычусь глазами в ноздри, зубы, ресницы. Иногда попадаю в глаза. Когда попадаю, встреченные мною зрачки тотчас расширяются как от наркотиков, особенно у женщин, но потом быстро снова сужаются. Дело в том, что каждый человек без исключения считает — безосновательно, правда, — что на самом-то деле он не просто, допустим, мужчина и не просто, допустим, она женщина, а он король или она королева, принц или принцесса, избранник Божий — это не обсуждается; даже самый дурно и безвкусно сделанный из людей так считает, всякий… И потому такой человек, всякий, восхищаться кем-то или проявлять к кому-то, а тем более к тому, которого видит впервые, какой-либо интерес считает ниже своего достоинства, расценивает такое свое любопытство как ущемление собственной значимости, определяет это настойчивое требование информации как умаление своей неординарности и неприятие своей перспективности. Все не просто…

Женщинам нравилось здесь, не всем, я видел. Они с сожалением смотрели на своих спутников, но не все, некоторые с презрением или пренебрежением, и с удовольствием в то же время разглядывали все, что происходит вокруг, всех, кто находился вокруг.

Мужчины мало читают. Женщины читают больше. Мужчины почти никогда не смотрят кино. Женщины, не все, считают кино очень важной и даже неотъемлемой частью собственной жизни (не только сериалы и не столько сериалы). Женщины получают возбуждение от живописи, не все. Мужчинам, не всем, на живопись глубоко наплевать. Зачем она? Для чего она? Забавы странных, не совсем здоровых людей — как, впрочем, и литература, и кинематограф, и театр… Мужчины мало думают. Женщины думают много. И поэтому — наверное, мне так кажется, я так предполагаю — женские лица редко бывают похожими друг на друга, я имею в виду выражения этих лиц, а лица мужчин, российских мужчин, все слеплены по единому образцу, но не у всех, правда, они никакие, эти лица, они отличаются друг от друга только цветом кожи и цветом и густотой растительности на щеках и размерами носов, глаз, губ, тех же щек, лбов и головы, то есть черепа, разумеется, в целом, но никак и никогда, не у всех, правда, особым, специальным, специфическим, индивидуальным, принадлежащим только вот этому человеку, этому мужчине, и никому кому-то другому, выражением… На мужчин, на российских, скучно смотреть, не на всех. На женщин смотреть любопытней, интересней, не на всех… Российские женщины, не все, не любят российских мужчин. Они смиряются с ними как с неизбежностью. Если говорят, что любят, — не верьте — врут без сомнения. И очень часто сами даже искренне верят в такое свое вранье. Врут! Не верьте. Но не все…