Александр Плетнев - Когда улетают журавли Страница 25

— Надо, Коля, надо. — Шилов застегивал полушубок. — Пойду запрягать. Вдвоем поедем. Вдвоем не так страшно.

Колька натягивал ватные штаны, набивал в большие валенки сена, наматывал изопревшие портянки. На голову — кошачью шапку. Колючий, грубошерстный шарф, ватник и поверх ватника драный полушубок. «Семь сермяг, и все с печи, и все горячи», — горько шутил Елкин. Толку от этой одежи: ветер дунул — насквозь. Старь, рванье. Целый день мороз будет ломить и колоть руки и ноги, омертвлять плоть на щеках и носу. Терпи, Колька. Кончилась война? Нет, не кончилась. Идет она с холодом, с голодом. Работай, Колька, двенадцатилетний мужичок, за тех, двадцатилетних, что закопаны в земле где-то, за калек немощных, что вернулись, и за здоровых, что по городам заводы строят. За себя, Колька, работай. Ведь оценят. А как же? Люди не слепые, не глухие. Отблагодарят.

А пока первый послевоенный март и Колькино детство. А разве радостей нет? Есть и радости. Колька чинит старую скворечню. Прилетят они, сизо-вороные, и будет Колька слушать их концерты. Впереди весна, лето. Вот и отец сидит на солнечной завалинке и чему-то улыбается. Не зря, знать, доктора лечили — на поправку, должно, идет дело.

— Скворец — птица крестьянская, — говорит отец. — Труженик и певец. С душой хорошей Весь для человека. Ты его слушаешь — он взахлеб старается, а отвернись — сникнет. Понимает: песню должны слушать.

Колька, отложив работу, смотрел удивленно на отца.

— Что, правда — скворец понимает?

— Если ты добрый человек — правда, злой — нет.

Весна была дружной, полноводной с прелью навозной, едким испарением и с сыростью в хатах.

Отцу стало хуже: сырой воздух весны душил его, легкие будто водой наливались и клокотали при дыхании. И едва подсохли дороги, Колька повез отца в больницу. Сзади в телегу дед Хворостов поставил большую корзину с карасями. Колька постелил сена, чтобы положить отца. Сена было немного, где его весной возьмешь, отцу только под голову, но когда выехали за деревню, дед сказал:

— Ты, Гавря, дай-ка сенца. Доски-то жесткие, а кости у меня наломаны. — И дед вытащил почти все сено. — Да и Карасиков прикрыть, а то обветрятся карасики — кто их купит?

Колька карася-то, поди, живьем бы исхрустал, да уж о себе ли тут думы? Отцу бы ушицу сварить, жирненькой покормить. На черном пайке да кипятке и без чахотки зачахнешь. А в корзине карасей пуда два, желтые и крупные, как лапти, чавкают жабрами. Зло берет Кольку: прет на базар рыбу дед. Дома-то кто купит, когда не то что в кармане, но и карманов уж нет — погнили.

Бык телегу еле тянет: мослы да язвы, а не бык. Колька беспокоился, довезет ли отца до города. А Хворостов как сел — не шелохнется, гора восьмипудовая. Мягко уселся, а у отца голова по доскам стучит. Ух! Душа у Кольки заходится от ненависти.

— Ты зачем все сено у отца забрал? Не видишь — он больной?

— Что ты, дитятко, али я здоровый? А Гавря-то молчит. Хорошо ему и так.

— Не тронь его, сын, — хрипел отец.

— Отдай сено! — взрывается Колька и толкает Хворостова в твердую, как дерево, спину, даже не пошевелив его.

— Э-э, — грозит дед, — пхну в лужу, дерьмо.

Телега загрузла в топком ручье. Колька сек быка, но тот напрягался, дрожал и ни с места.

— Слазь, дед, не выедем.

Вода всхлипывала, обтекая спицы, а дед огляделся и стал спокойно закуривать:

— Пусть отдохнет — выедем.

— Выедем, выедем, щас выедем! — Колька нажал плечом на корзину, и она медленно опрокинулась. Караси посыпались в ручей, звонко шлепая об воду.

Хворостов не шевельнулся, докуривая цигарку, только шея и уши налились кровью.

— Та-ак, — пробасил он, слез с телеги и побрел назад, не подобрав корзины.

— Так, кровопивец, а как же! — Колька хлестнул быка, и тот, ломанув в сторону, рывком потянул телегу на сухое.

Рассвет обозначился. На крыше забелела серая солома. Осиновку сон заглушил. Время тянулось бесконечно. Колька уже не раз входил в избу, с лампой стоял около мертвого отца, плакал, опять выходил во двор, смотрел на зарю, горячую и веселую.

Отец, хоть и мертвый, а еще был дома, и почему-то думалось, что будет он еще долго так жить около мертвого, горевать и смотреть на него. Но вдруг дошло, остро резануло сознание: «А ведь в землю закапывать надо». И подступила забота; где брать доски на гроб?

Вот уже тетя Даша вышла в огород огурцы искать в ботве. Увидела Кольку, подошла к плетню.

— Что ты так рано? Отец как?

— Папа лежит, — Колька отвернулся, пряча глаза. — Умер, а досок не знаю где брать.

— Коля, сынок! — вскрикнула тетя Даша. — Господи! — всплескивая руками, заметалась. — Господи! — Подошла к Кольке, плача, прижимала его голову к себе: — Отец умер, а он — доски…

Колька не пошел за тетей Дашей в дом. Стоял с последними заботами об отце. «Поехать нужно в лес — березу отыскать на крест». Она вышла, уткнувшись лицом в передник.

— В контору иди, Коля, сказать надо.

«Зачем в контору?» — думал Колька. Вышел на улицу, постоял и направился к дому Елкина. Вот уже и трубы задымились. Елкин косу отбивает в огороде. Колька встал за его спиной молча, потом тронул за плечо. Елкин повернул щетинистое лицо, глянул на Кольку снизу.

— Та-ак, — сказал он, — значит, все. — Тихо отложил молоток и вытащил кисет. Долго скручивал цигарку, слюнил ее и не прикуривал.

— Конец, значит, — хрипло проговорил, закрыв глаза, покачал головой. Потом они шли к Колькиному дому, и Кольке вспомнилось, как Елкин говорил ему, когда отец пришел с войны; «Ты не бежи. Папка теперь все. Теперь жить будет…»

Отец лежал уже на столе. Бабка, про прозвищу Бесиха, сидела на табуретке у изголовья покойного, шептала молитвы. Она была глухая и шептала громко; «Святы боже, святы крепки, святы бессмертны, помилуй нас».

Елкин, сняв шапку в сенцах, простучал деревяшкой к покойнику. Постояв с минуту, он поцеловал отца в лоб. Выпрямившись, смотрел на лицо друга, и слезы текли у него по заросшим щекам. Потом судорожно вздохнул.

— Эх, кум дорогой, едреный воин. Войну сломал, а теперь вот… Ничего теперь тебе не надо.

Колька стоял рядом.

— Умер, а я и не видел.

— Колька, ты, Колька, бедовая голова, — тяжелая рука Елкина легла на Колькину голову.

Входили люди. Кто крестился в пустой угол, кто, просто постояв, уходил, торопясь по извечным крестьянским делам. Кто-то мыл полы, кто-то на маленькое зеркальце повесил черную большую шаль.

Никогда еще Кольке не было столько внимания и сочувствия со стороны односельчан. Кравченко Нюрка ревела с причитаниями, обращаясь почему-то к портрету матери: «А и подруженька ты моя-я! А и сын твой си-ротка-а!»

Всхлипывали женщины.

Елкин собрался съездить в лес за березой для памятника. Колька сел с ним в телегу.

— Побудь с отцом, Коля, нехорошо так, — говорила тетя Даша, но он молчал, что-то окаменело в груди, столбом подперло к горлу.

Молча ехали до леса, молча срубили и погрузили березу, и на обратном пути Елкин сказал:

— Что же ты не поплачешь?

— Я плакал, дядя Вася, ночью. Что ж теперь при людях мне…

— Жить как будешь?

— Буду. Не маленький.

— Какой же ты? Лет-то двенадцать. Может, к нам бы, а?

Колька мотнул головой да так и молчал до дому.

На другой день к вечеру гроб вынесли. Несли на плечах женщины, пытался подставить плечо Елкин, но шаг у него был частый, и он, конфузясь, отошел.

У свежевыкопанной могилы поставили на скамейку гроб. Дунул порывом ветер. Небольшая тучка наплыла внезапно, пролилась слепым дождем. Открытое лицо отца вымочило, в запавших глазницах стояли капли воды.

У могилы люди засуетились бестолково: наступили те неловкие горькие минуты, когда вот-вот родное ли, знакомое лицо скроется навечно. Стали протискиваться к покойнику, прощаться, кто искренне, просто, кто, стесняясь, быстро прикладывался ко лбу покойного. Кольку потеснили, и он как-то незаметно оказался сзади и не видел гроба, а только спины.

— Сын-то, а… Сыну дайте попрощаться.

Люди расступились, и Колька остался около отца один. Теперь все внимание было на него. Все ждали, что Колька заревет, но он поцеловал отца и сказал, глядя в землю:

— Заколачивай, дядя Вася.

Елкин беспокойно топтался:

— Нет, я скажу… Я скажу вот что… Умер кум мой дорогой, Гаврила Иваныч. Его знала земля, а он — землю, и теперь вот она принимает его к себе. Придем и мы, старики, к тебе, Гаврила Иваныч… Но мы пожили… Пожили, едреный воин. Деткам бы нашим пожить, цыплятам нашим.

Засыпали могилу деловито и будто уже забыли Гаврилу Зотова, будто не человека закапывали, а делали завалинку или погреб.

— Крест ставь, уж пора.

— Подожди, еще холм будет.

— Эх, жерди вниз не подложили, водой подмочит.

— Да что уж теперь…

Колька домой пришел, когда за столом сидели старухи, Елкин, дед Хворостов. Тетя Даша подавала на стол картошку, огурцы, даже была водка.