Андрей Цаплиенко - Экватор. Черный цвет & Белый цвет Страница 25

— Мы предлагаем, — как это называлось в университетском курсе истории? — вернуться к натуральному обмену. Форма оплаты будет более чем удобной. И, более того, я бы сказал — более компактной, если сравнивать ее с формой оплаты наличными.

Понятно, подумал я. Все вполне предсказуемо. Если я правильно понял, то в следующую секунду я услышу слово...

— Вот, — помятый пиджак раскрыл ладонь. В желтой ложбинке между средним и указательным пальцем лежали три маленьких прозрачных камешка. — Алмазы.

Наша машина тронулась вперед. Пробка впереди начала рассасываться и через некоторое время совсем исчезла. Мы свернули направо и набрали скорость. Улица, по которой мы ехали, была извилистой, но довольно пустынной. В этом районе жили, в основном, гвинейцы. Они бежали сюда в большом количестве в те времена, когда в Европе шла холодная война, а здесь, в Западной Африке, Либерия считалась оплотом американского империализма и была довольно благополучной, как по африканским меркам, страной.

Было темно. Сквозь приоткрытые двери домов на улицу пробивался скудный свет. На ступеньках сидели молчаливые люди, сливаясь с темнотой. Я видел только их светлые рубашки и слышал, как они пели песни. Такие же грустные, как и их судьба. Некоторые поднимались с насиженных ступенек и двигались в сторону ближайшего киоска. Такие обычно в этом районе стоят на пересечении двух улиц. Небольшие темные ларьки, в которых продавцы считают выручку то ли наощупь, то ли угадывая значение цифр на купюрах под коптящим пламенем свечи. Пиво, сигареты, марихуана, если знаешь продавца. Но только, если знаешь. Если нет, то больше, чем на пиво, можно не рассчитывать. Грустная гортанная мелодия была слышна даже сквозь толстые стекла роскошного немецкого автомобиля.

Мой спутник постучал в стеклянную перегородку костяшкой согнутого указательного пальца. Водитель чуть обернулся, почти вполоборота. Чиновник, слегка осклабившись, сделал жест, словно врубал погромче воображаемую магнитолу. Водитель понятливо закивал, взмахнул правой рукой, мол, понимаю, босс, и включил музыку в нашем отсеке. Из динамиков на нас полился сладковатый женский голос вперемежку с электронными звуками. Кажется, такая музыка называется «нью эйдж», она считается медитативной, нервоуспокаивающей, поэтому ее так любят крутить в женских парикмахерских салонах. Но меня сейчас она не могла ни расслабить, ни успокоить. Уж лучше бы марихуана из ближайшего киоска.

Кто, в конце концов, хозяин положения — я или этот черный президент? Кто продает товар, тот диктует условия, таково правило рынка. Здесь же все было по-другому. Я мог сколь угодно долго возить сюда свой металлолом, думая при этом, что от меня зависит судьба этой страны. Глупости. Судьба этой страны зависела от всякой ерунды, например, от интенсивности тропического ливня или от того, насколько был удачен вчерашний секс у Тайлера. И моя судьба, кстати, тоже.

Я мог бы отказаться от коммерческого предложения, которое лежало на раскрытой ладони моего собеседника. Такое яркое, даже в свете экономных лампочек внутренней иллюминации «мерседеса», такое привлекательное. Такое жесткое. Даже глядя на эти прозрачные гранулы, начинаешь понимать, что отказаться невозможно. Это они, а не Тайлер, не терпят возражений. Ну, нельзя им отказать, и все тут. А если попробовать? Если набрать полные легкие воздуха, задержать его на секунду и спокойно выдохнуть «нет»? Что-то не выходит. А, может, язык не тот, может попробовать по-русски, украински или на языке краан? Он ведь, кажется, из племени краан, этот человек в помятом костюме. Язык туго ворочается во рту, алмазы рассыпают свой тусклый блеск, и он струится по желтоватой ладони, на которой лежат камни, медленно растекается и застывает между пальцами. Мне кажется, что с каждым мгновением эти алмазы становятся все тяжелее, руке нужно прилагать некоторые усилия, чтобы держать камни, а, может, этот желтый тусклый свет придает им вес, которого на самом деле они не имеют. Сколько в них карат, интересно? У меня в глазах появляется влага. Ого, я почти расплакался. Видимо, это условный рефлекс. Алмазы, как сказал Тайлер, это слезы матери-прародительницы, я сейчас плачу, потому что вижу эти материнские слезы, и мне хочется поскорее забрать их с чужой ладони и надежно спрятать куда-нибудь в карман поглубже. Кошелек для этого тоже подойдет. А, может, он и впрямь говорил правду, и это действительно остекленевшая печаль, и тогда понятно, почему они не приносят счастья. И, опять-таки, тогда понятно, почему, зная об этом, тысячи людей гоняются за этими прозрачными камнями по всему миру. Это они только говорят, что их судьба будет совсем иной, более счастливой, чем участь тех, из-за кого эти слезы превратились в камни. А на самом деле охотника за алмазами просто собиратели каменных слез. Так надо. Это против их воли. Это инстинкт. Собирать печаль предков — вот в чем состоит их жизненная функция. Ну, что ж, отныне это будет и моя задача. Великая цель большого белого человека. Если не удастся обвести вокруг пальца черных.

— Я не могу ответить «да» прямо сейчас, потому что я не Де Бирс и не знаю, что и почем в этом бизнесе. Говорю Вам это вполне откровенно. Но мой ответ не будет содержать и слова «нет», что означает лишь продолжение переговоров.

«Гениально», — наверняка подумал помятый костюм. Я это угадал по его глазам, по легкому блеску и уголкам губ, которые едва поднялись вверх. «Улыбнулся, падла,» — оценил я про себя — «Значит, умею я завернуть нужный текст.» И пошел заворачивать дальше.

— Я готов лишь оговорить технологию оплаты, а детали ценовой политики должны быть изложены Вами таким образом, чтобы я понимал, куда идут финансовые потоки.

— Ваши финансовые потоки Вы будете исследовать сами. — мягко отрезал костюм. — Сейчас мне главное услышать от Вас принципиальный ответ. «Да» или «нет».

Как же мне хочется отстрелить тебе яйца, маленький черный негодяй. Вот отмотать бы двадцать пять лет и вернуться туда, в зимний тир, и прибить бы тебя вместо мишени. И вернуть бы еще туда Лешу Ломако с его никелированным штуцером и патронами десятого калибра.

— Так «да» или же «нет»? — улыбнулся помятый.

— Да. Так. Si. Yes. Oui. Ja. Ehe. — я, как хороший пианист, сыграл музыкальную фразу, построенную на разноязыких словах, означавших согласие. Это была гамма, в темпе аллегро, в характере от спокойного диминуэндо до мощного крещендо, и когда я произносил «да» на албанском, я уже почти кричал. — На каком долбаном языке Вам нужно отвечать?

— Ну, охладитесь, водитель может услышать, будет неловко. — примирительно заворковал чиновник. — Достаточно и одного «да», например, на русском.

— Ни хрена Ваш водитель не услышал, — я снизил обороты.

— Вы не можете видеть себя со стороны, Вы очень громко кричите.

Машина подъехала к моему дому. Знакомое кафе. Все те же лица, потягивающие пиво за пластиковыми столиками. Зонтики над их головами. На кой они сдались, если на улице ночь, не понимаю. Думаю о том, что, наконец-то добрался до дома и высплюсь. Высплюсь нормально, впервые за двое суток.

— Любопытно, — сказал пиджак, высунувшись из машины. — а если бы вместо меня с Вами ехал президент, Вы бы тоже стали так орать?

Надо полагать, это он сказал вместо «до свидания». Езжай, езжай, подумал я сурово, как и положено вновь назначенному охотнику за бриллиантами. Вслух же охотник ничего не ответил. Он, то есть я, искал в кармане ключ. Сейчас открою дверь, поднимусь по ступенькам и как завалюсь на кровать. Мягонькая, она давно меня заждалась. И никто не отберет у меня мое право на сон. Конечно же, все было иначе.

ГЛАВА 16 — ЛИБЕРИЯ, МОНРОВИЯ, МАЙ 2003. НЕУГОМОННЫЙ ЖУРНАЛИСТ

«Это колумбийские паспорта, Иваныч. Это FARC! А FARC это кокаин, тут просто без вариантов!» Сергей орал, как бешеный. Я сидел и слушал его бессвязные крики, наблюдал, словно сонный зритель в театре, его ужимки, жесты и прыжки и не понимал — не понимал! — почему я его не могу выставить из дома. Сергей ворвался ко мне ровно через пять минут после того, как я положил голову на розовую подушку. Сначала он набирал мой мобильный номер. Я увидел, что звонит Журавлев, и отключил телефон. Тогда он стал орать под окном. Я включил телефон, перезвонил ему и сказал, что спущу собак вместе с охранниками. Я их давно уволил, да и собака у меня была одна, к тому же она видела в людях только хорошее, поэтому никого не кусала. Но Сергей об этом не мог знать. Он заплатил пять сотен местных долларов, и за эти деньги посетители кафе стали выстраивать пирамиду из столов и стульев под моим забором. Ну и хрен с вами, думаю, у меня там сверху все утыкано битым стеклом. Потом вдруг меня осенило: на первый раз стекло их, может, и остановит, но, попробовав разок, они могут попробовать и другой, уже без Журавлева. И наверняка добьются своего, в смысле, нарушат мою прайвэси, границы которой и так здесь довольно условны. Иного выхода просто не было.