Драго Янчар - Северное сияние Страница 25

В кафе вошел Борис Валентан. Я видел, что он меня заметил, и мне стало неприятно. Тондихтер сидел вплотную ко мне и рукой трепал меня по плечу, доверительным голосом рассказывая о своих эстетических воззрениях. Это выглядело настолько художественно, что мне стало не по себе, несмотря на выпитый коньяк. Возможно, я от смущения поднял руку, приветствуя Буссолина, он же воспринял мой жест как приглашение. Передернув плечами, он повернулся к дверям, но в последнее мгновение передумал, подошел к нашему столику и, не пожав протянутых рук, молча сел. Тондихтер сказал, что он как раз рассказывал мне о патриотической музыке. Однако Буссолин смотрел куда-то мимо нас, и было заметно, что он в крайне дурном настроении и не может подобрать нужных слов. Наконец он посмотрел на меня своими ясными глазами и решительным звучным голосом, который я хорошо знал и терпеть не мог, произнес:

— Уважаемый господин Эрдман, я сел за этот стол лишь для того, чтобы сказать вам следующее.

Он обращался ко мне одному, будто тондихтера тут не было. Тондихтер отодвинулся от меня и посмотрел обиженно.

— Ваше дело, — сказал Буссолин, — что вы, по личной вашей воле, покинули достойное общество, ваше личное дело также, что вы злоупотребили нашим доверием. Вы вольны выбирать себе компании, — сверкнул он глазами на тондихтера, который заерзал на стуле под его взглядом, — шататься по кабакам с пьяницами и бродягами, и уж тем более ваше дело появляться у всех на глазах в определенном состоянии, хотя это и выставляет вас не в лучшем свете.

У меня перехватило дух. Кого я покинул? Какую компанию я себе выбрал? Для чего он все это мне говорит?

— Да, все это — ваше личное дело. Но не только ваше, собственно, именно это я и хотел вам сказать. Вы своим новым приятелям рассказываете вещи, которые никого не касаются, в том числе и вещи интимные, если только я правильно проинформирован.

Я смотрел на него как дурак. Какая муха их всех там покусала посреди восточных ковров? То, что было между мной и Марьетицей, в конце концов, касается только нас двоих, ну, может быть, еще инженера Франье Самсу, а то, что болтают в различных компаниях, тут уж ничего не поделаешь. Так повелось меж людей. Какие полномочия имеет Буссолин, этого, при всей моей доброжелательности, я не мог понять.

— Вы неправильно проинформированы, — только и смог я сказать, ибо ничего другого не пришло мне в голову.

— Речь не только об этом, не только о выборе компании, речь о том, что вы злоупотребили нашим доверием и теперь другим рассказываете о нас разные небылицы. Жить среди людей, которые открыли вам не только двери своих домов, но и свои сердца, да-да, не усмехайтесь, пожалуйста, свои сердца. И после этого так подло их предать — это… это, говоря прямо, есть не что иное, как презренное человеческое ничтожество.

Буссолин оставался самим собой, Буссолин был рыцарем, Буссолин, как она как-то сказала, был необыкновенно благородным человеком. И говорил он с пафосом и достоинством.

Я не знал, что ему ответить. Но тут вмешался тондихтер.

— Извините, господни Валентан, только господин Эрдман ничего мне не говорил. Мы беседуем о музыке и о родине.

Обнаружилось, что тондихтер вполне прилично говорит по-словенски.

— Я не с вами говорю, — сказал Буссолин вежливым, но непреклонным тоном. — То, что я сказал, я сказал господину Эрдману.

— Однако господин Эрдман находится в моей компании!

— Разве не вы меня пригласили, — обернулся ко мне Буссолин. — Вы мне помахали или не вы?

Оба были рассержены и тем не менее, сохраняя полнейшую корректность, с достоинством отвечали друг другу. Наконец Буссолин откинулся назад и оглядел тондихтера внимательным взглядом.

— Что касается вас, то вы с вашей брахикефальной головой представляете для меня пустое место.

— С какой головой? — спросил я.

— Брахикефальной! — сказал Буссолин.

— Это уже оскорбление! — закричал тондихтер, и голос его стал неузнаваем. — Это очередная провокация, — кричал он, — это оскорбление личного достоинства! Человек даже в кафе не может посидеть, чтобы ему не плюнули в душу!

— Я не собираюсь тратить слова на этого представителя высшей расы, — сказал Буссолин прерывающимся голосом, — но вам я обязан высказать все. Вы сделали Маргариту несчастной, потом вы ее предали и, наконец, предали всех нас. Вы низкий и подлый человек. Вы аферист и лгун. Я не верю ни одному вашему слову. Ваше место там, — у него дрожала рука, когда он указывал в направлении Лента, — там, в этих грязных кабаках.

Он бросил деньги на стол и решительным шагом вышел из кафе. Красивую речь произнес, полную рыцарского достоинства. Как корректно и вежливо мне все высказал. Кажется, был способен влепить мне пощечину, выплеснуть коньяк тондихтеру в лицо. Мог бы даже плюнуть мне в рожу, коль скоро я такой подлец, как он тут изображал. Все оборачивались на нас. Тондихтер трясся от ярости.

— Теперь вы убедились, что это за люди. Шовинисты. Подлые душонки. Лавочники. Мразь.

И для такой мрази он красит небо в зеленый цвет.

Вот как получилось, что за вечер я не только выпил приличную дозу коньяка, но и превратился в подлеца, афериста, лгуна и предателя. Правда, зато я узнал о новой расовой теории. О теории господина доктора Вайнерта, знаменитого антрополога, которую тондихтер мне так подробно изложил. Он попросил у официанта бечевку и измерил мою голову. Что-то подсчитывал. Кивал.

— Ну что же, не так уж и плохо, — закончил он свои подсчеты. — Я полагаю, вы мезокефал.

Потом обвил бечевку вокруг своей головы. Он был яйцеголовым, а это означало, что его голова была носительницей высших культурных ценностей. Моя мезокефальная голова не слишком все это понимала.

— А что, если человек водяноголовый, что, если он Wasserkopf[34]?

Тондихтер будто бы не расслышал вопроса. Его долихокефальная голова клонилась вниз. Признаться, и моя мезокефальная голова гудела от коньяка и выразительной Буссолиновой речи. Речь была краткая и волнующая. Когда я ее как следует осознаю, я, наверное, сжалюсь над собой и пойду туда, куда он указал, туда, где мое настоящее место.

Там, внизу, где было мое настоящее место, я невольно мысленно измерял череп Главины. Это был ярко выраженный широкоголовец. Тут уж ничем нельзя было помочь. Главина опять буйствовал. А Федятин блаженно улыбался, глаза его горячечно блестели. Главина бушевал, потому что женщина, от которой он только что вернулся, не моется. Никто от нее не требует, чтобы она купалась в пенящейся ванне, как эти бабы из твоей компании, орал он на меня, будто это я был виноват в том, что его подружка не блюдет чистоты. Я настолько уже привык к его крику, что не обращал никакого внимания, знал, что этот добродушный человек кричит просто так, чтобы выкричать свою кровь, которая бурлит под натянутой кожей. Это хорошо видно на щеках, где лезвие всегда оставляет красные ссадины.

— Почему она должна смердеть чужим мужиком? — добавил он и влил в себя стакан вонючего самогона. — Как гнилая рыба. Гнилая морская рыба. — За соседними столиками засмеялись, но Главина, набычившись, так посмотрел вокруг, что смех сразу утих. Этим своим взглядом, который обрывает любой смех, он блуждал по залу, пока наконец его глаза не остановились на мне.

— Почему не бреешься? — спросил он. Я пожал плечами. Он провел обратной стороной ладони по щеке и проговорил — Человек должен быть выбрит, как в армии. Даже если у него нет денег. Умыт и выбрит.

Я кивнул. Последнее время окружающие все больше недовольны мной. Недовольны моей бородой, моей одеждой, моей мезокефальной головой, моим поведением, хорошо хоть, что у меня есть еще поэтическая душа, которую так прекрасно чувствует тондихтер.

В этот вечер Главина был действительно недоволен мной. Этот человек мне симпатизирует, всякий раз радуется, когда я здесь появляюсь, любит поговорить со мной о мировых проблемах, хотя иногда посматривает на меня чуть свысока. А может, в нем просто переизбыток крови и энергии, и он недоволен не мной, а собой. Пожелал узнать, насколько я силен. Предложил помериться силой и поставил локоть на стол. Мне совсем не хотелось: это кабацкое панибратство заходит слишком далеко. Хоть мое место и здесь, тем не менее… Он обиделся. Если я слабак, то он-то очень силен. Хотел мне это доказать. Присел на корточки рядом с моим стулом и ребром ладони ударил себя по затылку. Федятин захохотал, за соседним столиком начали приподниматься. Я не сразу понял, чего он хочет, хотя было ясно, что начинается представление, тут хорошо известное. Он опять стукнул себя по обритому бычьему затылку, и какой-то мужчина показал мне, каким образом я должен сесть ему на шею. Тогда я встал и уселся на него. Он раскинул руки, в зале наступила тишина. Он заворочался и засопел подо мной. Потом стал подниматься, медленно-медленно. Я чувствовал, как напрягаются мышцы. Привстав, он чуть было не потерял равновесие, и я вынужден был схватиться за его короткие густые волосы. Он поднимался все быстрее и быстрее и наконец рванулся всем телом вверх. Я не из легких, и поднять меня требовало немалых усилий. Я почти врезался головой в потолок, раздались крики восторженного одобрения. Руки его были все еще раскинуты, он сделал несколько шагов, я закачался, будто огромный куль. Потом он медленно опустил меня вниз и потрепал по плечу. Его лицо сделалось совершенно багровым. Теперь на нем не было видно ссадин и порезов, ибо кровь прилила к голове, даже глаза налились кровью.