Юлий Крелин - Заявление Страница 25

У меня сейчас тоже студент есть из нашего педагогического института, только на физмате учится. Они все там такие умные, приедешь — познакомлю. Он тебе, наверное, понравится. Ты, может, сейчас привыкла к взрослым? Мы с ним на лыжах катаемся. Помнишь, как мы ходили на каток, а сейчас не ходим.

Твоих родителей я тоже давно не видела и ничего про них не слыхала. Моего парня зовут Слава. Вячеслав. Нравится?

Жду тебя очень и сколько тебе расскажу про все!

А писать не получается. Мало практики для писем. Я тебя целую. Поправляйся быстрей.

Твоя Алена.

Тит довез Галю до вокзала и уехал по своим делам.

Какой-то камень повис у нее на душе, и в ожидании поезда она стала слоняться по вокзалу, пытаясь разобраться в своих ощущениях, понять их. Много за последнее время легло камней в ее душу. Все было зыбко, неопределенно, на уровне «-то, — либо, — нибудь». И все же сейчас обозначилась новая тяжесть, которую и старалась Галя постичь. Сейчас, сегодня появилось что-то новое, что-то конкретное, определенное. Но что? Несколько притихла следственная эпопея — один раз вызвали Вадима и с тех пор никого — молчат. И у них все молчали, старались молчать, поверхностное бурление чуть поутихло, хотя все понимали, что тишь эта до следующего вызова кого-нибудь в прокуратуру. Но словесное забвение, пусть пока еще кратковременное, все ж создавало иллюзию вдруг наступившего благополучия. И от этого кажущегося благополучия судебный камень становился чуть-чуть, на самую малость, самую чуточку полегче и чуть-чуть, на самую малость приподымался со дна ее души.

Нет — не этот камень. Сегодняшний камень лег и лежит прочно. Прочно и непонятно.

Галя стала вспоминать весь день заново. И вдруг поняла, нашла камень, нашла новый навалившийся груз. Показалось ей, что нашла.

Утром сегодня Галя пришла на работу, пошла в свои палаты и вдруг на столе у сестры увидела письмо, пришедшее на имя Марины. И как валом окатило ее снова. Не следствие, не прокуратура обрушили тотчас на нее свои потоки, а само событие, смерть Марины, вновь со всей силой всплыло и окружило ее почти вещественно. И снова она увидела перед собой девочку, стать ее, глаза, волосы, родителей ее. Она отчетливо, будто въявь, увидела ее на перевязках, увидела ее раны. Собственным телом ощутила ее терпеливость, выносливость.

Галина Васильевна взяла письмо, чтобы закинуть куда-нибудь подальше, в ящик рабочего стола, в глубину, на дно, — некому читать, и родителям нечего отсылать, нечего душу травить. Но вдруг там что-то важное… И она решила, что до дна должна испить чашу сию и прочесть письмо, хотя почему письмо к Марине должно быть содержимым чаши сей, объяснить, наверное, нельзя, да и не надо. Она разумно решила, что коль скоро адресата не существует, то и нет ничего безнравственного в том, что письмо будет прочтено ею. Тем более что Галина Васильевна отнеслась к прочтению Марининого письма как к епитимье. В конце концов, публикуют же переписку умерших и при этом не обсуждают, нравственно ли читать то, что предназначено иным, покуда живым еще, окружающим.

«Глупое умствование», — решила она и прочла письмо.

А там ничего. Пустое письмо подруги, коряво написанное, ни о чем. Все письмо направлено в жизнь, в ближайшее будущее. Письмо о молодости к молодости.

А все уже в прошлом. Лишь новая волна тоски прокатилась в душе Галины Васильевны.

Это! Это новая тяжесть свалилась на Галю!.. Иль обновилась старая!

Нет. Не этот камень повис сейчас, только что, на шее у нее. Что-то еще.

Галя еще раз посмотрела на вокзальное информационное табло, где по-прежнему сообщалось об опоздании поезда на сорок минут. Еще двадцать минут.

И эта история с Титом.

Галя даже со слов своих приятельниц, даже понаслышке, никогда не относилась легко к таким приключениям. Она и не гордилась по-чистоплюйски своим отношением к подобным искривлениям скучной равномерности, она и не осуждала других. Просто она была такая. Как видно, думала, что такая. Вот и попала в положение, при котором не знаешь, как себя вести, чувствуешь себя преступницей, хотя никакой гадости не позволяла и никакой радости пока не получала. Впрочем, радость была — радость прекрасного человеческого общения.

Все так по-человечески, а не хорошо.

Предательство? Нет, не чувствовала она себя предателем.

«Обман. Жизнь в обмане, в фальши, жизнь без чувства собственного достоинства. Что-то надо скрывать, недоговаривать, придумывать, умалчивать. Думаешь одно, хочешь сказать другое — говоришь совсем иное. И уже не понимаешь, где в твоей душе дно, а где поверхность. Постепенно прекращаешь понимать, как оно есть на самом деле. Все время надо держать в голове то, что лучше забыть. Надо свою память загружать мусором. Даже не мусор — несуществующая пыль, видимая только в луче света; а надо помнить, чтоб не запутаться, чтоб всегда говорить одинаково. Нет, в этом месте всегда так, а в этом месте — всегда наоборот. И в результате основное ощущение: унижение. Унижаешь себя и неминуемо унижаешь всех вокруг. Такова природа унижений. Такова природа человека — очень не любит человек быть хуже других, так хочется всех вокруг подравнять, коль сам опустился. И в результате вспышка, срыв, хамство, постоянный невроз…»

Про что это все?.. Запуталась.

Да, не этот камень возмутил только что круги на поверхности ее души и улегся там на дне.

До прихода поезда оставалось еще десять минут. Пора, пожалуй, двигаться к платформе.

И тут Галя увидела их, идущих по залу и с растерянностью озирающихся — мама же должна быть. Не может мама не прийти. Такого никогда не было.

Галя бросилась к ним.

— Андрюша! Володя! Поезда же еще нет.

И вдруг как осветило внутри: новая тяжесть стала ясной и понятной:

«Нехорошо. Боже, как нехорошо. Нехорошо, что встречать Володю и Андрея привез Тит. И в этом тоже унижение. Для всех унижение. Зачем я это? Их вот унизила — чужой мужик привез встречать. Его унизила — привез меня встречать других, которые преграда для него. Себя унизила сплошным обманом. И в результате поезд прозевала. Так и должно, наверное, быть…»

Так часто бывает — совсем маленькая капелька сразу и резко превышает возможности большого ведра.

Галя подбежала к ним в растерянности.

А растерянность-то отчего? От всего, наверное.

И снова посмотрела на табло: до прихода поезда оставалось пять минут.

— Вы что же, не на поезде? — Галя слишком бурно обнимала и целовала сына и при этом показывала мужу рукой на табло.

— Почему? На поезде, — Владимир Павлович посмотрел на табло и рассмеялся. — Век электроники.

— Что, что? — Андрей увидел и понял, почему смеялся отец, почему запуталась мать. — Электроника! — он искренне и бурно, по-детски засмеялся.

Все смеялись. Смех — прекрасная ширма.

Галя упорно и настойчиво продолжала обнимать Андрея и, по-видимому, просто не знала, как перейти к встрече с Володей. И затянула. И совсем уже не знала, как вести себя дальше. Бывает иногда на собраниях, когда предлагают почтить память вставанием — стоит чуть задержаться с предложением снова сесть, и сразу возникает неловкость. И в этой встрече возникла неловкость. Особенно для Гали — она-то знала истинную причину. Мужчины же были чисты — они и не заметили неловкости. А затем проблема смены материнских объятий на объятия любящей жены снялась сама собой, благодаря обычной спасительной деликатной детской бестактности: Андрей стал теребить мать и, не дав ей толком поздороваться с отцом, засыпал ее лавинным обвалом восторженных рассказов о своих горных подвигах. Отец иронически похмыкивал, комментировал. Галя внимательно слушала и думала, что напрасно она приехала на вокзал с Титом; а потом, продолжая так же внимательно слушать и задавая якобы восторженные вопросы, спасительно стала думать, почему же Володя, знавший об их больничной трагедии, обо всех переживаниях, связанных с девочкой, даже больше, чем было на самом деле, почему же Володя не спрашивает об этом главном событии.

И он не спросил, и она не сказала, и зрела праведная обида в душе ее, понемногу растворяя лежащий на дне последний сегодняшний камень.

Он, как говорится, подставил — она, механически, еще не думая, внутри, тихо воспользовалась. Появился повод обидеться — она чуть уменьшила свою вину.

Солнечный луч пробивался сквозь плотную штору на окне. В ординаторской неожиданно повесили новые тяжелые портьеры. Откуда и почему они вдруг появились в больнице? Может быть, в конце года оставались какие-нибудь неиспользованные деньги? А может, и не поэтому, но в хирургическом отделении, где так боятся лишней пыли, появились эти собиратели, конденсаторы, накопители и хранители пыли из красивой плотной ткани. Впрочем, если учесть больничный дефицит на санитарок — уборщиц, то, может, лучше пыль, лежащая на шторах, чем парящая в воздухе.