Вера Чайковская - Мания встречи (сборник) Страница 25

Она ухватила его за рукав шинели, и он какое-то время постоял возле этой смешной, злой и красивой дамочки, похожей на иностранку или на злую волшебницу.

…Все. С ними все. И с ним, Одей, тоже все. Едва ли Фира ему напишет! Забудет адрес. Вообще едва ли. У него теперь окончательно никого нет. Тут Одя внезапно подумал об Учителе. У того ведь тоже теперь никого нет – ни друга, ни любимой женщины. Это Фира, Фира забрала рукопись у Либмана и отдала ее Сиринову. Тот ее попросил. На самом деле это был предлог для их новой встречи. Через ее «никогда». И Учитель сразу все потерял. Кто выиграл в результате всех этих обстоятельств, так это Петя Акинфеев и Фонд Галагана. Рукопись Сиринова таки сгорела в случайном пожаре. Случайном? Высшие силы, видимо, давно задумали этот пожар, чтобы накрепко соединить двоих строптивцев.

Да, а Учитель Оди потерял, пожалуй, больше всех. Сейчас он наверняка захочет «свернуть небесный свод», как делал это на Фириной картинке, одной из двух уцелевших. Захочет прикрыть лавочку.

Одя рванулся было к Учителю. Но нужно было доделать дела – выполнить задание Сиринова. Он подошел к Кларе, все еще сидевшей на табуретке и пудрившей нос. Он не хотел называть ее по имени и решил не обращаться никак.

– Сиринов мне велел передать, что не претендует на имущество!

– А книги? – вскрикнула Клара. – Загромоздил квартиру книгами. Пусть забирает, или я их выкину!

И рассмеялась – или тому, что он ей все оставляет, или тому, что ей предстоит выбросить его книги (едва ли он их заберет!), Одя так и не понял.

– Поймайте мне такси! – это было сказано другим тоном, холодным и безличным, точно Одя был ее слугой. – Еду за багажом в гостиницу и потом в аэропорт. Один билет надо сдать. Он еще оплатит мне моральный ущерб. Дурная страна, безумные люди! Зачем я здесь?

Одя поймал такси и усадил в него собравшуюся, в роскошных мехах Клару, которая копила силы для новых приключений на житейском и женском поприще. А это, кажется, было исчерпано. Одя Кларе не подошел даже в роли Иосифа. Она его просто проигнорировала. Усевшись в такси, она с ним не попрощалась, не поблагодарила за хлопоты, он был для нее теперь «табуреткой», которую она отпихнула ногой, вставая, и сделала это не по злобе, а по невниманию и равнодушию.

Одя все же пробормотал:

– Прощайте!

Но ответа не последовало.

Была поздняя непроглядная ночь, когда измученный Одя добрался до дома Учителя. Однако окошко Ксан Ксаныча – одно из двух во всем доме – еще светилось. Он не спал.

Одя не стал даже размышлять на тему, прилично или нет заявляться к Учителю в столь поздний час. Он был полон решимости и позвонил бы в дверь, даже если бы окошко не светилось. Его неудержимо влекло к завершению, к исчерпанию сюжета – сюжета его взаимоотношений с несколькими важными для него людьми, сюжета поисков тепла и участия, сюжета всей его жизни.

Вот сейчас Учитель скажет:

– Володя, хотите уйти вместе со мной?

И он тотчас согласится.

Сюжет их жизни завершен. Любовь, столь ценимая и им, и Учителем, – навсегда потеряна. Впереди – мрак, такой же, как эта ночь. Учитель прожил тысячи жизней, он понял язык травы и букашек, грозовых раскатов в летние сумерки и соловьиного цоканья в березовой роще. Он пережил ужасы войн и природных катастроф, истребление целых народов и случайную смерть подростка, пораженного молнией, он впитал все миазмы ненависти во время терактов, все отчаяние самоубийц, все бесплодные муки отвергнутых влюбленных… Он все это понял, прочувствовал, пропустил через себя. (Во всяком случае, воображению Оди так представлялось.) Вот сейчас он увидит яростного Бога, которому вся эта кутерьма безмерно надоела, все опостылело, как и ему, Оде. Только бы Учитель не отказал ему в возможности уйти с ним вместе. Только бы…

Одя позвонил. В тишине спящего дома, спящей предвесенней Москвы звонок прозвучал, как колокол, как набат. И Учитель открыл почти тотчас, словно ждал этого звонка, ждал Одиного прихода.

– А, Володя… – пробормотал он, запахивая коричневый плюшевый халат. – Вы ловите мысли? Я про вас только что думал. Зря я на вас тогда накричал. Вы… Вы… Как бы это? Вы – простодушный. А вовсе не злокозненный, как мне поначалу показалось. Ничего заранее не продумываете, а тем более не подстраиваете. Верно?

Одя так разволновался, что не мог ответить. Промолчал.

– Проходите, дружок! Какой вы промокший, встрепанный.

Учитель попытался улыбнуться, но у него не очень получилось. Одя, дрожа всем телом, вошел.

– Пойдемте-ка на кухню. Чай будем пить. Вон как вы замерзли – зубами стучите. Вам, кажется, тоже не спится?

– Мне… Я… – забормотал Одя, глотая внезапные слезы. – Вы не сердитесь? Простили?

– Э, ладно. Что вы как барышня!

Учитель поставил перед Одей большущую фарфоровую кружку с красной розочкой на боку.

– Давайте лучше выпьем крепкого цейлонского чая с хлебом. Есть колбаса. И по стопочке, чтобы не простудились, а? Как полагается мужчинам. Что вы так раскисли, дружок? Ничего. Всякое бывает. Мы же с вами мужчины, Володя. Мы – крепкие мужики. Нас так просто не возьмешь. – Учитель вдруг задумался и замолчал.

– Да, да, правда, – всхлипывал Одя, похрустывая сухариком из тарелки на кухонном столе.

Ксан Ксаныч отрезал ему огромный кусок докторской колбасы, положил его на горбушку белого хлеба. Нашелся и соленый огурчик. Ел он сегодня или не ел? А вот Учитель его обогрел и накормил.

Они чокнулись и выпили красного вина. Тоста не говорили.

– Оставлю вас сегодня у себя, – бурчал Учитель. – Что вам по ночам шастать? А у меня есть комнатка для гостей. Приходите, когда вздумается. Буду рад. Да, все хочу спросить: как вас покороче зовут? Влад? Вова?

– Я – Одя.

Впервые Одя произнес свое тайное имя.

Учитель кивнул.

– Хорошо. Симпатично.

Они пили чай и молчали. Было нечто гораздо более важное и значительное, о чем они не говорили, но что оба чувствовали и что их тайно сближало…

Прибалтийские сны

Ларисе

Ольга с отвращением выключила телевизор. И что происходит в мире? В какой точке пространства ни окажись, везде показывают одно и то же. Члены парламента, взрослые серьезные дяди, – то белые, то черные, то серо-буро-малиновые – ожесточенно тузят друг друга.

Вот и на спокойном прибалтийском курорте экран показывает все те же сцены человеческого безумия, происходящие в этой стране. Не так-то она, видимо, спокойна, как кажется из курортного уголка.

Шарик накаляется – это точно. Ольга по себе чувствовала, что какие-то скрытые энергии начинают прорываться. Выплескиваются наружу. Последний ее живописный цикл…

Она и сама не понимала, как это на нее накатило. Писала залпом, без остановки, словно считывая какие-то давние смутные видения.

Пророки, сивиллы, гадалки. Люди вещих снов, ощущающие веяния судьбы.

Какой-то всплеск неконтролируемых, смутных, но невероятно мощных сил. Да ведь никогда она ни одной сивиллы или пророка не видела. Вспоминались только работы Александра Иванова и Врубеля. Но это ведь не живые, непосредственные впечатления! А ей хотелось, чтобы это обжигало узнаваемостью. Вот она и придала сивиллам и пророкам черты своих немногочисленных родственников, годами сохранявшиеся в ее памяти. Все они, эти родственники, в основном тетушки и дяди со стороны отца, из Харькова, Гомеля, Полтавы, давно уже умерли, а их дети уехали в Израиль или Америку. Это были тишайшие люди, с тихими голосами и неяркими лицами. В детстве они ее часто раздражали. Тетушки, приезжая в гости, шумно восторгались ее «ангельской внешностью» и без конца целовали, что очень ей не нравилось. Глупенькие, добренькие, старенькие тетушки! Большой вальяжный дядя из Гомеля называл ее зайчиком и умилялся ее сходству с отцом.

Ольга героизировала их черты, давала их в ореоле страдания и тайны. Ведь она и в самом деле почти ничего о них не знала. А то, что знала, поражало: как эти тихие люди смогли пережить такое? У вальяжного дяди, пока он сражался на фронте, немцы убили всех родных. У тетушки, бежавшей из Харькова с двумя детьми-подростками, дети погибли от голода. Другая тетушка ездила на фронте за своим мужем – начальником госпиталя, а после войны долгие годы за ним, безнадежно больным, ухаживала… Их простые, суровые, словно высеченные из камня черты можно было угадать в ее сивиллах и пророках.

Черный и золотисто-огненный боролись на этих ее холстах. Семитский тип боролся со славянским. Причем семитский явно побеждал, как победил он и в Ольгиной внешности. Евреем у нее был только отец. Но, взглянув на нее, никто не сомневался, что она еврейка.

Вид был вполне библейский, и с годами яркость ее облика не блекла, а напротив – раскрывалась и утончалась. Волосы сильнее курчавились, глаза разгорались фаюмским огнем, походка становилась все стремительнее. Ольга, дожив до весьма зрелых лет, все еще не вполне определилась ни во внешности, ни в творчестве. Она ждала от себя чудес.