Борис Алмазов - Охваченные членством Страница 25

До революций в подобных случаях была судебная формулировка: «подвергнуть церковному покаянию», то есть оставить на волю божью.

И в советское время дело об убийстве осталось незавершенным, поскольку, с точки зрения закона, завершено оно быть не может. А в шестидесятые годы, вопреки нашим нынешним представлениям, в серьезных делах, таких как убийство, закон соблюдался неукоснительно.

Пластун

До войны город Зеленогорск назывался Териоки и считался территорией Финляндии. Мы же, советские люди, со своей стороны, считали эту «исконно русскую» землю незаконно отторженной финнами, поскольку, хотя тут финны и проживали прежде, все же это — бывшая территория Российской империи. Но, с другой стороны, тогда и Гельсингфорс, он же Хельсинки, — территория Российской империи.

В данном случае меня эта историческая часть дела не интересует. Я собираюсь рассказать о другом.

В шестидесятые годы на территорию Карельского перешейка, впервые после войны, стали приезжать финские туристы. Туристы приезжали на фундаменты своих хуторов, фотографировались, плакали и пили водку до потери пульса. Потому как в Финляндии тогда соблюдался сухой закон. Финнов как бревна грузили в международные автобусы, а пограничники с каменными лицами при автоматах и собаках на глазах у рыдающих финнов выливали водку, прихваченную туристами, из бутылок в люк канализации. Правда, говорят, там, в люке, у пограничников находилась хитро закрепленная емкость, куда и попадала реквизированная водка. Не пропадать же добру! У какого русского, тем более солдата, поднимется рука водку в канализацию вылить!

Финнов заграничных мы раньше не видели и, поскольку их совершенно не боялись и чувствовали себя победителями, финнам сочувствовали и даже жалели их. Но финский акцент нас очень веселил. Народ вовсю подражал финскому акценту и сильно в этом деле поднаторел. А в остальном финны — как мы, такие же белые и голубоглазые, как и ленинградцы, понастроившие дач в районе Зеленогорска. В частности, один из моих приятелей, по кличке Салат, научился дурить швейцаров, когда ходил в рестораны, минуя очереди, потому как ловко выдавал себя за финна, за иностранца. «Скасытте поса-а-луй-ста... Спасиппо...» и т. д. Дело нехитрое. Понаслушались, как финны по-русски говорят, — теперь хоть кто за финна сойдет. На вид-то не отличить, кто русский, кто финн.

И вот в районе примерно станции Репино (бывшая Куоккала), в канаве около вокзала, просыпается некий советянин. Вероятно, приезжал к друзьям на дачу и так там на стакан присел, что в электричку не погрузился, а залег в канаву. Здесь в холодке проспался, но так как принял дозу значительную, проснувшись, прочухался не вполне. А чуть продрав глаза и приподнявшись на карачки, увидел мужика в штанах на подтяжках и в шляпе, косившего в канаве траву.

— Э... Мил человек...— а с похмела язык ворочается с трудом, — скаж палста... Где это я?

— Этто, — говорит мужик, — этто... Финлянтия. Тр-р-растуйтте. Топрый утра!

— Мать честна! — Тут этот, что на карачках стоит, понимает весь ужас своего положения и больше с карачек уже вставать не пытается. Наоборот, падает на брюхо и норовит сообразить, как он в Финляндию-то попал и что ж теперь ему за это будет...

Ничего вспомнить не может, но решает твердо во что бы то ни стало вернуться на Родину.

— Мил человек, — спрашивает он косаря, — а граница далеко?

— Нет... — говорит раздумчиво и почти по-фински косарь, — относииттэльно не талекко...

—А, к примеру, где?

— Этто та-ам! — И показывает на север.

Чистая правда — до советско-финской границы

тут километров семьдесят. Правда, Зеленогорск расположен как раз по дороге. И никак его не миновать. Может, финн сказал бы и об этом, но не успел. Или, может, словарного запаса у него маловато — не выразить мысль! И вообще, финны, они медлительные. Говорят медленно.

Мужик в канаве соображает быстро и решает во что бы то ни стало уползти на родную землю.

Повернул носом на север и по канаве пополз. Говорят, километра три прополз, пока ему детский садик на прогулке не попался. Дети его окружили, стали на него пальчиками показывать, поскольку он выглядел — мама не горюй! И друг дружке объяснили, что «дядя упал».Тут только наш пластун и сообразил, что, если дети русские, значит, он не по территории сопредельного государства, а по своему Отечеству ползет.

Назад три километра он как спринтер бежал, даром что и из сил выбился, пока полз. Тут у него второе дыхание, можно сказать, открылось — уж больно хотелось этому «финну» морду набить. Но, конечно, «финна» уже и след простыл.

А с другой стороны, финн-то мог быть и настоящий! И наш — советский! Он ведь все точно сказал — и что граница недалеко, и в той она стороне. Это точно. И про то, что это территория бывшей Финляндии, — тоже правда. Одно внушает подозрение — а откуда тут финну взяться! Если они здесь только до войны жили. В социалистические шестидесятые тут никаких финнов в наличии не имелось. Скорее всего, это такой же финн был, как наш алкаш — перебежчик. Зато теперь туристам показывают канаву, где этот мужик полз. Для наглядности: как мы в шестидесятые годы сильно Родину любили и не желали ее покидать ни в каком состоянии.

Салат

Салат был типичным городским персонажем конца шестидесятых — начала семидесятых годов. Свою кликуху он получил от официантов, поскольку почти каждый вечер появлялся в немногочисленных тогда ресторанах и кафе. Занимал столик и на вопрос официанта: «Что будете заказывать?» традиционно отвечал: «Ну, так... Что-нибудь... Принесите пока какой-нибудь салат...» Шустро шел танцевать и вскоре уходил с очередной женщиной, оставив на столике двадцать копеек. Более получаса он не задерживался. И официанты, увидев его, перемигивались — «Салат пришел» и даже гордились тем, с какой скоростью он «снимал грелок и мочалок».

Знакомство с женщинами было единственной его жизненной целью. Обычно в понедельник он появлялся перед проходной завода «Красный треугольник» или «Красная нить», где по преимуществу работали молодые незамужние женщины, когда они шли со смены. С невероятной скоростью он заводил новое знакомство и с очередной «мочалкой» или «грелкой» шел не в ресторан, не в кино, а в зоопарк, где подводил свою новую знакомую к клетке с обезьянами. И по реакции ее на обезьяний половой акт предугадывал — уложит он ее в среду или в субботу в койку или будет «пролет». Такое тоже случалось, и Салат стоически шел в свой НИИ, где служил «эмэнэсом», с подбитым глазом или расцарапанной, но очень индифферентной рожей.

Занималась заря сексуальной революции, и Салат встречал ее в полном расцвете сил. Как говорится, «в самом прыску и всегда на вздрыге». Его половой активности сильно способствовала кооперативная однокомнатная квартира — редкость по тем временам, — единственным обладателем которой он был.

Иногда Салат попадал в гости, где вел себя поначалу очень скромно, вполне в стиле «физиков и лириков» тех лет. Но сексуальная озабоченность придавала ему особую деловитость. Громким шепотом, каким обычно спрашивают «где тут у вас туалет?», он взывал: «Кто хозяин? Хозяин кто? Можно вас на минуточку? » И, отведя хозяина в сторону, торопливо спрашивал:

— Кто здесь с кем? В смысле: кто здесь кого? Ну, чтобы не было скандала!

Когда же объекта для охоты не обнаруживалось, Салат с коротким горестным вздохом приступал к еде и выпивке. Если до него доходила очередь говорить, тост его бывал лапидарен и традиционен:

— Пусть мое посещение будет последним, незабываемым несчастьем в вашем доме.

И все смеялись, принимая это за изысканную шутку, а это была чистая правда и категорическое предупреждение! Салат напивался с космической скоростью. С той же скоростью из тихого «эмэнэса» с очечками на фигушке носа он превращался в необузданную разрушительную стихию. Из рук у него падала и разбивалась посуда, под ним ломались стулья и наконец вокруг него стремительно закипала драка. Она, как правило, не ограничивалась избиением Салата, но с неожиданной яростью охватывала широкие массы приглашенных и хозяев. Они вскоре совершенно отвлекались от Салата как от первопричины скандала и разносили в квартире все.

Время от времени с лестничной площадки в квартиру врывался расхристанный Салат с криком:

— Я ухожу по-английски! — и скрывался, только получив очередную порцию по роже.

Салата потом действительно долго вспоминали как большое несчастье.

Фауст

Одно из самых тяжких испытаний, что может от рождения достаться мужчине, — безграничная материнская любовь. Нет, отсутствие материнской любви — гроб! Это еще античные греки заметили. Это они же заявили, что «мужчина, не знавший материнской любви, недостоин ложа богини». Но плохо, когда она безграничная... Есть стойкая генерация мужчин, раздавленных материнской любовью. Как правило, это единственные сыновья из неполных интеллигентных семей. Сыновья так называемых матерей-одиночек. «Маменькины сынки». Я тоже — «маменькин сынок» и на своей судьбе испытал, каким прессом давит материнская любовь и каких стоит усилий и страданий, чтобы вырваться из-под катка этой всепоглощающей благороднейшей и прекраснейшей любви, что, как правило, калечит жизнь мужчине, даже если мать понимает, что губит своего ребенка. Это она умом понимает, а сердце, сконцентрированное на нем одном, в котором и муж, и сын, и брат, и отец в едином лице... Не дай-то господи! А жалко-то как! Мать-то! Особенно когда она понимает, что заедает сыну жизнь, и начинает «приносить себя в жертву». Собственно, ведь то, что у большинства моих сверстников отцы полегли на фронте, сделало жертвами не только их матерей — наших бабушек, не только наших матерей — их жен, но и нас... И это не только трагедия сиротства! Вернее, в трагедии сиротства есть и еще одна грань — безграничная, она же безумная, материнская любовь!