Сэм Хайес - Моя чужая дочь Страница 25

— Правда? — Она запивает вопрос вторым глотком чая.

Следующие сорок минут я описываю Саре ее достоинства, советую, как справляться с нападками отца, как обходиться с возлюбленным, как правильно дышать во время родов. За все это время я ни разу не обратилась к картам, но чувствую себя стопроцентной мошенницей, гораздо большей, чем на самом деле. Гадание забыто. Мы с Сарой просто женщины — опытная и юная. Мать и дочь. Иначе я не нашла бы в себе сил удержаться. Я на коленях умоляла бы Сару отдать мне ее новорожденного ребенка.

Со слезами на глазах я попросила каждого жителя Великобритании о помощи. Я призналась в собственной глупости и непростительной халатности. Я заклинала матерей ни на секунду не оставлять детей без присмотра. Я описала Наташу вплоть до длины ее ноготков и оттенка бледно-розового язычка в молочных крапинках. Но я еще не закончила свою речь. Я объявила, что буду говорить с человеком, у которого сейчас моя дочь. Один на один. Глаза в глаза — через телекамеру.

Инспектор Ламли открыл рот, вскинул руку, ухватил меня за локоть. И передумал. Сделав шаг назад, застыл недвижимо надо мной: позволил мне высказаться, несмотря на загубленный труд специалистов, скомканной бумажкой белевший на полу. Инспектор Ламли доказал, что у него есть сердце.

Я устремила взгляд в самую глубь камеры и сделала глубокий вдох.

— Когда вы впервые прикоснулись к моей девочке — надеюсь, вы помните, что ее зовут Наташа Джейн Варни, — от нее наверняка немножко пахло мной. На костюмчике, быть может, остался запах стирального порошка, а распашонка впитала аромат моих духов. Знаете, что меня сейчас тревожит? Что Наташа пропахнет вами. Когда я снова обниму свою малышку, она будет пахнуть чужим человеком. А еще меня очень тревожит, что после вашего бегства я нашла пинетку Наташи, а значит, у моей девочки мерзнет ножка. И я боюсь, что, покормив Наташу, вы не будете держать ее вертикально, пока она отрыгнет. Впрочем…

До сих пор поверить не могу, что заставила себя рассмеяться.

— …Впрочем, возможно, вам и в голову не пришло ее кормить. Но все же… на всякий случай… Она ест шесть раз в сутки, но ей пока ничего не давали, кроме груди, так что с кормежкой из бутылочки у вас возникнут трудности. После еды Наташа любит, чтобы ее приложили к плечу и легонько похлопали по спинке. И она просто обожает, когда ее кладут на ноги и качают, напевая колыбельные. Только не забывайте при этом строить ей забавные рожицы. «Кач-кач-кач, мой малыш» — самая ее любимая песенка. От прогулок в коляске Наташа в восторге — полагаю, коляску-то вы купите? — но если на улице очень холодно, укутывайте ее в одеяльце потеплее, ладно? За ночь Наташа просыпается девять-десять раз. С самого рождения плохо спит. Точнее, плохо спит ночью, а днем как убитая, но вам-то днем надо переделать кучу дел, так что самому уснуть не удастся.

Чья-то ладонь легла на мою руку и поползла вверх.

— Можно вызвать детскую медсестру, но они не всегда приходят — слишком заняты.

Ладонь остановила движение, и пальцы впились в мое плечо, придавливая назад, к стулу. Не заметив, когда поднялась, я тем не менее не собиралась ни садиться, ни умолкать — только не теперь, когда меня наконец слушали!

— А если совершенно выбьетесь из сил — не отчаивайтесь. Просто оставьте малышку в машине и на минутку заскочите в магазин. — Я запнулась и подняла голову, чтобы удержать слезы в глазах. — Возможно, кто-нибудь ее украдет.

Что-то вязкое стало поперек горла, глушило слова, и сколько ни сглатывай, эту замазку не протолкнешь. А потом и слезы хлынули горячими струями. Фотографы впали в неистовство; под аккомпанемент вспышек и щелчков камер Энди обнял меня за талию.

— Прекрасно, мистер Варни. Поближе к жене!

И снова вспышки, вспышки — до черноты в глазах, испещренной миллиардами пронзительно-синих точек, словно я неслась сквозь вселенную.

Шум удалялся, комната погружалась в тишину. Я опустила веки и привалилась к Энди. Откуда-то издалека очень смутно доносились вопросы, на которые я не собиралась отвечать. Мой мир наполнился игристым блеском, — быть может, таким его видела Наташа в хрустальных искорках вертушки, которую я вешала над ее колыбелькой.

Безмолвие. Меня затягивало в звездную воронку, в самом центре которой — беспроглядность, и абсолютная пустота, и избавление от боли.

А затем посреди возникает Наташа — такая прелестная в своих кружевных одежках, она беззубо хихикает и ждет, ждет меня. Она не плачет, совсем нет. И, протянув руки к своей малышке, я молю ее меня простить.

Саре пора уходить, но ей не хочется, я вижу. Я выразительно поглядываю на часы и со звоном собираю пустые чашки на поднос. Мои обычные сигналы на Сару не действуют. А сказать ей без обиняков, что сеанс окончен, с тебя двадцать пять фунтов, мне недостает смелости. Она ведь не одна. Она с малышом, которого в этом мире не ждут.

— Клиентов у меня сегодня больше нет, так что можем просто поболтать, если не возражаешь.

Жаль ведь так и не узнать, что скрывает ее будущее. Или что скрывается за ее жаждой общения. Боюсь, правда, чувство вины, что меня гнетет, бросается в глаза Саре со слепящей назойливостью неоновой рекламы. Хотя мое предложение девочка принимает без колебаний:

— Ладно. Только не больше часа, потому что отец с братьями ужинают в шесть, а я еще ничего не приготовила.

Нотка безнадежности в ее голосе подсказывает, что Сара смирилась со своей участью. Она носит свою вину, как повседневное платье, — за то, что убила мать, придя в этот мир, за то, что опозорила семью внебрачным ребенком.

— А уроки тебе делать не нужно?

Я забираю поднос и кивком приглашаю Сару в кухню. Хорошее место для общения. Почему бы здесь всех клиентов не принимать? Сложив посуду от нашего чая в раковину, надеваю резиновые перчатки, а Сара, уже гораздо спокойнее, устраивается за кухонным столом.

— В учебе я не очень… Папа мне с детства обещал, что я выйду замуж за богатого человека и буду счастлива без всякой школы. — Сара скорчила гримасу — мол, если б знать, как все на самом деле сложится. — А теперь вот придется об экзаменах думать. Матери-одиночке ведь надо работать, правда?

Тонкие ее пальцы, ни на секунду не замирающие, мимолетно тронули живот, стянули полы просторной кофты. У меня перехватило дыхание — так захотелось тоже прикоснуться, еще раз ощутить твердую округлость, может быть, даже нащупать пятку или локоток.

— Только на работу меня теперь, наверное, не возьмут. И замуж… тоже. Что я буду делааааатъ?

Уронив голову на стол, укрывшись от меня и всего света темной завесой волос, Сара рыдает на протяжении двух часов. Я даю ей выплакаться, а потом умываю лавандовой водой, отпаиваю чаем и отправляю домой. Девочке стало лучше. Даже рассмеяться удалось, когда я уже в дверях наклоняюсь, чтобы поцеловать ее животик.

Глава XIII

Автострада М23 стояла. Сплошная лента из машин — будто разноцветные металлические стежки намертво прошили горячий гудрон шоссе. Роберт приподнялся за рулем, пытаясь высмотреть, что стряслось. Подумал, не закрыть ли крышу — слишком уж печет. Половина одиннадцатого, а жарило вовсю, доводя злость водителей до точки кипения. Легкий музыкальный фон резко сменился, и в мысли Роберта ворвалось объявление: движение по М23 в сторону юга перекрыто из-за аварии — самосвал вывалил груз на все три полосы.

Передняя машина проехала метра два. Лишь когда водитель сзади принялся сигналить, Роберт завел двигатель и сдвинулся на те же два метра. Ярость, знакомая всем, кому хоть раз повезло угодить в дорожную пробку, сегодня была для него слишком большой роскошью. Сегодня он не имел права ей поддаваться. Роберт достал карту. Пересечение дорог недалеко, можно попробовать свернуть, хотя и второстепенная дорога будет забита — отчаявшийся народ на колесах наверняка уже ринулся искать объезд.

Как только машина слева тронулась, Роберт вывернул руль и перебрался на соседнюю полосу. Игнорируя моргание фар сзади, он сам включил и дальний свет, и аварийные огни, сполз на обочину и двинулся к перекрестку. Он должен попасть в Брайтон, а значит, просто обязан как-то выбраться из пробки. Его нервной системе не выдержать больше ни секунды промедления. Обочина, конечно, предназначена для экстренных случаев, но у него как раз такой случай. Вопрос жизни и смерти. Роберт мчался спасать свою семью.

Обострившаяся сегодня интуиция подсказывала, что через Кроули не проедешь — час пик растянулся из-за пробки на шоссе. Приблизившись к перекрестку на опасной скорости, беспрерывно сигналя и с включенной аварийкой, он свернул на восток, затем на юг и, наконец, ведомый подсказками электронного навигатора, выбрался на благословенно пустую проселочную дорогу.

Через двадцать минут, проехав очередной шлагбаум, Роберт выключил двигатель. Заблудился окончательно. Со вздохом сдвинув солнечные очки на макушку, рукавом вытер пот со лба и откинул голову на сиденье. Чертово пекло, взвинтив нервы до предела, изрядно подточило решительный настрой, с которым он утром вышел из дома.