Паскаль Лене - Казанова. Последняя любовь Страница 25

Наконец-то ему удалось забыться сном, но тут как назло дверь распахнулась и на пороге показался Дюбуа: весь вне себя, негодующий, жестикулирующий, словно его сутана была объята пламенем, издающий невообразимые вопли. Глаза вращались с дикой скоростью, готовые выскочить из орбит, длинные руки молотили воздух, словно крылья мельницы. Новая жертва Несса[47] набросилась с ходу на Джакомо, схватила его за плечи и принялась душить в объятиях. Казанова никак не мог взять в толк, чего нужно падре, поминающему всех святых и корчащемуся, словно Дамиан на колесе[48].

— Да скажите вы наконец, чего вам надобно? — не выдержал Джакомо.

— Двадцать луидоров, иначе я наложу на себя руки.

— Обратитесь к г-же де Фонколомб, она наверняка даст столько за вашу жизнь.

— Она захочет знать, на что будут употреблены деньги, а я этого сказать не могу.

— Ну тогда выиграйте их у нее в карты!

— Смеетесь? Вижу, вы желаете моей смерти.

— Мне порядком поднадоела моя собственная, — проговорил Казанова, смягчившись и скорее для себя, чем для обезумевшего аббата, крутящегося и жужжащего в комнате не хуже мухи.

— Без этой суммы нам придется уйти пешком и просить милостыню, — рыдая, выдавил тот наконец.

— О ком это вы?

— О себе, увы! Ни о ком другом, ну и о Тонке, ангеле, на котором я хочу жениться.

— Но вы священнослужитель!

— Увезу ее в Женеву, там, говорят, священникам разрешено жениться, если они становятся кальвинистами.

После этого признания Дюбуа перестал вертеться, как уж на сковороде, и рухнул в кресло, запыхавшийся, похожий на автомат, у которого лопнула пружина. Сев на краю постели, Казанова минуту разглядывал его, не решаясь посмеяться над намерением этого беспутника в сутане и в то же время не находя ни единого довода против, поскольку его собственное ничтожество было ему немым укором.

— Но у меня нет двадцати цехинов, — вымолвил он наконец. — Я и сам гол как сокол.

— Умоляю, — настаивал тот, — неужели же вы не способны понять мою слабость?

— Отвяжитесь от меня! — вскипел наконец Казанова. — Вон! Иначе я вас задушу!

Отделавшись от нечестивца, он встал и привел себя в порядок: дальше откладывать было нельзя, нужно было предстать перед Генриеттой и ее жалостью. Любовь, пронесенная к нему через пять десятков лет, требовала полного откровения с его стороны: природа лишила его некоторых физических способностей, но не желаний. Точно так же она отняла у него зубы, но не аппетит. В своих собственных глазах он казался себе самым мерзким из существ, чем-то вроде трупа, в котором роятся похотливые мысли, разъедающие его внутренности. Эти мысли плохо сочетались с обыденной жизнью и предвещали лишь разложение его органов.

Ему вспомнилось, как тридцать четыре года назад к нему заявился его младший брат Гаэтано. Дело было в Генуе. Как и аббат Дюбуа, этот бездельник был священником, также хотел жениться на молодой и наивной девушке и также выпрашивал у него денег, чтобы добраться до Женевы.

Однако вряд ли жизнь станет повторяться: в своем беге к концу она не ходит по кругу, спеша исполнить свое единственное предназначение: вновь отправить нас в небытие, откуда она непонятно зачем и словно по недосмотру нас извлекла.

В те счастливые времена Казанова обладал и золотом, и мужской силой: он дал брату денег, а девушку оставил себе. Марколина была венецианкой. И они зажили втроем: он, Аннет, его тогдашняя любовница, и Марколина; была еще и племянница, помогавшая Аннет в служении Эросу. Более всего Джакомо услаждало зрелище свободной игры между женщинами, в которую он вносил и свою лепту, будучи способным за раз осчастливить трех нимф, лишь бы кровать была такой же необъятной, как его аппетиты.

Подобные воспоминания, увы, отныне доставляли ему лишь горечь и сожаления.

Одевшись, он сел за столик, на котором потухшая свеча в канделябре напоминала обглоданную кость. Потеки расплавленного и застывшего воска казались ему язвами и экземами, разъедающими члены стариков.

Он взялся за перо.

…Совершив со своей племянницей довольно долгую прогулку по морю на парусной лодке и насладившись одним из тех упоительных вечеров, которые выдаются, думается мне, лишь в Генуэзском заливе, когда на прозрачной, как зеркало, водной глади, посеребренной лунным светом, чувствуешь себя утопающим в запахах, которые зефир собирает на берегу с апельсиновых, лимонных деревьев, алоэ, гранатовых деревьев и жасмина, мы вернулись к себе, благоразумные, но настроенные весьма чувствительно. Поскольку я еще не осмеливался ничего ожидать от моей прекрасной подруги, но нуждался в развлечении, я спросил Аннет, где Венецианка. Она отвечала, что та рано легла, и я тихонько пробрался в ее комнату, не имея, однако ж, иного намерения, как посмотреть на нее спящую. Свет от канделябра разбудил ее, она увидела меня и нисколько не испугалась…

Джакомо выронил перо, чернилами залило последние строчки, но он не обратил на это внимания. Написанное им только что могло исчезнуть сразу же по написании, поскольку все, и счастье тоже, каким бы ярким оно ни было, проходит.

Несколько минут он сидел недвижно, словно уже лишился жизни или думал о своем неизбежном конце. Затем встал — ведь написано: Лазарь должен воскреснуть и ждать дня и часа, — добрел до окна и распахнул его. С запада надвигалась огромная серая туча, оттуда же доносились и раскаты грома.

Вскоре туча закрыла, словно саваном, весь небосвод, по которому в разных направлениях разбегались змейки молний.

В помрачении ума Джакомо воспринял это зрелище столь же естественно, как если бы небо ответило его собственным мыслям. И в тот миг ему не пришло в голову, что вселенная не страдает, не задается вопросами и иными мыслями, помимо наших, не населена.

Влекомый некой притягательной силой, подобной той, что несет нас к предмету вожделения, Казанова внезапно покинул свою спальню, спустился по парадной лестнице, в мгновение ока пересек террасу, возвышающуюся над парком, и двинулся вдоль большого водоема, затем побежал, издавая крики то ли отчаяния, то ли радости. Ветер нес его как соломинку, а дождь густым занавесом окружал его со всех сторон, превращая в призрак из серого дыма.

Под воздействием порывов ветра вода канала стала переливаться через край и выплескиваться, пенясь, на аллею. Раскаты грома вперемешку с молниями окружали Джакомо. Дождь лил как из ведра и четверть часа спустя залил все вокруг. Но старик неуклонно шел вперед, вымокнув до нитки, подставляя лицо и грудь под струи, по силе сравнимые с расплавленным свинцом, и кричал: «Боже! Ты ведь сама доброта! Забери меня нынче, ибо я верую в Тебя и в милосердную смерть, которую Ты посылаешь Своим созданиям!»

Часом позже, словно нарочно, чтобы ему до конца испить чашу стыда, его обнаружил Шрёттер: он сидел, стеная, на земле рядом с поваленным ударом молнии деревом, чья листва обрушилась на него, даже не оцарапав. Бог, конечно же, услышал его и посмеялся над ним, запоздавшим со своим обращением к Нему.

На следующий день, проспав двенадцать часов кряду, Казанова проснулся отдохнувшим, посвежевшим и с волчьим аппетитом: он не ел с позавчерашнего дня.

В оконное стекло стучал мелкий накрапывающий дождик. Гроза ушла дальше, но негодующие орды туч еще скрещивали озлобленно свои бронзовые щиты. Джакомо подошел к окну и увидел страшное зрелище: несколько деревьев было повалено в водоем.

Он тут же вспомнил вчерашний день: как призывал смерть, желая уподобиться Фаэтону, как избежал ее. Однако он был простым смертным, и Зевсу было не до него: вечный самозванец был не способен на подлинное преступление и не заслужил мной кары, кроме чувства стыда. Как не сумел он насладиться Полиной, так и не снискал благосклонности смерти. Бессильный как любить, так и умереть, Джакомо принял разумное решение утолить единственное желание, которое не могло его подвести.

Голод привел его на кухню — пристанище его недругов, куда он годами не отваживался заглядывать, боясь козней здешней черни. Однако нынче его мысли приняли иной оборот, и он поблагодарил Шрёттера за спасение от верной гибели. Сев за общий стол с другими слугами, он стал макать ржаной хлеб в капустный суп и выпил пива под любопытными или насмешливыми взглядами лакеев.

К десяти утра он предстал пред очи своей подруги. Она заканчивала завтракать в компании Полины и аббата. Обе дамы очень приветливо и тепло встретили его: ничто ни в их словах, ни в выражениях их лиц не напоминало о событиях последних дней. Конечно, они не могли не обсудить их между собой, но, как он догадался, условились больше к этому не возвращаться, отчего ему легче не стало и стыд не прошел.

Г-жа де Фонколомб рассказала ему, что его «подруга-каббалистка», покинув Теплице позавчера вечером, направилась в Карлсбад, но в четверти мили от города была застигнута грозой: ее карету чуть не унесло потоком. Она спаслась, добежав до Дукса, куда перенесли ее багаж, и теперь оправляется от потрясения.