Павел Хюлле - Тайная вечеря Страница 25

Выступление начальника полиции прервала реклама напитка Twingo Power. Потом диджей Момо пробормотал что-то о необходимости проявлять толерантность и пустил любимый шлягер гопоты из Нового порта: «Клёвое махалово…», который год назад приобрел бешеную популярность, когда после матча «Ковчега» с «Лехией» фанаты в пух и прах разгромили отряд полиции, а заодно и половину прилегающего к стадиону квартала. В другое время Бердо выключил бы эту визгливую дребедень, но сейчас, стоя перед зеркалом с намыленными щеками и машинкой в руке, выключать не стал — во-первых, ждал новых сообщений, а во-вторых, не хотел ни на секунду прерывать процедуру бритья.

Ему вспомнилась та страшная ночь в гостинице, куда он пришел после двухчасового марша по безлюдному городу. Он не боялся ареста, допросов или скандала — если бы до этого дошло. Почему-то не сомневался, что мужчина с «Калашниковым», бросая ему под ноги паспорт, дает гарантию, что он сможет спокойно уехать. Но почему? Был ли тот как-то связан с убийством Михайлы? Попал в каменоломню случайно? Или все эти ночи следил за их свиданиями? Нашел труп и подождал Бердо, а заодно реквизировал мотоцикл? Это вполне мог быть обыкновенный грабитель, каких, вероятно, во множестве породила война. Однако в таком случае что бы тому стоило его пристрелить? А ведь даже деньги не забрал. Почему?

Только в самолете — уже после пересадки в Будапеште — в сознании истерзавшегося Бердо сложилась довольно связная история. Из обрывочных рассказов Михайлы можно было понять, что каменоломню, не действовавшую на протяжении всех лет осады Сараева, сразу же после войны купила бельгийско-голландская компания. Но работы начать не могла, поскольку часть членов городской управы требовала установки там памятной доски. Во время войны сербы расстреливали в каменоломне людей, схваченных при попытке прорваться сквозь блокаду. Компания — якобы под нажимом сербов — согласия на установку доски не давала. В этой патовой ситуации Михайло, сам тому удивляясь, зарплату получал регулярно. Охранять ему было практически нечего — все, что можно украсть, давно уже разворовали. Жить тоже было негде — в его родной дом в первую же неделю осады города попали два артиллерийских снаряда. Мать с сестрой погибли под развалинами.

Однако сейчас Бердо, размазывая по щекам крем, уже не думал о Михайле. Он размышлял о поразительном, иррациональном явлении: некие события, однажды произошедшие и, казалось бы, окончательно завершившиеся в одном уголке мира, продолжились в совершенно другом месте, спустя много лет, словно в рассказах о привезенных из Египта мумиях. Мог ли он, выходя из самолета в аэропорту у себя на родине, предположить, что через несколько лет после того ужасного происшествия узнает из местной прессы о строительстве новой мечети в самом сердце средневекового ганзейского города? Мог ли предвидеть, что получит длинное официальное письмо с приглашением на интервью в Свободный университет? Что после интервью его незамедлительно назначат на высокооплачиваемую должность лектора, специалиста по местным культурным традициям? Что каждое его слово будут скрупулезно записывать не только чужеземцы (которых становилось все больше), но и новообращенные соотечественники? И что, наконец, однажды его вызовут в деканат, где человек по имени Ибрагим ибн Талиб, превосходно говорящий по-польски, предложит ему побеседовать с муфтием? De facto это было предложением обратиться в другую веру. Человек, которому арабское имя подходило как корове седло, любезно подчеркнул, что это — ни в коем случае! — не является условием дальнейшего пребывания Бердо в университете.

— В университете вами чрезвычайно довольны, — сказал он, поглядывая через окно на готический костел Святого Николая. — Мы и не мечтали найти здесь такого великолепного специалиста. Именно потому и предлагаем вам стать одним из нас. Не рассматривайте это как экзамен. Муфтий всего лишь задаст несколько вопросов об основных устоях веры. Затем вы произнесете шахаду[60]. Меня уполномочили заверить вас, что после этого перед вами откроются двери всех наших учебных заведений. Весь мир, — продолжал он, ни на минуту не отрывая взгляда от окна, — от Дубая до Америки. Ваши знания о психологии христианской цивилизации бесценны.

— Обрезание? — сухо спросил Бердо.

Человек, называющий себя Ибрагимом ибн Талибом, с явным усилием подавил желание расхохотаться.

— Мы не евреи. Так мы не требуем!

Бердо казалось, что он уже где-то встречался с этим человеком. В особенности знаком был голос — а голоса всегда накрепко врезались ему в память. Но сейчас он, вероятно, ошибся. До сегодняшнего дня он видел своего собеседника один только раз: тот сидел на его лекции в третьем ряду аудитории, весь обратившись в слух. Бердо тогда рассказывал о психологической обусловленности языческой критики раннего христианства. Когда он перешел к обсуждению труда Порфирия[61], процитировав оскорбительный даже для кальвинистов[62] фрагмент: «Это уже действительно не зверство и не нелепость, но нелепее всякой нелепости и более дико, чем любое зверство, — вкушать человеческое мясо, пить кровь единоплеменника и единокровного и, поступая так, иметь жизнь вечную!» — человек по имени Ибрагим ибн Талиб даже что-то записал в маленьком блокнотике, извлеченном из кармана просторного шелкового блестящего пиджака.

Думал ли он тогда, выходя после беседы с этим человеком на заполненную немецкими туристами улицу, что примерно через полгода решится пойти на экзамен? И что именно сегодня услышит в телефонной трубке слова, подтверждающие назначенную встречу: «Нет ни малейших оснований полагать, что она не состоится. Господин Хатамани будет ожидать вас в Лазурном зале в условленный час. Не извольте сомневаться, профессор».

«Неотменимая модальность зримого», — завязывая галстук, вспомнил он цитату из «Улисса». Но кто произнес эту фразу? Блум, обращаясь к Молли? Нет, ерунда. Дедал в разговоре с Блумом? Вряд ли. Скорее всего, сам Дедал на берегу сопливо-зеленого Ирландского моря. Да, конечно же, он.

Странные испытывал Бердо чувства. Ничто — ни в общественном, ни в научном и уж тем более религиозном плане — не мешало ему совершить этот шаг. Как убежденному атеисту — чего он, впрочем, никогда не афишировал, — Антонию Бердо было решительно все равно, что будет записано в графе «Вероисповедание». А в данном случае обращение в другую веру открывало перед ним новые возможности. И тем не менее, уже выйдя из подъезда на улицу и взглянув на барочные башенки и аттик Арсенала, который возвели здесь почти пять веков назад голландцы, он ощутил, как ужасно ему всего этого будет не хватать. Недаром же минуту назад вспомнился «Улисс». Можно подумать, его ожидает не беседа с муфтием, а своего рода аутодафе, когда ему придется отречься именно от этой, а не какой-либо другой книги, пообещать, что он никогда больше не станет ее читать, уберет из домашней библиотеки, ни разу не упомянет о ней студентам.

Разумеется, он прекрасно понимал, что такое предположение абсурдно, но — поскольку никак не выходит из головы — уж не дает ли оно оснований для подлинной тревоги, не несет ли в себе реальную угрозу? Да нет же, — успокаивал себя Бердо, покупая газету, — муфтий Хатамани, о котором он много слышал, ведет совершенно новую политику. Инкультурация. Так это теперь по-ученому называется. Очень хитро: ты можешь исповедовать их религию, сохраняя при том все — ну почти все — прежние привычки. Вроде как иезуиты в Парагвае. Тут Бердо, мысленно улыбнувшись, вынужден был замедлить шаг: патруль дорожной службы, заблокировав половину широкой мостовой, направлял пешеходов и автомобили только по одной стороне улицы. И в эту минуту зазвонил его мобильник.

— Антоний?! — услышал он взволнованный голос Матеуша. — Ты жив?

— Я не хожу в ночные магазины, — спокойно ответил Бердо. — Жив.

— Кошмар, — простонал в трубке Матеуш, — ужас. Ты знаешь, что с нами не будет Франека?

— Да? А почему?

— Ты не слышал?

— Я ничего не знаю.

— Он был возле того магазина на Конрада. Тяжело ранен, лежит в больнице Академии.

— Если бы Франек бросил пить, как я…

— Что ты несешь! — возмутился Матеуш. — Он просто проходил мимо.

— Тем более жаль, — сказал Бердо. — Что еще?

— Я ищу двенадцатого. Тебе никто не приходит на ум?

Только теперь Бердо вспомнил, что после экзамена должен отправиться в театр на фотосессию. Злобу, которая его охватила при мысли о собственной забывчивости, он выплеснул на Матеуша.

— А что я, евангелист? Пророк? И вообще, неужели нельзя это отменить? Половина апостолов не доедет! Тебе не кажется, что сегодня неподходящий день?

Матеуш со скоростью спортивного комментатора выпалил: изменить уже ничего нельзя. Если переносить, то только на осень. Он всем позвонил, и все подтвердили свое участие. Левада, Выбранский, Океницкий, вероятно, опоздают, но точно приедут.